Финита ля комедия

Приближались майские праздники, а вместе с ними в город входили тепло и свет. Мрачные зимние пейзажи с бесплодным снегом и губительной стужей сменялись залитыми жарким солнцем яркими, живыми картинами, на которых уж преобладали густые насыщенные краски с веселой и сочной палитрой. Возвращающее к жизни землю солнце все выше и выше взбиралось на голубой и прозрачный небосклон, продлевая светлую фазу суток. День уже преобладал над ночью, а моя счастливая звезда все быстрей и быстрей катилась вниз.

Шел пятнадцатый месяц моего руководства хирургическим отделением военно-морского госпиталя. Я давно ощущал к себе предвзятое отношение со стороны начальника Волобуева. Кажется, через пару недель, как я только вступил в должность, мы оба с горечью осознали, что Дмитрий Андреевич Правдин не станет человеком военной системы. Не сможет влиться в сплоченное братство военных врачей.

На первых порах я пытался как-то подстроиться, приспособиться, засунуть свое гражданское эго куда поглубже и закрыть глаза на часть вопиющих, с моей точки зрения, фактов. И мне иногда казалось, что у меня что-то получается, что-то выходит. Но все было не так и все было не то. И подполковник Волобуев вновь становился мною недовольным и брезгливо морщился, когда слышал мою фамилию. Я не смог осуществить самого главного – смириться.

Смириться с тем, что начальник госпиталя на общих собраниях бесстрашно ругается отборнейшим матом в присутствии женщин, коих там чуть не девяносто процентов. Более того, он находит это весьма оригинальным и поучительным. С его точки зрения, мат быстрее доходит до мозгов оппонента. И это офицер! Подполковник! Врач, в конце концов.

Не смог смириться с тем, что унижение военным начальником своего подчиненного – обычное дело. Никогда не забуду, как на День медицинского работника тогдашний начальник отдела кадров, убеленный сединами немолодой мужчина, на десять лет старше Волобуева, прошедший в составе сводного подразделения морской пехоты обе чеченские кампании, имевший медаль «За отвагу» за штурм Грозного в 1995 году, забыл захватить какой-то там приказ, чтоб зачитать его в клубе, где собрался для поздравлений коллектив госпиталя.

– Что вы тут еще стоите?! – взревел взбешенный Волобуев. – Бегом в штаб и немедленно несите приказ сюда! Я сказал – бегом!

И тот побежал, обливаясь потом, хотя сам уволился из армии в чине подполковника с должности командира батальона морских пехотинцев Тихоокеанского флота.

Через десять минут поздравительный адрес зачитывался с высокой трибуны уже улыбающимся начальником госпиталя. А перезрелый запыхавшийся гонец стоял поодаль и, задыхаясь от быстрого бега, утирал мокрым носовым платком с лица то ли пот, то ли слезы. Мне на минуту показалось, что кончив читать, Волобуев подойдет к нему и по-барски потреплет того по мокрой щеке. Ложка дегтя испортила всем присутствующим настроение. Праздник был скомкан.

Я спросил потом его, почему он не дал Волобуеву в морду? Ведь он же офицер, морпех, воевал. Учил своих бойцов побеждать.

– У меня трое маленьких детей, больная жена, и одной моей пенсии явно на всех нас не хватит. А кто еще возьмет на работу старого израненного вояку, который только и умеет, что воевать?

Точно не скажу, чем там у них все закончилось. Только через пару месяцев морпех уволился. И куда ушел, не известно.

Не получилось у меня смириться с тем, что абсолютно глупая и никому не нужная игра в войнушку, многочисленные проверки, совещания, заполнение глупой и никчемной документации съедают львиную уйму рабочего времени, отодвигая основную нашу работу на задний план.

И наконец, не удалось мне смириться с тем, что хирургия с ее операциями, перевязками, осмотрами и лечением больных и пострадавших поставлена на самое последнее место. Если на все предыдущее я еще скрепя сердце и закрывал на время глаза, то с этим уж никак не вышло.

В Питере не так просто найти работу хирурга. Мое место, откуда я пришел в госпиталь, естественно, уже кем-то занято. Свято место пусто не бывает. А уйти, красиво хлопнув дверью в никуда – такой жест хорош лишь для любителей дешевых эффектов. Я себя к ним не относил. А искать работу я начал практически сразу после одного инцидента, если его только можно так обозвать.

За год до моего бесславного финиша, в марте 20.. года, дежурил я по госпиталю. Кажется, это был четверг. Начало апреля, еще на земле лежал черный ноздреватый снег, со всех сторон дул пронизывающий затяжной ветер, на улице темно: не видно ни зги. Небо все заволокло черными тучами: ни тебе месяца, ни тебе звезд. Во дворе, раскачиваясь, поскрипывает один-единственный рабочий фонарь. Остальные почему-то упорно не зажигаются. Идти делать обход отделений не просто неохота, а очень неохота. Неожиданно позвонил Волобуев. Тем более странно, что до вечернего доклада ему на телефон, в 21:00, осталось всего двадцать минут.

– Дмитрий Андреевич, вы же сегодня дежурный врач по госпиталю? – крайне взволнованным голосом интересуется начальник.

– Я. А вы разве запамятовали? Сами же утром дежурство у врачей принимали. Яков Сергеевич Мохов сдавал, а я заступал.

– Ладно, проехали. Скажите лучше, вы же с нами в нашем госпитальном клубе на торжественном обеде в честь 23 Февраля были?

– Да, был. Только недолго, я там особо никого не знал, и поэтому рано ушел.

– Не важно. Вы помните, там среди наших ветеранов такой мощный старик сидел в военно-морской форме с погонами капитана первого ранга. Полковника, значит.

– Я знаю, как выглядят погоны капитана первого ранга. Помню, но там их целых три было.

– Нет, двое не в счет. Один молодой, он еще служит. Второй невысокого роста, тоже не тот. А самый представительный, он еще речь говорил.

– Кажется, был такой, и речь я его слушал, о преемственности поколений, о…

– Да, да, да! – обрадовался Волобуев, перебив меня на полуслове. – Это он. Ну, вспомнили?

– Вспомнил, вспомнил, – согласился я, не понимая, к чему он клонит. Капитан первого ранга, обед, речь?

– Слава Богу! – тяжело, но радостно выдохнул подполковник.

– Так, а чему радоваться-то?

– Нет радоваться тут действительно нечему. Он сегодня умер, два часа назад, – уже патетичным голосом объявил мне начальник госпиталя.

– ???!!!

– Вы слышите меня? Дмитрий Анреевич, вы чего там замолчали?

– Перевариваю полученную информацию.

– А никакой информации пока нет. Два часа назад скончался Семен Петрович Власов, бывший начальник нашего с вами госпиталя. Он здесь им командовал лет тридцать назад.

– Пусть земля ему будет пухом. А я тут при чем?

– Вы? А вы как раз и при чем! Вы в данный момент единственный человек на территории госпиталя, кто знал Семена Петровича в лицо.

– Ну, знал в лицо – это громко сказано, скорее видел, причем мельком и всего один раз.

– Не важно! Важно, что видели! Сейчас вам нужно сходить в штаб, мой писарь Вадик уже там и ждет вас. И в архиве надо разыскать фотографию Власова. Желательно в форме и с наградами.

– ???!!

– Что вы опять молчите?! – голос Волобуева принял раздраженный характер.

– Но зачем?!! Зачем ночью, в пустом штабе искать фотографию бывшего начальника госпиталя.

– Затем, что ее нужно будет скинуть по электронной почте дежурному по головному госпиталю. Он уже ждет. Некролог написан.

– Марат Иванович, боюсь, вы переоцениваете мои возможности. Я, повторюсь, видел этого Власова один раз и то мельком. Может, вы сами завтра поищете? Вы же с ним больше меня общались.

– Какое завтра! Сегодня нужно! Сегодня! Я, к сожалению, сейчас далеко от Питера. Пришлось вот отъехать. Только к утру возвращусь. Поэтому приказываю вам: найти подходящую фотографию и передать дежурному по головному госпиталю. Они ее распечатают и вставят в некролог. Он уже завтра, в семь утра, должен будет висеть на КПП всех филиалов.

– Попробую, но не уверен.

– Что еще за «не уверен»?! Справитесь! О выполнении доложить! Я все это время буду на связи! Идите уже живее в штаб. Вадик там вас уже минут тридцать как ждет.

Делать нечего – приказ есть приказ. Странный, а чего делать? Надеваю на себя верхнюю одежду, напяливаю уличную обувь и, кряхтя, выдвигаюсь в сторону штаба. На улице темно – хоть глаз выколи. От единственного уцелевшего фонаря света не больше, чем от окурка взатяжку. С риском для жизни преодолеваю, чуть ли не на ощупь метры, разделяющие хирургический корпус от здания штаба, и вот я на месте. Вот он – штаб, обозначился в темноте огромным смутным силуэтом, словно гора, едва различимая вблизи. Ни в одном из окон, выходящих в сторону госпиталя, как водится в таких случаях, не горел свет. Практически по наитию да при помощи тусклой подсветки мобильного телефона я, проявив настойчивость и терпение, с трудом нашел входную дверь. Потянул на себя холодную ручку и, одолев сопротивление тугой пружины, вошел внутрь.

Огромное здание штаба встретило меня пугающей тишиной и густым мраком. Вновь нажав на кнопку телефона, стал прокладывать себе дорогу. Мне на минуту показалось, что сейчас из-за угла набросятся на меня летучие мыши и какая-нибудь заколдованная сова, появляющаяся в такие неприятные минуты, начнет громко угукать, усиливая нарастающий во мне страх.

«Знал бы, что здесь так темно, захватил бы фонарик, – с опозданием подумал я. – Как этот чертов Вадик здесь ориентируется? Хоть бы догадался свет включить!»

– Эй, доктор?! Это вы? – словно читая мои мысли, послышался где-то сверху и справа чей-то загробный голос.

– Я, а кто же еще?

– Стойте на месте, я вам сейчас подсвечу. – Раздалось какое-то движение, шорох, шлепки, и вдруг на верхней площадке лестницы, ведущей на этажи, задергался тонкий лучик яркого света. – Щиток сгорел, не успели починить. Оставили на завтра, – с прискорбием сообщил Вадик – тощий, высокий нагловатый парень с тонким длинным носом и маленькими ушами, напоминающими слепленные на скорую руку вареники. Он вынырнул из темноты и уверенно подошел ко мне с электрическим фонариком наперевес.

– А как же мы без света станем искать фото? И как ты потом скинешь их, если найдем, по интернету?

– А не беспокойтесь, в другом конце здания, что выходит на улицу, свет есть. Только здесь, у входа, рубанули. Не обращайте внимания. Здесь часто гаснет. Давно нужно поменять пакетники, все, говорят, денег нет.

Вдвоем мы неспешно поднялись в некую потаенную каморку где-то на втором этаже, в самом конце коридора направо, которую я раньше отчего-то никогда не замечал. Там, за обитой выкрашенной в серый цвет жестью дверью, притаился своеобразный госпитальный архив. Здесь в дышащих на ладан ветхих шкафах, помнящих еще революцию 1905 года, покоились старые, пахнущие мышами и вечностью документы. Признаться, все увиденное больше напоминало переполненный склад макулатуры, чем хранилище запечатленной на бумаге нужной информации.

Тусклые деревянные шкафы, тесно прижавшись друг к другу, выстроились по периметру комнаты, образуя ее своеобразную внутреннюю оболочку. Они были настолько переполнены разными папочками, тетрадями, тщательно перевязанными крест-накрест обычной бечевкой стопами, напоминающими труху желтоватых документов, что их дверцы просто уже до конца физически не закрывались. Так и стояли они наполовину распахнутыми, молчаливо демонстрируя редким посетителям свое переполненное чрево.

В центре комнаты выделялся относительно современный письменный стол, захламленный разными бумагами и книгами в толстых переплетах. В углу стола возвышался включенный компьютер, и мерцающий голубоватым светом экран его монитора сообщал, что он подключен к сети и возможно, работает.

– Ну, вот где-то здесь, – печально вздохнул Вадик, указав рукой на ближайший ко мне шкаф. – Предлагаю начать с верхней полки.

– Послушай, Вадик, да мы тут до завтрашнего утра все не разгребем, – ужаснулся я, увидав, какой объем бумаг предстоит нам разобрать, чтоб найти-то всего пару фотографий.

– Не переживайте, – ободряюще улыбнулся мой помощник, – это только кажется, что долго. А мы сейчас ускорим процесс. – После этих слов он медленно подошел к намеченному шкафу и безжалостной рукой просто взял и скинул на пол содержимое двух первых полок. С мягким шорохом старая бумага посыпалась вниз, быстро образовав небольшой бумажный холм, доходящий мне до колена.

– Однако ты как-то уж совсем радикально орудуешь, – покачал головой я. – Это все же документы. Многие, наверное, представляют и историческую ценность? Так и порвать недолго.

– А, какие это документы, – махнул он рукой. – Все самое ценное давным-давно уже свезли в настоящие архивы: или архив ВМФ, или Центральный военно-медицинский архив. А здесь просто скопилась разная рухлядь, которую выбросить на помойку все не доходят руки. Вы скажите, чего мы с вами будем искать? Волобуев сказал, что вы в курсе?

– Фотографию бывшего начальника этого госпиталя – полковника Власова Семена Петровича. Причем желательно в соответствующей форме и с наградами.

– Ладно, поищем. Где-то тут я видел каких-то полковников, – Вадик деловито начал перебирать кучу, отбрасывая в сторону бумажные документы и собирая в левую руку фотографии. Мне только оставалось лишь следить за процессом, до того умело и профессионально у него все получалось. – Вот смотрите, – он разогнул спину и протянул мне кипу самых разных фотографий.

Здесь оказались настоящие, сделанные профессиональным фотографом и распечатанные на дорогой фотобумаге, и пожелтевшие, в коричневатых пятнах любительские фото, и вырезанные то ли из журналов, то ли из каких книг глянцевые изображения разных военных. Я не стал вдаваться в подробности, чего тут делают все эти фотографии, а бегло пробежался по ним.

– Кажется, вот этот, – неуверенно ткнул я пальцем в двух полковников на цветных фото. Несомненно, это был один и тот же человек, только между ними разница лет в пять-шесть.

– Вы уверены? – прищурился Вадик.

– Разумеется, нет! Я видел этого Власова всего один раз в жизни, и то мельком. Ты вот его почему не видел?

– Не знаю, я тогда отчет в штабе делал. Да и вообще, кто меня звал в клуб?

– И то верно, ладно, вроде похож.

– А какую из двух?

– Ну, что получше, – я выбрал из двух фотографий ту, где у полковника лицо выглядело наиболее мужественным, на мой взгляд. Так как на второй он выглядел явно растерянным, – давай эту!

– Как-то подозрительно складно у нас все получилось, – пробурчал под нос Вадик и, обогнув бумажную кучу на полу, подошел к столу с компьютером.

– Не понял? Что не так?

– Да как-то очень уж резво мы нашли. Я думал, что часа два, не меньше станем искать. А тут бац! И почти сразу в яблочко! А так представьте, что фото не того человека вставили в некролог. Мало того, что, может, живого еще офицера личико вывесили, так и умершего Власова проигнорировали. Да просто невероятно, как быстро нашли.

– Повезло, – ухмыльнулся я, застегивая на своей куртке замок, – посвети мне, потом отправишь.

– Хорошо, – согласился Вадик и, оставив фотографии у компьютера, взялся за фонарик.

– Свети под ноги, куда ты фонарем водишь! – буркнул я на провожатого, светившего куда-то в сторону.

И когда мы уже почти подошли к самому выходу, Вадика рука вновь дернулась, выхватив из темноты орден Ленина, пожалованный госпиталю за подвиги во время Великой Отечественной, и словосочетание «военно-морской». Изображение награды и мраморная доска с текстом Указа висели как раз около входа на одной из стен. Тут меня как молнией поразило: военно-морской! Госпиталь ведь военно-морской. И все его начальники носили и носят военно-морскую форму! Морскую! А тот полковник в сухопутной! Не он это! Не он!

– Вадик, живо возвращаемся назад, – я в двух словах поведал провожатому о своей догадке и, проклиная тупой приказ, повернул обратно в сторону каморки.

Настоящую фотографию полковника Власова мы все же с огромным трудом нашли. К трем часам ночи. Когда мы уже по пояс утопали в содержимом пяти шкафов, нам попался какой-то древний альбом, где Власов стоял на групповом снимке сотрудников госпиталя. Качество оказалось прекрасным, и мы быстро отыскали нужный экземпляр. Некролог вышел в срок. Волобуев остался довольным. А мне предстояло принять уже уснувших пациентов. За время моих поисков привезли четырех солдат с кишечной инфекцией.

Странность в отдании разного рода приказов и распоряжений у военных порой заводит в тупик. Но военный врач – это уже не должность, не звание – это состояние души. И что характерно, уже выйдя в отставку, давно оставив военную службу, их рефлексы не ржавеют.

Вспоминаю такой случай. Нужно было от нашего хирургического отделения написать статью о работе хирургов госпиталя. Выходил в свет какой-то очередной военно-медицинский сборник, и нужна от нас статья. Я все сделал, написал, оформил, а на рецензию отвез одному известному профессору хирургии, лет десять назад уволившемуся из рядов вооруженных сил в звании полковника.

Статья ему понравилась. Наше общение с ним проходило в непринужденной дружеской беседе. Профессор, вальяжно развалившись у себя в кабинете в глубоком кресле, вывалив через ремень приличное брюхо, с юмором что-то рассказывал мне из своей армейской жизни. Я, сидя напротив через письменный стол, делал вид, что это мне дюже интересно, и натуженно улыбался.

Тут зазвонил телефон. Профессор как бы нехотя, двумя пальцами снял трубку и, сделав над собой усилие, поднес ее к заросшему седыми волосами уху:

– Да? – через губу процедил он. Услыхав ответ, мой собеседник мигом изменился в лице: из вальяжно-ленивого он вдруг сделался услужливо-внимательным, состроил подобострастную мину, соскочил с кресла, вобрал в себя брюхо и замер по стойке смирно. Так вытянувшись во фрунт, и выслушал до конца собеседника в полном молчании. – Так точно, товарищ генерал! Все сделаем! – громко ответил он трубке и бережно, двумя пальцами вернул ее на свое место.

– Это кто вам звонил? – пораженный быстротой смен декораций, поинтересовался я.

– Генерал Утюгов звонил, – усаживаясь назад в кресло, важно ответил профессор, утирая с взмокшего, кирпичного цвета лица выступивший пот клетчатым носовым платком.

– Так он, кажется, уже не служит? И вы давно в отставке.

– Ты чего?! Он же генерал! – профессор многозначительно поднял указательный палец. Было заметно, что он чуть вибрировал. – Генерал, – благоговейно повторил он, и ослабил узел галстука.

Минут через тридцать мы закончили. Настольные часы в его кабинете показывали почти семь часов вечера. Он сделал в статье кое-какие исправления и подал ее мне.

– В целом статья неплохая. Исправьте отмеченное. И не позже одиннадцати часов перешлите мне ее на электронную почту. Вам далеко до дома добираться?

– Не меньше часа.

– Замечательно. У вас еще целый вагон времени. Скиньте на электронку, а я завтра позвоню и скажу свое окончательное мнение.

Без всякой задней мысли я спокойненько добрался до дома. Основательно поработал над статьей и во втором часу ночи лег спать. Думаю, завтра на свежую голову еще раз все гляну и перешлю к назначенному сроку. Тем более завтра суббота, выходной. Никуда идти не нужно.

В восемь утра меня выдернул их кровати настойчивый такой звонок.

– Я не понял, Дмитрий Андреевич, в чем дело? Вы почему игнорируете мои указания? – с ходу обрушился на меня крайне недовольный профессорский голос.

– А что я проигнорировал? До вами же установленного срока – одиннадцати часов, еще добрых три часа.

– Сейчас восемь, я вам велел к одиннадцати! Вы уже опоздали на девять часов!

– Так вы что, – тут только до меня дошло, – имели в виду одиннадцать часов вечера?!

– А вам не нужно думать! – грубо прервал мои рассуждения полковник. – Вам говорят – извольте выполнять. Еще раз подобное повторится, я с вами больше дел не имею! В течение получаса чтоб статья была у меня!

Каюсь, не допер, что полковник станет в 23:00 читать мою статью. Хотя после истории его разговора с генералом чему удивляться?

В общем, я так и не смог стать военным врачом до мозга костей. «Пиджак», так с пренебрежением называют заматерелые военные тех, кто закончил гражданский вуз, из меня так и не выветрился. Все чаще и чаще я попадал в разные запутанные истории, связанные с армейскими приколами, и все это копилось не в мою пользу.

Последний случай, заполнивший чашу терпения Волобуева, произошел буквально за полтора месяца до моего оглушительного фиаско.

В середине марта к нам в госпиталь прибыла очередная проверка. За те неполных полтора года, что я руководил хирургическим отделением, мы пережили 22 проверки. Эта, по моей статистике, имела номер – 23!

Их пришло двенадцать человек. В основном превалировали женщины. Мужчин было всего двое, и они заметно томились. Поэтому особого следа в моей памяти они так и не оставили. Я даже не помнил, как их звать. Да признаться, я никого особо, за редким исключением, и не запоминал из той комиссии. Их уже столько перебывало за последнее время, что калейдоскоп лиц проносился перед глазами, как в ускоренной киносъемке.

Те двое томились, их красные потные лица и подрагивающие кончики пальцев вкупе с осоловелым взором подсказывали мне, что сегодня они не бойцы. Так и вышло, при первой же возможности они отправились считать уже списанное оборудование хирургического отделения. И… пропали. Люди видели, как вначале один, а после другой быстрыми, торопливыми шагами, воровато озираясь, посетили близлежащий магазин. Затем так же тайно, продолжая озираться по сторонам, возвращались. И вроде бы как не один раз.

Главенствующая роль более чем строгой комиссии отводилась даме, кажется, Ирине Демьяновне. Высокомерная, с дородными формами и с совершенно дикой фиолетовой прической на голове: а-ля депутат Госдумы Валентина Петренко. Ирина Демьяновна сразу взяла быка за рога и живо дала понять, кто есть ху.

Номинально руководил комиссией все же растворившийся на просторах госпиталя краснолицый мужчина. Тот, что потолще и постарше. Но он, похоже, хорошо знал себе цену. Поэтому мы его видели лишь в самом начале, когда Волобуев на утренней врачебной конференции вкрадчивым голосом громко зачитал всех членов комиссии поименно. Да на подведении итогов, через неделю, где он уже бодрым голосом, заметно посвежевший, объявил, какие мы никчемные, да как у нас все запущено. Странно, когда он все это мог понять, если за неделю работы комиссии я наблюдал его персону всего один раз, и то в не лучшие для него часы жизни.

Шесть своих дамочек Ирина Демьяновна направила в другие отделения. А сама в сопровождении двух молодящихся девушек предпенсионного возраста, горделиво подняв голову с подпрыгивающей в такт ее движению шевелюрой, направилась к нам в хирургию.

– Я бы хотела, чтоб заведующий отделением тоже присутствовал при проверке, – не глядя в мою сторону и не поворачивая головы, тоном, не терпящим возражений, изрекла Ирина Демьяновна.

– А это, простите, надолго? – поинтересовался я, не обращая внимания на активную работу мимических мышц нашей старшей сестры. – А то у меня операции на сегодня.

– Хм, странно, – скривила пухлые, явно знакомые с руками умелого косметолога губы заместитель председателя комиссии, – у него проверка в отделении, а он в кусты вздумал свинтить.

– Я собрался не в кусты, как вы здесь выразились, а на операцию. И не свинтить, а оперировать. У нас, прошу заметить, все же хирургическое отделение. У нас, знаете ли, больные.

– Хм, вы за неделю были извещены о нашем визите. Можно было как-то получше подготовиться, перенести свои операции.

– За мое, не очень долгое, заведование хирургией это уже 23-я проверка! Если я каждый раз буду переносить операции, то проще закрыть отделение. Потому как больные останутся совершенно неохваченными ни вниманием, ни оперативным лечением.

– А это недурственная мысль – закрыть ваше отделение, – широко улыбнулась Ирина Демьяновна, доказав нам, что у нее не только хороший косметолог, но и стоматолог тоже держит марку.

– Дмитрий Андреевич, вы с ума сошли, – зашипела сзади меня старшая медсестра, и я почувствовал, как она с силой дергает меня за хлястик халата, – не нарывайтесь.

– А впрочем, – тут Ирина Демьяновна, тряхнув пружинистой шевелюрой и первый раз за все наше общение повернулась ко мне лицом, тут я обратил внимание, какой у нее властный и неприступный взгляд, – раз вам нужно срочно в операционную, то не смею задерживать. Мы пока удовлетворимся присутствием старшей сестры. У вас сколько сегодня операций?

– Три.

– Хорошо, идите, оперируйте. А после присоединяйтесь. Ну что, приступим, – она тут же потеряла ко мне всякий интерес, и иссиня-фиолетовая копна повернулась в сторону Елены Андреевны.

После окончания операций я, расслабившись, сидел у себя в кабинете и неторопливо печатал на компьютере протоколы операций, взвешивая каждое слово. Я привык писать кратко, но точно. Тут в дверь громко постучали, я вздрогнул и повернул на звук голову. Не дожидаясь разрешения, в кабинет тяжелой поступью вошла старшая сестра.

– Дмитрий Андреевич, имейте совесть, я что, одна за всех должна отдуваться?

– Что-то произошло? – я вскинул брови и внимательно осмотрел собеседницу.

– Вы уже как час назад закончили все операции. Почему вы не идете к комиссии? Они как раз сейчас нашу аптеку шерстят. Все лекарства, что у меня в кабинете, пересчитывают.

– Елена Андреевна, голубушка, давайте без меня. Что, прямо каждую таблетку считают?

– Да! Представьте себе, каждую таблетку. Каждый шприц, каждую капельницу, каждую свечу, каждую пилюлю. Все, все, все!

– Да у вас там несколько большущих коробок, а в каждой… – тут я задумался, а сколько будет в каждой коробке таблеток? И тут же запутался, но несколько тысяч точно. – Вот им заняться больше нечем.

– Это еще цветочки, потом пойдут шкафы оказания экстренной помощи проверять. Мы с девчонками их всю ночь комплектовали, проверяли-перепроверяли, а все равно что-то да упустили.

– Ай, Елена Андреевна, бросьте вы так переживать! – устало махнул я рукой. – Вон на вас уже и лица нет. Из-за такой муры себе настроение портить.

– Это не мура, – вспыхнула старшая сестра, – как вы тут изволили выразиться. А проверка нашего отделения из головного госпиталя. Проверяют буквально все: лекарство, документацию, оборудование, медикаменты, белье…

– А сумки наши личные не будут проверять? – улыбнулся я, перебив Елену Андреевну, стараясь разрядить обстановку и перевести создавшееся напряжение в шутливую форму. – В карманы не полезут?

– Вот вам смешно, а они ведь все проверят. В карманы, может, и не полезут, а ваш кабинет легко могут осмотреть. Могут и в стол залезть, и в шкафы, и в ваш любимый диван заглянут.

– В стол? В диван? С какой это стати?!

– А с такой. Ваш кабинет – объект министерства обороны, а не ваша собственность. И все, что внутри него, тоже принадлежит ему, кроме личных вещей. Вот этот компьютер ваш? – она ткнула пальцем в сторону письменного стола.

– Ну как мой? Я лично его в магазине не покупал. Волобуев тоже не выдавал. Мне его местные умельцы собрали из разных запчастей.

– При желании вы же можете его домой забрать?

– Зачем мне дома такой хлам? У меня новый стоит.

– Значит, сейчас на него несмываемой краской поставят инвентарный номер, и он станет собственностью госпиталя. Все находящиеся электроприборы тоже. Электрочайник вы из дома принесли? – я согласно кивнул. – Уберите! Поставят номер, и назад вы его не получите. Не докажете, что он ваш личный. – Часы ваши? – она указала глазами на висящие на стене электронные часы, что я год назад купил в магазине.

– Да на каком основании?! – вспыхнул я. – И кто такое придумал?!

– Волобуев вчера на ППР всем говорил, всех предупреждал. Нужно ходить на совещания, а вы вчера, грубо говоря, забили болт.

– Я был занят, – красная краска чуть тронула мои щеки, – был на операции.

– Дмитрий Андреевич, что вы, право слово, как маленький, знаем мы, на каких вы вчера операциях были! Сидели в оперблоке и лясы с сестрами точили. Спрячьте чайник и часы. Или отдайте их мне. У меня в кабинете они уже все равно все прошерстили. Кстати, я там лампу ночную из дома принесла, так они ее живо заклеймили. А, не жалко, все равно старая, ей лет десять.

– Не понимаю, что здесь за порядочки такие? – почесал я затылок.

– А чего тут понимать – военные. Они пошли обедать на камбуз, обещали вернуться. Так вы уж поприсутствуйте, не накаляйте обстановку. Сейчас аптеку допроверяют и, наверное, к вам в кабинет ринутся.

– Вот тогда и поприсутствую, – недовольно обронил я и повернулся к монитору компьютера.

– Как знаете, – вздохнула старшая сестра и вышла из кабинета.

Настроение оказалось окончательно испорченным. Я уже без особой старательности допечатал протоколы операций. Распечатал их в двух экземплярах на принтере и начал вклеивать: по одному экземпляру в истории болезни, а дубликаты в журнал операций. За этим важным занятием и застала меня комиссия. По-хозяйски, без стука Ирина Демьяновна в сопровождении двух своих подручных ввалилась в мой кабинет.

– Итак, Дмитрий Андреевич, вы по-прежнему отказываетесь с нами сотрудничать? – осведомилась Ирина Демьяновна, хозяйским взглядом окинув помещение.

– Присаживайтесь, – с натянутой улыбкой предложил я.

– Так, а чего присаживаться, время идет. Скоро конец рабочего дня. Я тут с вами до полуночи сидеть не собираюсь. У меня рабочий день до четырех. Давайте осмотрим ваш кабинет, сверим какие надо номера, все, как положено.

– Пожалуйста, – очертил я вокруг себя широкую дугу выпрямленной рукой.

Быстро и умело дамочки из группы сопровождения принялись за дело. Начали со стульев. Одна, достав из сумки некий талмуд толщиной с Малую советскую энциклопедию, ловко нашла нужную страницу. Другая нагибала одной рукой стул и громко читала нанесенный на его спинку несмываемой черной краской инвентарный номер. Первая сверяла запись, ведя пальцем по строке.

Пока они изучали стулья, Ирина Демьяновна попросила открыть книжный, он же и посудный, шкаф, стоящий за моей спиной. Я, молча, подчинился.

– А это что? – ухмыльнулась она, выудив с нижней полки две запечатанные бутылки коньяка «Хеннесси», подаренные мне благодарными больными.

– Это лимонад, – не моргнув глазом ответил я, – французский.

– А по-моему, это самый настоящий коньяк, – прищурилась Ирина Демьяновна.

– Раз вы видите, зачем спрашиваете?

– Пьете на работе, да еще в рабочее время?

– Я вообще не пью спиртное: ни в рабочее, ни в нерабочее время.

– А что же коньяк делает у вас в шкафу, причем в книжном?

– Книжный он только сверху, а внизу у меня посуда. Видите чашки, ложки, чайник, сахар. Это что, кем-то запрещено?

– Отнюдь, – оскалилась Ирина Демьяновна, – вы имеете право на прием пищи и чаепитие. А вот коньяк. До вас доводили приказ начальника госпиталя о том, что все презенты, полученные от больных, вы обязаны в течение суток сдать в отдел кадров?

– Доводили, – согласно кивнул я, припомнив, что еще при поступлении на работу мне и в самом деле зачитывали такой приказ за номером – не помню, от какого-то там лохматого года. На основании его все, чем тебя одарили благодарные пациенты: деньги, конфеты, «Шампанское», коньяк, и прочая, и прочая, кроме цветов, ты обязан сдать в отдел кадров, где составляют соответствующий акт, и ты там же навсегда прощаешься с подарком. Дальнейшая судьба их уже не известна.

– А в чем дело? – она, словно фокусник, извлекла из своей дамской сумочки целлофановый пакет и вознамерилась убрать в него мой коньяк. – Вам утром подарили?

– Это я купил, причем на свои кровно заработанные деньги, – рявкнул я в ответ, грубо выхватив из рук проверяющей свое добро и возвратив его на место. – Забыл забрать домой. Сегодня унесу.

– У вас и чек имеется? – ехидно протянула она предложение, убирая пакет в сумочку.

– А как же? Показать? – нагло блефовал я.

– Надо будет, покажете, – сделала она серьезную мину и решительно потянулась к стоящему между двух кружек и блюдца чайнику. – Вот на чайнике нет инвентарного номера.

– Я его из дома принес.

– Либо сегодня же унесите обратно, либо он переходит в собственность госпиталя.

Мне, честно сказать, было лень тащить старый чайник домой, и я позволил специально обученному солдатику поставить на нем тавро. Помимо электроприбора такая же участь постигла часы, теплое китайское одеяло, что спасало меня на дежурстве и еще ряд предметов, принесенных когда-то мною из дома для улучшения своих бытовых условий.

Комиссия работала еще несколько дней. Я не принимал в ней деятельного участия, сознательно прячась в операционной. Один только раз мне пришлось вступить с ними в полемику, когда заплаканная Елена Андреевна буквально вбежала в мой кабинет, бросившись на стул, утирая маленьким вчетверо сложенным белым носовым платком катившиеся из уголков глаз крупные слезы.

– Они нашли просроченные лекарства, – сквозь душившие ее слезы выдавила из себя старшая сестра.

– И чего? – я оторвал голову от плана операции на следующую неделю, лежащего передо мной на столе. – Вы дали их больным?

– Нет, – мотнула она головой, так как говорить уже не могла.

– Успокойтесь, – я встал из-за стола, подошел к холодильнику, натужно урчащему в дальнем углу кабинета, извлек из него минеральную воду, налил в стакан и подал Елене Андреевне. – Выпейте и скажите, что опять произошло.

Минут через десять, когда у Елены Андреевны вновь появилась возможность членораздельно изъяснять свои мысли, она мне поведала об очередном выявлении чудовищного нарушения в нашем отделении. В шкафу для оказания экстренной помощи нашлись просроченные лекарства и – м-м-м как бы это помягче сказать? – медицинские приспособления.

Надо объяснить, что в каждом медицинском отделении, независимо от профиля, должен в обязательном порядке находиться набор для оказания первой медицинской помощи. Туда входят те препараты и приспособления, без которых невозможно обойтись при купировании неотложных состояний, возникших у больных: таких, например, как анафилактический шок на введение лекарств, инфаркт миокарда, отек легких, гипертонический криз и другие. Хранятся они или в специальной коробке на видном месте, или в отдельном шкафу.

У нас в госпитале все необходимое для оказания неотложной помощи хранилось в специальном медицинском шкафу со стеклянными стенками и дверцей. Каждому конкретному случаю соответствовала своя коробочка с препаратами, причем помеченная цветной наклейкой. Для отека легких коробочку маркировали в зеленый цвет, для инфаркта миокарда – в красный, для гипертонического криза – в синий и так далее. Все лежали строго в определенной последовательности и на своих выделенных полочках. На других отделениях стояли точно такие же шкафы с близнецовыми коробочками. Все, как в армии – хоть безобразно, но единообразно.

Коробочек наделали шестнадцать штук. Список содержимого каждой утвержден на самом верху и завизирован тремя подписями, угловым штампом и гербовой печатью. Все очень сурово. И не приведи тебя Господь что-то оттуда взять. А как же помощь? А что помощь? Ее, как и раньше, оказывают препаратами из процедурки. Приключился гипертонический криз – пожалуйста, набери в шприц лекарство из общего шкафа, где все они и размещены. Тем паче что шкаф этот стоит как раз там, на самом видном месте. А шкаф для оказания неотложной помощи не для того собран и разными цветами помечен, чтоб всякий, кому ни попадя, в него нырял. Он – для комиссий!

И вот в таком запретном шкафу чего-то там нашли.

– Я уволюсь, – причитала Елена Андреевна, – нет никаких сил больше все это выносить.

– Странно, а как вы 20 лет выносили?

– Да не было раньше таких придирок. Я сейчас сама лично все укладывала, наклеивала эти дурацкие квадратики. Сама для них цветную бумагу купила. И все равно не так. При отеке легких коробочку нужно было розовым цветом пометить, а не вишневым. Вишневый для удара током.

– А для чего их вообще цветом помечать, если на каждой коробочке русским языком все написано? – недоумеваю я.

– Не знаю, – вновь плачет Елена Андреевна, – так в головном госпитале заведено. Нас всех старших сестер туда специально возили посмотреть, как правильно оформить. Все, уволюсь. Дайте лист бумаги – напишу прямо сейчас.

– Не дам! Чего вы дурака валяете? Подумаешь, не тот цвет приклеила. И что, сразу увольняться?

– Там препараты еще просроченные оказались.

– Что, сильно просроченные?

– Нет, где неделю назад, где две их срок годности вышел.

– Ничего страшного, в каждый препарат заложен еще в резерв минимум месяц. Пишут март, а на самом деле годен до апреля. И потом, все равно эти препараты никто бы солдатам не дал. Они же там, как в музее, лежат. И к тому же сестра, прежде чем укол сделать, смотрит на срок годности. Так что нечего здесь нюни распускать и глупости мне выговаривать. Идите и спокойно работайте.

– Дмитрий Андреевич, там кроме медикаментов, еще кое-что просроченное нашли.

– А что там еще могло такое просрочиться?

– Я все точно не помню. Они позже составят акт и приложат подробный список. Я точно видела просроченные наконечники для клизмы, желудочные зонды, лейкопластырь, баночки для анализов, активированный уголь и еще что-то. Я так расстроилась, что все из головы вылетело.

– Вы расстроились из-за наконечников для клизм? Из-за баночек для сдачи мочи? – я пришел в замешательство. – А разве наконечники могут испортиться? Они же стеклянные. Или уголь? Что ему сделается? А лейкопластырь? Если он еще клеит, то чего он пропал-то?

– Могут! – она даже недовольно топнула ножкой и полезла за носовым платком в карман халата. – Все имеет срок годности – на этикетке написано.

– Но это же очевидная глупость! Стекло и пластик не портятся! И какая разница, что в задницу пихать: просроченное на два дня стекло или нет. Главное, чтоб всех нуждающихся одним и тем же наконечником не пользовали.

– Фу-у, Дмитрий Андреевич, вы что такое говорите? – поморщилась старшая сестра и раздумала утирать слезы, так как они сами собой прекратились и высохли.

– Я говорю, довольно из-за такого пустяка себе нервную систему портить. Все образуется. Идите работать. Мне, кстати, тоже еще тут план операции нужно доделать.

– Вы полагаете, что образуется? Ха, плохо вы военных знаете, – ухмыльнулась Елена Андреевна. Затем поправила перед зеркалом прическу, промокнула носовым платком лицо и уже спокойными шагами покинула мой кабинет.

Старшая сестра оказалась права – не пронесло. Через положенный срок состоялось общегоспитальное собрание, где подвели итог этой самой проверки. Было много выступавших. Начали председатель комиссии – затаившийся на время профессиональный алконавт и его зам, небезызвестная Ирина Демьяновна. Они с высокой трибуны заклеймили позором и меня, как руководителя недосмотревшего к использованию просроченные наконечники для клизмы, и старшую сестру, эти самые злополучные наконечники не убравшую из шкафа для оказания экстренной помощи.

Говорили долго, нудно, не жалели самых громких эпитетов и главное, вполне себе серьезно. В конце доклада председатель комиссии объявил, что я своим бездействием нанес значительный ущерб государству и подорвал боеготовность вооруженных сил. При этом Волобуев и Горошина сидели рядом с трибуной, демонстративно понурив головы, и многообещающе играли желваками. В ответном слове начальник госпиталя заверил высокую комиссию, что все выявленные недостатки будут в ближайшее время устранены, а виновные, тут он резанул меня обжигающим взглядом, понесут заслуженное наказание.

Я сидел в третьем от трибуны ряду и думал, что все увиденное и услышанное просто какая-то дурацкая игра. Какая-то затянувшаяся нелепая шутка. Ну не может столько взрослых и серьезных людей одновременно сойти с ума. Так как произнести слова о подрыве боеготовности и вреде государству просроченными наконечниками для клизмы мог только тронувшийся умом человек.

Однако нет. Все оказалось гораздо серьезней, чем я себе представлял. После так называемого подведения итогов Волобуев откровенно враждебным голосом пригласил меня к себе в кабинет.

– А я что-то в этом роде от вас, Дмитрий Андреевич, и ожидал, – с места в карьер начал наезд на меня подполковник, как только я вошел к нему в кабинет. Там еще находились начмед Горошина и начальник финансовой службы мадам Рыкова. Присутствие последней меня несколько озадачило.

– Не понимаю, о чем идет речь? За то время, что я здесь заведующий отделением у нас не было ни одного послеоперационного осложнения, не скончался ни один пациент. Мы расширили диапазон оперативных вмешательств минимум на пятнадцать новых операций. У нас…

– Хватит! – нетерпеливо перебил меня Волобуев, с силой махнув перед собой рукой. На секунду мне показалось, что он сейчас заедет точно в ухо сидевшему от него по правую руку с умным видом Горошине. Но обошлось. – Не юродствуйте! Вы прекрасно понимаете, для чего я вас к себе пригласил.

– Не понимаю, Марат Иванович. Я не понимаю, как можно без смеха…

– А-а-а, вам, оказывается, сейчас смешно?! – взвился Волобуев, второй раз перебив мою речь. – Смешно ему. Нате, посмейтесь, – он быстрым движением ухватил своими толстыми пальцами лежавшие перед ним исписанные машинописным текстом белые листы формата А4 и незамедлительно всучил их мне, – но вначале ознакомьтесь с написанным здесь!

– Что за чушь? – только и сорвалось у меня с языка, когда я пробежал глазами сей документ. Вернее, два документа. Один назывался «Акт выемки просроченных лекарственных средств и расходного имущества с истекшими сроками годности из хирургического отделения», и подробный список 29 этих самых средств. Второй – «Справка-расчет размера ущерба, нанесенного государству», где в шести столбиках распечатанных на трех листах таблиц разложили по полочкам эти средства, начиная с цены.

Из лежащих у меня в руках документов следовало, что, если перевести с военного казенного языка на обычный человеческий, я нанес урон Родине в размере 15,387 рублей 95 копеек. Столь точная цифра была подтверждена подписями начальника головного госпиталя и разных замов.

– Ну как? – победным голосом поинтересовался Волобуев.

– Впечатляет, – пожал я плечами и отдал ему назад странные листы. – Только не возьму никак в толк: это все сейчас на полном серьезе?

– А вы еще сомневаетесь? – обозначил себя нахохлившийся Горошина. На майора было жалко смотреть. По всему было видно, что Волобуев хорошо вставил ему до моего прихода. – Вы нанесли ущерб государству! Ущерб! Вы это понимаете?

– И как же я его, по-вашему, нанес?

– Вы не использовали по прямому назначению заявленные вами медикаменты и средства.

– Я ничего из этого списка не заявлял.

– Не так важно, кто заявлял: вы или ваши предшественники. Тут другое важно, что государство потратило средства на них. А вы вовремя не применили, поэтому препараты приходится утилизировать.

– Простите, но как могут прийти в негодность стеклянные наконечники для клизм и баночки под мочу?

– Могут! – храбро произнес Горошина. – Раз комиссия так считает, значит, могут. И потом, там, в списке, – он кивнул в сторону обвинительных листов, – еще указан антибиотик зивокс, а он, между прочим, больше 11 тысяч стоит.

– Не знаю, что пояснить, – я развел руками, – я этот зивокс точно не заказывал. И откуда он взялся в укладке для оказания экстренной помощи – понятия не имею. Он же в таблетках. А таблетки, как известно, в вену не колют.

– Мы в курсе, что таблетки в вену не вводят, – набычился Волобуев. – Но раз их нашли в вашем отделении, при вашем попустительстве, то предлагаю добровольно компенсировать ущерб.

– Как это? – я ошарашенно посмотрел на начальника госпиталя, не шутит ли он. Нет. Он точно не шутил и был весьма серьезен.

– Если вы согласны, то вам надлежит написать рапорт на имя начальника госпиталя, – тут уже затараторила все это время молчавшая начальник финансовой части Рыкова, – что вы сами просите удержать из вашей зарплаты указанную сумму ущерба.

– И всего делов-то? – откровенно ухмыльнулся я.

– Да, – кивнул Волобуев. – Тогда я постараюсь забыть эту проверку. На время. Но это будет уже последнее китайское предупреждение.

– А если я откажусь?

– Не дурите, Дмитрий Андреевич, – покачал головой начмед. – Вам же хуже.

– Мне? Мне хуже будет, что мои кровно заработанные денежки исчезнут в недрах финчасти.

– То есть вы отказывайтесь? – Волобуев в упор посмотрел на меня.

– Конечно же, отказываюсь! – выдержал я его чугунный взгляд.

– Тогда мы вычтем из вашей зарплаты.

– А только попробуйте! – я распрямил грудь, понимая, что дни мои работы в этом учреждении уже сочтены. – Встретимся тогда уже в суде!

– Марат Иванович, – защебетал начфин, – мы не имеем права без его согласия высчитывать у него из зарплаты деньги.

– А жаль! – сжал кулаки подполковник. – Ладно, можете пока идти! А это вам на память! – он запулил по столу стопку листов.

– Что это?

– Это копии акта и справки, подумайте на досуге.

Я подхватил листы и молча, не прощаясь, вышел из кабинета. Стало ясно, что я как заведующий уже обречен. Но впереди еще ждал финальный выход.

Месяц меня после последней той проверки не трогали, не вызывали. Все шло своим чередом. И со стороны казалось, что гроза миновала. Тем более что деньги ни с меня, ни со старшей не удержали. И как они там погасили пресловутый ущерб, я не вникал. Но внутри я осознавал, что развязка близка. Требуется лишь формальный повод.

Ранняя весна в тот год выдалась просто замечательной. Уже к концу апреля окончательно растаял лед в реках и каналах города. Похудевшие за зиму утки стали активно осваивать акваторию Невы в поисках долгожданного корма. Вылезла из прогретой земли, откликнувшись на весеннее тепло, сочная зеленая травка. Ветки деревьев буквально на глазах покрылись густой изумрудной листвой. Стояли жаркие, безветренные дни. Народ живо перешел на летний гардероб. Как говорится наступила весна, и на улице проклюнулись первые обнаженные пупки.

Утром первого мая в приподнятом настроении я вышагивал домой. Позади осталось ночное дежурство с его пятью больными, поступившими, как я люблю, в два часа ночи. Дремотное состояние компенсировалось предвкушением трех предстоящих выходных. На работу мне лишь четвертого мая. Поэтому я неспешно брел по набережной Фонтанки, любуясь ее черными холодными водами. Еще непривычно, после долгой зимы, лицезреть живую воду, бьющуюся об осклизлый гранит набережной.

Три дня пролетели как одно мгновение. Отдыхать – не работать, тем более в таких условиях, когда идешь в госпиталь и не знаешь, вернешься оттуда без потерь или уже безработным. Телефон на удивление за эти дни ни разу по поводу работы не беспокоил. Это и настораживало. Сам я тоже не лез на рожон, справедливо полагая, что если понадоблюсь, то найдут.

– Дмитрий Андреевич, а вы знаете, что у нас ЧП?! – крайне взволнованным голосом поинтересовалась у меня Елена Андреевна, только я пересек порог отделения.

– Пока не в курсе, – благодушно улыбаясь, ответил я, предвкушая, как меньше, чем через час, пойду в операционную и выполню лапароскопическую холецистэктомию. Именно на сегодня запланирована мною эта интересная операция по удалению желчного пузыря при помощи новых технологий. Мы выходили на более сложный виток своего развития – начали внедрять в повседневную работу лапароскопические операции. Как раз подвернулся прапорщик с камнями в желчном пузыре.

– А чему вы улыбаетесь? Вам не интересно, что творится у вас в отделении? – не сводила с меня гипнотизирующего взгляда старшая сестра хирургии.

– Сейчас на нашей утренней планерке все и узнаю, – весело отозвался я, все еще улыбаясь, открыв ключом дверь в своей кабинет.

– Нет, давайте я вам вначале все расскажу! – протиснулась следом за мной Елена Андреевна.

– Расскажите. Похоже, вы меня именно за этим давно поджидаете.

– Вы знаете, кто такой полковник Конотоп? Это офицер управления, он из штаба округа. Первого мая он был ответственным по санкт-петербургскому гарнизону.

– Можно, пожалуйста, покороче? Мне еще нужно успеть до операции проверить, как больного подготовили.

– А операции может и не быть, – Елена Андреевна демонстративно уселась на стул и скрестила перед собой руки. – Вы знаете, как тут Волобуев второго мая орал, поминая вас?

– Не знаю, а вы откуда взяли, что меня, и почему он орал? – улыбка сползла с моего лица, и я с интересом посмотрел на нее.

– Первого мая больные солдаты из девятой палаты вечером в районе 21:00 на плитке, заметьте, на электроплитке! Разогревали сосиски и макароны.

– И чего? А на чем им еще разогревать, если у них нет микроволновки?

– Дмитрий Андреевич, вы сейчас прикидываетесь или правда не понимаете?

– Правда не понимаю, – почесал я затылок левой рукой.

– Военнослужащим срочной службы категорически запрещено иметь нагревающие предметы и принимать пищу в палате.

– А где же ее принимать, простите, если столовая уже закрыта? Парни захотели жрать. И чего? Криминал? У них растущие организмы – им усиленное питание подавай. Вон в гражданских больницах больной не успеет еще толком на койку определиться, как его многочисленные родственники уже начинают тебя атаковать: а что ему можно кушать?

– То гражданка, а здесь армия, – уже примирительным тоном сказала старшая сестра. – Здесь нельзя по ночам есть.

– Так если хочется! Пускай лопают на здоровье! Не вижу ничего предосудительного. Вы именно про это хотели мне рассказать? Считайте, что я вас услышал.

– Дмитрий Анреевич, но это же еще не все! Полковник Конотоп решил проверить и наш госпиталь. Он пришел в отделение, застал солдат разогревающими макароны, сфотографировал их и макароны, записал их показания и отправил дежурному головного госпиталя по электронке. Тот в свою очередь нахлобучил Волобуева. Волобуев второго мая с утра примчался в хирургию, меня из дома выдернул и устроил та-а-акой разбор полетов, что аж стены дрожали.

– Странно, а почему вас вызвал, а меня нет?

– А он сказал, что вы больше здесь не работаете. Что он вас сегодня же уволит.

– Интересно, а по какой статье? По макаронной?

– Был бы человек, а статья найдется, – тяжело вздохнула старшая.

– Еще поглядим, – парировал я.

Проводя утреннюю конференцию, я обратил внимание, что все врачи и медсестры смотрят на меня как-то по-особенному, словно на покойника: с явно выраженной скорбью. Я не стал заострять на этом внимание, а сразу после окончания проследовал на общегоспитальную конференцию, которую сегодня лично проводил начальник госпиталя подполковник медицинской службы Марат Иванович Волобуев.

Первые минуты госпитального ППР прошли как обычно: дежуривший врач доложил о своем дежурстве, зачитал очередной тренаж о внебольничных пневмониях. И сел на место.

На трибуну поднялся сам Волобуев:

– Дмитрий Андреевич, я за вами сегодня вот сколько наблюдаю, у вас бы хоть какая-то тень раскаяния по лицу пробежала. Вы уже в курсе о том безобразном происшествии, что произошло в хирургии вечером первого мая? – грозно спросил меня подполковник. Я отметил, что он избежал любимого им оборота «у вас в отделении».

– Да, мне доложили. Только я не пойму, в чем мне нужно раскаиваться? В том, что голодные парни решили заморить червячка? Или в том, что их за этим занятиям застукал целый полковник, которому больше нечем заняться, как фотографировать солдатское блюдо с макаронами? Раскаивается тот, кто виноват. А я лично своей вины тут нигде не усматриваю.

– А-а-а, вот как? Вы своей вины не усматриваете? А ничего, что в 21:00 ваши больные жрут макароны.

– Да на здоровье! Быстрее поправятся! Кальян они при этом не курили? Голых девок среди них не было? Кокаин не нюхали?

– Так, все! – Волобуев посмотрел на позеленевшего от страха Горошину, сидевшего рядом с трибуной, с которой начальник держал свою речь. – Мне это надоело! Вот при всех говорю, доктор Правдин, вы уже достали своими причудами. Напишите сами заявление об уходе. Сами и сейчас же!

– Ага, разбежался! Можно я уже пойду, у меня больной на операционном столе?

– А вы больше не будете здесь оперировать. Я вам запрещаю. Пускай вон Яков Сергеевич идет и оперирует. А вас я отстраняю от заведования, сдайте дела Мохову и идите трудиться простым врачом. Только помните: один выговор у вас за макароны уже есть. Еще два я вам обеспечу. А три выговора, и я вас уволю по статье. И куда вы потом со статьей устроитесь? Кто вас возьмет?

Это был удар ниже пояса. Я не ожидал от Волобуева такого отпетого коварства. Да, по существующему законодательству работник, получивший в течение одного полугодия три выговора подряд, может быть уволен по особой статье. И после с этой статьей в трудовой книжке путь в приличные места тебе заказан. Придется написать по собственному желанию. Благо там еще две недели дается, можно будет подыскать себе место.

– Хорошо, я согласен! – Я встал со стула и, глядя точно в холодные глаза Волобуева, произнес: – Я напишу заявление об увольнении по собственному желанию.

Что тут началось. Многие повскакали со своих мест и принялись упрашивать начальника о моем прощении. Травматолог Князев встал и громко, на манер Анатолия Папанова из «Берегись автомобиля» произнес:

– Свободу Дмитрию Правдину!

– Доктор, вы не торопитесь, мы сейчас все уладим! Погодите, не пишите! Мы поговорим с Маратом Ивановичем, – неслось со всех сторон.

Но я прекрасно понимал, что это финита ля комедия! Мое увольнение отлично читалось на лице торжествующего победителя. Волобуев своего решения не изменит.

Сразу после окончания конференции в кабинет к начальнику ринулись многочисленные делегации. И врачи и сестры горой стояли за меня. Я поколебался, написал заявление и отнес его секретарше подполковника. Признаться, я и сам давно помышлял покинуть госпиталь. Но здесь был такой душевный коллектив, что я все откладывал на потом. Нужен был своеобразного рода пинок. И я его сегодня получил.

Операцию пришлось перенести. Мне запретили, а остальные доктора оказались как-то морально не готовыми к такому резкому повороту событий. Они надеялись, что им удастся уломать Волобуева не подписывать мое заявление. Князев даже позвонил главному хирургу Западного военного округа подполковнику Квелому и просил его вмешаться в разгоревшийся конфликт. Но Эдуард Ефремович тактично уклонился от разговора с Волобуевым, объяснив, что он не вправе давить на начальника госпиталя во время внутренних разборок. Здесь он, мягко говоря, лукавил.

Ровно в двенадцать часов, пока еще в моем кабинете, зазвонил телефон и лилейным голосом новой заведующей отделом кадров натуральной блондинки Ирины Олеговны сообщил:

– Дмитрий Андреевич, подойдите, пожалуйста, ко мне. Вам надо расписаться в приказе и забрать трудовую книжку.

– Подождите, как забрать трудовую?! Уже?! Так скоро?

– Да, все! Вы уволены сегодняшним числом!

– Подождите, а как же две недели? Как быть с обходным листом?

– Две недели отрабатывают на усмотрение администрации, обходной лист тоже. Марат Иванович приказал уволить вас без отработки. Так что заберите трудовую книжку, она сейчас у меня.

– А вы ничего не напутали, Ирина Олеговна?

– Нет что вы, Дмитрий Андреевич, как можно, – щебетал ее ангельский голосок, – я еще специально переспросила Волобуева.

Я сходил в штаб, расписался, где надо, и забрал трудовую книжку. Зашел к Волобуеву в кабинет попрощаться, но тот отбыл вместе с Горошиной на какое-то срочно-секретное совещание и, со слов секретарши, сегодня назад возвращаться не планировал.

Выйдя на улицу, я не уловил никакого изменения: гром не грянул, буря не налетела. Все так же светило яркое солнце, все так же шелестела листва, и совсем рядом над Невой и Фонтанкой кричали голодные чайки, и беззаботно шумела городская автомагистраль. Жизнь продолжала свое бурное движение, и до новоявленного безработного никому не было никакого дела.

– Да-а, военного врача из меня не вышло, пора переквалифицироваться в гражданского хирурга, – тоном Остапа Бендера громко вслух произнес я и твердой походкой отправился в хирургическое отделение собирать свои немногочисленные вещи.