О солдатской смекалке, или Еще раз про сачков

Понятия «смекалка» и «сачок» в госпитале среди военнослужащих срочной службы почти тождественны. Всяк, будь то солдат пехоты или матрос боевого корабля, вкусив все прелести местной жизни, начинает активно искать любые входы по их продлению. Ну, а что? Спишь, сколько хочешь, ешь, сколько влезет, целыми днями валяешь дурака и, по большому счету, ничего утруждающего свой юный организм не делаешь. А срок службы тем временем понемногу уменьшается. Чем дольше пробудешь на больничной койке, тем меньше придется тянуть солдатскую лямку. Солдат спит, а служба идет.

Думаю, если бы дни, проведенные в госпиталях, да в санчастях, да в разных там медротах, у нас не засчитывались в воинский стаж, то таких хитрецов поубавилось бы в разы. А что, прогасился боец на больничной койке с фурункулом на своей нежной заднице с месячишко, а ему потом бы раз! – и еще на такой же точно месяц службу продлевают. Проторчал три недели с натертыми ногами из-за того, что лень было в свое время носки, пропитанные потом, постирать да просушить. Их и приплюсовать. Закосил с больным животом, выпил втихаря разной дряни, чтоб пронесло. Понежился на чистых простынях с пятиразовым питанием месяца полтора. Вперед, на полигон – поползай, помеси грязь столько же.

Не спорю: встречаются и истинные больные с настоящими, а иногда даже с очень серьезными и опасными заболеваниями. Таким предлагаю ставить на личном деле особый знак красным фломастером. Ну, типа «ИБ» – истинно больной, и если не подлежит комиссованию, то увольнять в срок. Возможно, не все сейчас поняли и оценили мою шутку юмора. Но как говорится: с кем поведешься. А я у военных работал…

Тут наш компьютерный гений, заматеревший уже сачок из солдат-срочников Володя, что был оставлен еще до меня для работы в госпитале и переживший эпидемию ветрянки, показал как-то нам на компьютере странички в соцсетях наших самых отъявленных «косарей» из тех, что лучше без резиновых перчаток, прямо голыми руками толчок станут драить в госпитале, чем поползут по снегу полигона с полной выкладкой с автоматом в руках. У нас их целая палата скопилась: человек шесть. И почти все неприкасаемые: кто у Волобуева в штабе работает, кто на Горошину пашет, кто Твердолобову помогает разные накладные оформлять. Все нужные для начальства люди.

Оказывается, это они тут, на территории госпиталя, скромные и неприметные работники штабных кабинетов, затемненных каптерок и прикрытых железной дверью складов. А там, в мире грез и неограниченных возможностей, они настоящие воины. Куда там какому-то киношному Рембо до них. На своих страничках они мужественные и сильные солдаты, бесстрашные защитники Отечества, не ведающие страха Мужчины. Ах, столько красивых девочек им поставило кучу лайков. Мммм! И когда только умудрились?

Вот, например, Боря Горбунов – двадцатитрехлетний юноша, выпускник сельхозакадемии, попавший к нам из пулеметной роты, где он и прослужил-то всего недели три. Присягу только-только принял и сразу загремел в госпиталь с плоскостопием третьей степени. Стопы, что ласты – еле ходит, даже не ходит, а шлепает, переваливаясь с боку на бок, словно пингвин. Сам маленький, весь какой-то прилизанный, с вечно заискивающим взглядом: чего изволите-с?

А вот по многочисленным снимкам ВКонтакте Боря реальный и Боря виртуальный – два разных человека. Тут, в госпитале, он… просто Боря. А там – гордый и бесстрашный Орел. Бросилась в глаза одна фотка, где он весь с ног до головы, даже вокруг тощей шейки, обмотан новенькими пулеметными лентами с блестящими желтыми боевыми патронами, что твоя новогодняя елка игрушками. В засученных до локтей костлявых волосатых руках ручной пулемет Печенег. Вид решительный, взгляд суровый и дерзкий. Такое ощущение, что прямо сейчас с экрана ринется он в атаку с нечеловеческими воплями типа: аааааа!! Ыыыыы!!!! и примется поливать от бедра длинными очередями. Бойся враг – то сам Боря Горбунов на тебя идет, смерть твоя.

Судя по тому, что форма на нем еще новенькая и незамызганная, сделал он сие изображение где-то в районе присяги. Когда их на курсе молодого бойца знакомили со штатным оружием подразделения, где предстояло служить. Теперь у Бори на форменных штанах вышарканный зад и стертые локти на гимнастерке. Он личный писарь у начмеда Горошины. Приходится много елозить попой по крытому жестким дерматином стулу и локтями по полировке письменного стола, заполняя уйму секретных и не очень бумаг.

Гриша Черпайло – человек-легенда. Его уже трижды отправляли из хирургического отделения назад в часть. И он трижды же возвращался в госпиталь под надуманным предлогом. У Гриши патологическая боязнь военной службы. Когда речь заходит о его командире роты, суровом капитане Абакумове, он начинает заикаться. Рядовой Черпайло числится рядовым в зенитной батарее, и его командир очень недоволен тем, что его боец уже как полгода прохлаждается в госпитале. Но Гриша нужен полковнику запаса Твердохлебову. Очень уж ловко и без помарок он копирует разного рода чертежи, что так нужны заму Волобуева по АХЧ. А капитан Абакумов уважает полковника, хоть и в запасе, и, скрипя зубами, закрывает глаза, что рядовой Черпайло уже седьмой месяц лечит несуществующий геморрой.

Вот Гриша точно превзошел всех своих товарищей. Ни у кого нет такого снимка, где он с мужественным выражением лица, где не дрогнул ни один мускул, ведет огонь из зенитного орудия, вступив в смертельную схватку с пикирующим на него самолетом. Что там за самолет, я не понял: не очень в них разбираюсь. Но несется он прямо на Гришу, посылая впереди себя из торчащих из корпуса пулеметов огненные строчки раскаленных пуль. Это после мне объяснили, что это все просто отличный и умелый фотошоп. Но как впечатляет: особенно чуть прищуренный глаз и спокойный вид метко разящего врага зенитчика Черпайло.

Круче есть только фотографии у вечного дневального по КПП рядового Синявина, которого и по имени-то никогда никто не называл. Все больше по кличке – Синий. Тот всех самопиарщиков переплюнул: умудрился запечатлеть себя, высунувшись наполовину из люка башни стреляющего на ходу танка Т-76. И это при том, что сам Синий служит, вернее, числится в ремонтно-восстановительном батальоне полка связи. И танк видел разве что в музее или в кино. Кто и где произвел сей загадочный снимок, я не уточнял. Не стал травмировать психику находящегося на излечении от гинекомастии воина.

Кстати, до поступления в госпиталь у него были такие мощные грудные железы (гинекомастия – заболевание, приводящее к их объемному увеличению), что любая девчонка бы позавидовала. Поэтому, попади он в танкисты, то непременно застревал бы в танковом люке. Странно, а на той знаковой фотографии его буфера выглядят вполне нормально. Вернее сказать, совсем не бросаются в глаза. Видимо, тоже фотошоп. Так как после оперативного лечения он безвылазно торчит на КПП – открывает ворота, и к танкам, тем более стреляющим, точно не приближался.

Меня, в отличие от других заведующих, сачки не особо раздражают. Все же какую-то пользу они приносят. А вот их гипертрофированная бравада – не ясна. Ну, гасишься ты в госпитале, так и веди себя тихо, не вылазь на поверхность. Твою страничку в соцсетях не только друзья-товарищи смотрят, но и отцы-командиры не брезгуют заходить. Им даже приказывают отслеживать в интернете своих подчиненных. Чтоб быть в курсе, чем они дышат.

Шурика Рябова, нашего старшину, таким вот макаром вычислили и забрали в часть. Старшина госпитального отделения, чтоб вы знали, – это наиболее шустрый и продвинутый срочник из числа выздоравливающих больных, метящих в обслуживающий персонал. Должность негласная, но нужная. Через него отдаются все распоряжения и приказы врачей и медперсонала личному составу. Он строит срочников на поверку и следит, чтоб все были на местах, докладывает о внутрисолдатских конфликтах и разборках. Работенка не пыльная, главное, нужно уметь подчинять себе людей. А тех, кто является врагом дисциплины, с его легкой руки, моментально выписывают. Поэтому он Бог и Царь для сачков.

Жил Шурик – не тужил. Катался как сыр в масле. Парень он крепкий: боксер с каким-то там разрядом и природным даром убеждения. При нем процветали порядок и взаимопонимание. И он не избежал соблазна: выставить себя ВКонтакте. Показал, как служит. Нет, пулеметными лентами он не обвешался, где их в госпитале взять? И из танка глупую голову не высовывал. Тут другое. Появившееся свободное время он убивал качанием мышц. Дело нужное, а в армии и вовсе востребованное и поощряемое. Сильный солдат (матрос) – отличный воин, слабакам в вооруженных силах не рады. Даже существуют такие регулярные армейские развлечения, как «спортивные праздники» – это когда до одури бегают многокилометровые кроссы с полной выкладкой да тянут толпой канат в разные стороны: кто кого перетянет.

Шурик натаскал к себе в палату разного железа: гири, гантели, какие-то пружины, и ну наращивать мышечную массу. Я, в принципе, не возражал. А чего? Парень с возложенными на него обязанностями старшины справляется. Старшая сестра Елена Андреевна на него не нарадуется, только с позитивной стороны отзывается. Пускай тешит себя тренировками. Это же не водку в тихан глушить.

Да только с размахом начал качаться солдат Рябов, по науке, с соблюдением питания и прочих условий. И ладно бы, он двойную порцию на обед требовал, он начал специальное спортивное питание приобретать. Мама ему деньги на это высылать стала. Заказал по интернету – курьер доставил. Он торчит в палате, в дорогом спортивном костюме, правильно питается прямо там же, здесь же и качается, и все это на фотокамеру фиксирует. Красота. Мышцы растут, рельеф усиливается, а стол в палате завален разными баночками и пакетиками. На спинке кровати, как ненужная вещь, небрежно наброшена военная форма. Мол, она ему уже и ни к чему.

Я закрывал глаза на его художества, да и, сказать по правде, не часто в ту палату и заходил. А чего в нее заходить, если в ней настоящих больных нет? Шурик мне глаза не мозолил. Я вот не интересовался, чем старшина больных хирургического отделения Рябов свой досуг наполняет, а его командир роты – старший лейтенант Боборыкин нашел минутку выяснить, чем его подчиненные промышляют. Откопал его страничку в соцсетях и тщательно ее изучил.

А изучив, пришел в совершенное негодование. Дело в том, что рядовой Рябов числился в роте охраны. И рота та склады весьма секретные охраняла. Не знаю, что там такого в них ценного хранили, только рота старшего лейтенанта Боборыкина круглосуточно, 24 часа в сутки, и семь дней в неделю берегла вверенные ей объекты, расположенные в глухом лесу, окруженные непроходимыми болотами и топями, как зеницу ока. Летом там несметные полчища жадных до человеческой крови комаров изводили караульных. Зимой донимали свирепый ветер и морозы. И солдаты из караулов не вылезали, обрекая себя на вечную ссылку. Как говорится, через день – на ремень.

В роте каждый боец на счету. А тут – нате: Шурик со своим надуманным сколиозом и жуткими болями в позвоночнике гирьки по два пуда с непринужденной улыбочкой на отъетой мордашке часами тягает и гантельками десятикилограммовыми чудеса атлетизма с удивительной легкостью демонстрирует. Вначале Боборыкин вышел на меня:

– Товарищ начальник отделения, у вас там мой боец Рябов уже, поди, загостился? Когда я его могу забрать в часть?

– Никогда. Он тяжело болеет. Проходит обследование. Куда забирать больного человека? У него же сколиоз с выраженным болевым синдромом.

– Болеет?! А вы хоть раз к нему в палату после отбоя заходили или его страничку ВКонтакте палили? Знаете, чем он у вас там, в отделении, занимается?

– Лейтенант, – я нарочно придал своему голосу напыщенную строгость, – вы с кем так разговариваете?! С Ванькой-взводным или с вашим прапорщиком, а?!

– Извините, товарищ, эээ?

– Полковник!

– Извините, товарищ полковник, – голос его заметно дрогнул, – но он у вас совсем от рук отбился. Он, уже не стесняясь, себя ВКонтакте…

– Старлей, я что, похож на человека, который сидит ВКонтакте и выискивает в нем своих больных?

– Виноват, не знаю, – замялся мой оппонент, – сейчас многие этим грешат.

– Товарищ старший лейтенант, больной Александр Рябов еще не до конца провел обследование и не завершил всего курса лечения. Поэтому он остается у нас. Вам понятно?

– Товарищ полковник, – голос на том конце пытался быть настойчивым, – но он у вас уже четвертый месяц находится. А у меня каждый боец на счету.

– Медицина – дело непростое. Тут нельзя все вот так с кондачка решать. Время нужно.

– Так он у вас и дембель на хирургии встретит.

– Не исключено.

– Так, а мне-то другого бойца не дадут, пока Рябов в роте числится.

– Боборыкин, ну, вы же командир роты! Что, без Рябова там все развалится? Он что, самый опытный караульный?

– Из-за Рябова у меня недокомплект. Я буду выходить на ваше начальство!

– Ваше право, – спокойно рассудил я и повесил трубку.

Вызванный в мой кабинет для беседы Шурик все время прятал от меня глаза и всякий раз, когда я повышал голос, шумно вздыхал, играя сформировавшимися, словно на дрожжах, рельефными мышцами.

– Дмитрий Андреевич, простите! Бес попутал! Это больше не повторится, – ныл в моем присутствии новоявленный качок.

– Вот почему, когда здесь прибывает, – я ткнул пальцем в его внушительный бицепс, – то там, – перевел палец на голову, – убывает?

– Я все исправлю!

– Исправь, прямо сейчас убери всю страничку целиком.

– Хорошо! Сейчас все сделаю!

– Саша, ну нельзя же быть таким близоруким. Ты что, считаешь, что если твой этот самый Боборыкин в лесу комаров кормит, так у него и интернета нет?

– Дмитрий Андреевич, я сейчас все исправлю, не отдавайте меня в роту. Пожалуйста! Лучше меня у вас все равно старшины не будет.

– Возможно, и не будет, – задумчиво произнес я. – Раньше нужно было думать. Думаешь, твоему ротному не обидно, что он там вчерашний хлеб наворачивает, а ты здесь спортивное питание трескаешь?

– Ой, ну что же делать?

– Уже ничего. Ротный твой собрался Волобуеву напрямую жаловаться. И если начальник госпиталя даст команду отправить тебя в часть, я ничего не смогу предпринять.

– А может, не позвонит?

– Не знаю! Ты давай, дуй к себе и живо все компрометирующие тебя фото немедленно удали!

Волобуев не позвонил, а пришел сам уже на следующий день. Его вспотевшее лицо носило явно недовольное выражение:

– Дмитрий Андреевич, что за дела? – с ходу пошел он в атаку, вяло пожав в знак приветствия протянутую мною руку. – Почему вы препятствуете переводу некоего рядового Рябова в часть? Мне вчера вечером его командир роты звонил. Говорит, солдат здоров, а вы его задерживаете.

– Марат Иванович, дело в том, что Рябов…

– Да знаю я! Что он старшина на хирургии. Мне уже ваша старшая насчет него два раза в кабинет прибегала. Я вот не поленился и сегодня утром нашел его страничку ВКонтакте.

– Сегодня?!

– Да, сегодня утром! Вчера этот, как его, Бормоглотов?

– Боборыкин, – поправил я, понимая, что последний шанс оставить Шурика у нас в отделении улетучивается, как утренний туман. Но почему он не удалил свою страничку?

– Допускаю, Боборыкин! Так вот этот Боборыкин мне все рассказал про его художества. Вчера вот недосуг было, а сегодня утром вот взял и глянул: молодецкая такая харя! Тягает двухпудовую гирю, жрет какие-то биодобавки, весь прямо цветет и пахнет. И на больного сколиозом никак не похож! Выписать к чертовой матери! Боборыкин после обеда приедет за ним лично! Вам все ясно, товарищ полковник? – тут он ехидно улыбнулся.

– Ясно, – развел я руками. – Мне все ясно.

– Кстати, а что это еще за цирк с полковником? Когда вам его присвоили? Может, я чего упустил?

– Да это я так, исключительно для пользы дела, – грустно ответил я. – Военные так лучше на контакт идут. Раньше ведь моя должность полковничья была.

– Была, да сплыла! – Волобуев поправил съехавшую на лоб фуражку. – Для пользы дела. А вам не приходило в голову, что какой-то диссонанс вырисовывается? Начальник госпиталя подполковник, а заведующий хирургией полковник. Ну, хоть бы майором представился, а то сразу полковник!

– Полковников больше боятся. Да, и потом, вон Мохов у меня в подчинении, а он самый что ни на есть настоящий полковник!

– Запаса! – Волобуев многозначительно поднял свой толстый палец кверху. – Запаса! Вы не путайте.

– Так может, и я – запаса!

– Да ну вас, не надо! Некрасиво!

– Зато работает!

– Ладно, я вам все сказал. Готовьте документы на Рябова…

– Дмитрий Андреевич, – жалостливым голосом тянул Шурик, стоя перед моим столом, – может, оставите?

– Саша, вот как можно быть таким ослом? Я же тебя русским языком вчера попросил убрать все свои геройские фотографии. А ты?

– Вчера интернет глючил. Удалось только сейчас.

– А сейчас уже поздно. Их Волобуев уже видел.

– Волобуев?!

– Так что иди, прощайся с ребятами и собирай манатки. Твой ротный уже в пути. В качестве бонуса за хорошую службу можешь взять с собой гири. Авось пригодятся.

– Зачем они мне в роте? – упавшим голосом выдавил из себя Рябов. – Разве что на шею привязать вместо груза и в реку прыгнуть?

– Но-но! Ты это брось! Подумаешь, трагедия – в караулы походишь. Это же не окопы рыть и не картошку копать, как другие. Хоть с оружием поближе познакомишься.

– С оружием? Зачем мне оно? Ведь я иняз закончил: английский, испанский. Буду переводчиком работать.

– Тем более, языки знаешь. Перспектива в будущем неплохая вырисовывается. Чего грустить? Отслужишь, и вперед, навстречу своему счастью.

– Ага, еще надо как-то это счастье встретить? Как пять оставшихся месяцев провести?

– Раньше надо было думать! Иди уже, мне работать нужно!

– Дмитрий Андреевич, а может, вы с моим ротным поговорите? Убедите его, что я нужный вам человек. Вдруг, да получится?

– Сомневаюсь я очень. Он ведь лично за тобой на авто мчится. Ох, возбудил ты его не на шутку, Шурик!

– Но вы все же попробуйте? Пожалуйста…

От таких обычно уходят жены к их товарищам, а сослуживцы годами не отдают взятые в долг, до первой получки, сто рублей. Старший лейтенант Боборыкин был типичным тихоней-неудачником. К своим тридцати годам так и не стал капитаном и уже шестой год перебивался на должности командира караульной роты. Жилистый, меланхоличный, среднего роста и ума, с рано появившейся сединой среди пшеничного цвета короткостриженых волос на голове, старший лейтенант Боборыкин был на редкость принципиальным человеком. Уломать источавшего флюиды праведного гнева ротного командира у меня не получилось. Рядовой Рябов отбыл в войска.

Нужно было срочно искать ему замену. Теперь наши бойцы напоминали сбившееся в кучу бесхозное стадо, лишенное опытного пастуха. Днем их строила старшая медсестра и сестра-хозяйка, а вечером и ночью – дежурные сестры. Врачи просто физически не могли заниматься проблемами межличностных отношений между военнослужащими. Своих забот полон рот. В принципе, так оно и полагалось: основная роль в управлении вверенным войском в госпитале отводилась младшему и среднему медперсоналу. Но все мы отлично понимали, что толк от таких действий весьма малоэффективен. Руководить солдатско-матросской массой нужно всегда изнутри. Нужен солдатский лидер. А сейчас его нет.

Назначили сержанта Плетнева, здорового, ленивого артиллериста, лежавшего у нас в отделении после операции по поводу подмышечного гидраденита. На его огромном росте и пудовых кулаках все плюсы и заканчивались. Был он конкретно туп и прямолинеен. Пер напролом, словно племенной бык, и не обладал толерантностью. Ему вообще была чужда всякого рода дипломатия.

Плетневу казалось, что сила есть – ума не надо. Вероятно, в деревне, откуда он родом, это качество и ценилось превыше всего. А в условиях военно-морского госпиталя, где больше половины бойцов выросло в городе и имело высшее образование, методы тракториста-машиниста широкого профиля Федора Плетнева, увы, не работали. Очень быстро он восстановил против себя весь личный состав хирургии, по крайней мере военнослужащих срочной службы точно. В отделении тлел бунт. И он не заставил себя долго ждать.

Среди срочников болел у травматолога некий рядовой Колупаев. Невысокого роста, но широкий в плечах брюнет выделялся из общей массы своей улыбкой. Колупаев всегда улыбался. Когда бы ты его ни встретил: в коридоре, на улице, в столовой, он всегда ехидно так улыбался. Кривил угол рта так, что сразу становилось понятным, что он так язвит. Может, он нюхал клей или еще чего, но вот этот его видок с приросшей улыбочкой на гладковыбритом лице как-то настораживал. Не нравился он мне однозначно. Хотя претензий вроде бы к нему не предъявляли. Всегда аккуратен, подтянут, побрит, подшит, не чурается никакой работы. Морщится только, когда его очередь наступает драить гальюн. Так я еще не встречал того бойца, кто бы горел ярым желанием драить общественный толчок. Но выбирать не приходится, тем более что пользуются им исключительно одни больные из числа военнослужащих срочной службы. У медиков, офицерского состава и контрабасов свой туалет.

Пока старшиной пребывал Рябов, больного Колупаева было и не слышно и не видно. У него ортопедическое заболевание – болезнь Осгуд-Шлятера. Говоря простым языком, усилился костный выступ в проекции верхней трети большеберцовой кости в области так называемой бугристости. Довольно распространенная патология среди юношества. Проявляется увеличением этой самой бугристости в размерах и возникновением болей, иногда существенных. Обычно к окончанию полового созревания боли проходят самостоятельно. Если нет и такой больной все же призывается на действительную военную службу, то дело доходит и до оперативного вмешательства. Лечатся они у травматологов, которые стесывают бугристость специальной стамеской.

У Колупаева такая штука оказалась с обеих сторон. Поэтому лечили его в два этапа: вначале на одной ноге стесали избыток костной ткани, а после на другой. Эффект развился очень хороший: боли прошли, опороспособность нижних конечностей восстановилась. Теперь Колупаев не переваливался, словно утка, а вполне себе прилично и ровно вышагивал по коридору. И даже иногда переходил на бег, когда очень торопился.

В воинских частях нет условий для реабилитации послеоперационных больных. До сих пор отрыгается управление министерством обороны непотопляемого Анатолия Табуреткина. В его бытность убрали поликлиническое звено. Поэтому в госпиталях обычно больных сразу после операции не выписывают, а дают возможность восстановиться или отправляют в отпуск по болезни.

Колупаев поначалу шел на поправку семимильными шагами. Не ясно, то ли он желал полнить ряды госпитальных рабочих, то ли просто решил оттянуть еще на пару недель встречу с любимой частью. А служил он водителем в одной из авторот, дислоцированных в пригороде Питера. Только вот стал он что-то прихрамывать на левую ногу: ее последней оперировали.

Его лечащий доктор-травматолог Князев не придал сему прискорбному факту особого значения. Хромает – пускай полечится. Жалко, что ли? И предыдущий старшина Рябов особо не цеплялся к новоявленному сачку. А то, что Колупаев сачок, видно было невооруженным глазом с расстояния пятидесяти метров.

Все изменилось, когда в должность вступил деревенский детина Плетнев. Сержант тут же взял хитрого солдатика в оборот и пытался вывести его на чистую воду. А тот с присущей ему ехидной улыбочкой продолжал демонстративно хромать и начал увиливать от хозяйственных работ, где требовалась физическая сила. Например, отказывался принимать участие в разгрузке стираного белья из прачечной. Тяжело, мол, громоздкие тюки с простынками тягать.

Конфликт тлел, а как-то под вечер возьми да разгорись, заполыхай. На дворе лето. Дождя давно не было. Земля высохла, и воздухе стоял липкий городской смог. Все окна в ординаторской напротив и у меня в кабинет открыты нараспашку. Только создав жалкое подобие сквозняка, и спасались от безжалостного зноя. Зато акустика была – изумительная. У меня в кабинете слышно было, как в самой дальней палате драили полы, ляпая мокрой тряпкой об влажный пол.

Традиционно перед самым окончанием рабочего дня раздался ужасающий грохот и явный шум сдвигаемых кроватей из спального помещения больных солдат. Я бросился туда. Картина не радостная: трое бойцов срочной службы буквально окучивают, как картошку, забившегося в дальний угол своего старшину Плетнева, только вместо тяпок у них кулаки. Больше всех старается рядовой Колупаев: все норовит заехать активно уворачивающемуся сержанту в левый глаз. Здоровяк не дается, обороняется. Вот он с силой оттолкнулся плечами от стены и, отпружинив, обратил противников в бегство.

Один из нападавших нечаянно споткнулся о сдвинутую со своего места кровать и растянулся на ней, инстинктивно закрыв бритую наголо голову трясущимися рукам. Двое других успели добежать до входной двери, где уперлись прямо в меня.

– А ну, стоять! – взревел я, преграждая им все пути отступления. – Вы офонарели совсем?! Что за побоище?

– Ничего, Дмитрий Андреевич, страшного, мы дурачились, – тяжело дыша, еле выговорил Колупаев, утирая рукавом госпитального халата с носа кровавую соплю.

– Что? Дурачились? – я обвел недовольным взглядом разгромленную палату.

Одна кровать, словно раненая лошадь, повалена набок. Матрац с постелью грубо смяты и основательно забиты под стоящий у противоположной стены стол, похоже, что с этого места и разгорелся конфликт. Другая кровать задвинута далеко в сторону, и на ней кряхтел, пытаясь встать, один из участников схватки, рядовой Шкаров, прикрывая носовым платком разбитую верхнюю губу. Хотя уже губень, так как нарастающий отек здорово увеличил ее в объеме, а излившаяся в мышцы кровь окрасила в неприятный черный цвет.

– Дмитрий Андреевич, честное слово, мы не дрались! – протяжно затянул Зарубин, третий участник криминального трио. – Плетень, скажи начальнику.

– Да, мы просто баловались, – кивнул сержант Плетнев, растирая красные от ударов кулаки. – Правда. Сейчас все уберем. Не переживайте.

Прибежали доктора Князев и Мохов. Однако перекрестный допрос по горячим следам ничего не дал. Бойцы твердо стояли на своем: баловались, перегнули палку. Все уберем и помоем. Друг к другу претензий нет. Я плюнул, взглянул на часы – уже час, как закончился мой рабочий день. А завтра снова идти на работу.

– Ладно, – говорю, – я домой! Напишите все объяснительные и утром мне на стол.

– Надо, наверное, Волобуеву сообщить? – подошел ко мне Яков Сергеевич.

– И чего я ему скажу? Что четыре охламона, дурачась, своротили кровати и попортили себе слегка физиономии.

– Ничего себе слегка, – поморщился старый хирург, – у этого Шкарова верхняя губа, как презревший баклажан, и у Колупаев губа вдребезги. Да, и как бы продолжения не последовало?

– Докладывать пока ничего не буду. Завтра еще раз их основательно допросим, почитаю объяснительные, а там и решим.

– Не знаю, не знаю, – покачал головой Яков Сергеевич.

– Утро вечера мудренее, – улыбнулся я и вышел из отделения, направив свои уставшие ноги прямиком к себе домой. А чтоб меня ночью всякими дурацкими звонками не беспокоили, я отключил мобильный телефон.

Утро следующего дня было ярким и солнечным. Свежий воздух влетел в распахнутое мною настежь окно и, я, вздохнув полной грудью утренней свежести, прислушался к щебетанию птиц. Под окнами у меня росли три могучих вяза, обильно покрытых темно-зеленой шуршащей на ветру листвой. Где-то в их кронах, там, на самом верху, уселись две какие-то невидимые пигалицы и ну пересвистываться: уить! уить! уить! Ах, хорошо!

Поискав глазами мобильник, я нажал кнопку включения. Трям, трям! Трям! Трям! Как из рога изобилия посыпались сообщения о пропущенных за ночь звонках. Тридцать четыре пропущенных звонка, начиная с полуночи! Ого-го! Из них три незнакомых мне номера, и основная масса от Волобуева и от Горошины. Видать, продолжили?

– Что у вас с телефоном?! – без предисловий обрушился на меня Волобуев.

– Батарея села, – начал лепить я горбатого, чувствуя, как между лопаток заструился холодный липкий пот.

– Батарея у него села! А вы знаете, что у вас в отделении ЧП?! Что к вам с ноля часов не могут дозвониться ни я, ни начмед, ни дежурный врач, ни дежурная медсестра, ни ваш этот идиот старшина?

– Теперь знаю!

– Смотрите на него, он еще и острит! У вас целых два солдата сбежали из отделения! Вчера, оказывается, там драка была. Вы ее от меня скрыли. А ночью двое участников смываются.

– Приду сейчас на работу и все вам доложу.

– Не приду, а ноги в руки, и чтоб через пять минут были здесь. Время пошло.

– Марат Иванович, – я соорудил виноватый голос, – за пять минут не смогу. Я сейчас в Колпино. Буду такси вызывать. Постараюсь за полчаса долететь.

– А что вы там делаете? Вы же где-то рядом живете?

– У меня может быть личная жизнь?

– Ладно, – хмыкнул Волобуев, – вызывайте такси.

Неспешно собравшись на работу, я плотно позавтракал и привычным маршрутом отправился пешком на работу. Надеюсь, никто там не станет меня караулить у КПП – как я добрался. Ведь бойцы уже убежали, и, судя по пропущенным звонкам, около полуночи.

Самовольно оставили госпиталь Колупаев и Шкаров. Что вынудило их пойти на такой отчаянный шаг оставалось неясным. Со слов очевидцев, после моего ухода участники драки дружно убрали место ристалища, написали объяснительные и легли спать. В полночь дежурная медсестра зашла в их палату делать уколы и недосчиталась двоих. Хотя за сорок минут до этого приходил дежурный врач, провел построение – все люди были налицо. Как оказалось позже, беглецы дождались ухода врача и незаметно выскользнули из палаты в коридор, а оттуда на улицу. В гражданку они уже успели переодеться заранее.

Простота и дерзость побега просто ошеломляли. Они залезли по пожарной лестнице на крышу КПП, прошлись по ней и спокойненько слезли уже в черте города. Зачем там держать кучу вахтеров, если они даже не слышат, как у них по собственной крыше топчутся дезертиры?

Волобуев вел себя на редкость безмятежно. Только инцидент со мной и вывел его из равновесия. Оказывается, по какому-то там положению всех сбежавших бойцов, если только они без оружия, разыскивают представители их части. Только по истечении трех дней, если розыски безрезультатны, подключают военную комендатуру (это произошло, когда у нас не было военной полиции).

Примчались на своих личных машинах два спортивного вида молчаливых капитана. Один из части, где служил Колупаев, второй из части Шкарова. Как я понял, все их поиски свелись к тому, что они обзвонили родственников дезертиров, а после каждые полчаса набирали отключенные мобильники героев дня. А для полноты картины и большего трагизма еще куда-то и отъехали.

Признаюсь, мне было абсолютно все равно, что будет с убежавшими сачками и со мной. Лечебная работа ушла не на второй, а уже на десятый план. Я уже не мог нормально заниматься своей обожаемой хирургией, так как все время отвлекался и решал какие-то побочные вопросы. Моя работа в госпитале медленно, но уверенно шла к своему логическому завершению.

Но не в этот раз. Беглецов повязали еще тепленькими утром следующего дня. Оказывается, у Колупаева здесь, в Питере, жил какой-то богатый дядя. Он подло угнал у него со стоянки автомобиль и отправился с новым приятелем к себе домой. А жил он не где-нибудь, а в ближнем Подмосковье. Но по дороге их застала не предусмотренная планами ночь. Побратимы приобрели в придорожном ларьке дешевой бормотухи. Нарезались до поросячьего визга и, заехав в осиновую рощу, давшую им кров и защиту от постороннего глаза, уснули мертвецким сном, где кого окончательно поразил Бахус. Шкаров, рассказывали, дрых под автомобилем, куда он заполз, повинуясь инстинкту самосохранения. А где почивал Колупаев, осталось за кадром.

У дяди, на всеобщее счастье, оказалась какая-то уж очень хитрая система слежения через спутник. Ведь автомобиль очень дорогой. Я не уточнял, какой марки Он при помощи чудо-техники установил их место расположения и дал координаты двум капитанам. Все. Солдат вернули в части. Машину владельцу. Сор из избы не вынесли. Я сохранил власть и должность.

На этом история не закончилась. Папа Колупаева тоже оказался не последним человеком в бизнес-кругах Подмосковья. Он посетил вначале ту часть, где служил сынок. Там порешал вопросы с ее командиром. А вскоре, веселый и хмельной, появился и у меня в кабинете.

– Я – человек простой, – вещал Колупаев-старший, распространяя запах дорогого парфюма и коньяка, с виду такой законсервированный браток из лихих девяностых: все бряцал на бычьей шее толстущей золотой цепью, – если ко мне с уважением, то и я в долгу не останусь. Командир, уважь: возьми сына назад.

– Да с какой стати? Чтоб он меня еще раз подставил? Ну уж, дудки!

– Не подставит. Я ему уже соответствующее внушение сделал. Он все просек.

– Не уверен. Да и зачем мне этот геморрой?

– Хорошо, а так? – он загадочно улыбнулся, сверкнув модной когда-то, очень давно, в определенных кругах золотой фиксой, и полез во внутренний карман широкой кожаной куртки. При этом блеснула вороненой сталью рукоятка небольшого пистолета в подмышечной кобуре. – Ну, глянь, док? – он продолжал улыбаться и протянул мне толстый конверт, набитый крупными купюрами.

– Вижу, – ответил я и отвернулся к окну. Там на потускневшем небе набежали серые тучки и собрались оросить истосковавшуюся землю долгожданным дождем. Ветер усилился, в форточку потянуло приятной прохладой.

– Че ты там видишь? Ты сюда смотри, – он растопырил конверт, демонстрируя начинку, – тут твоя зарплата за полгода. А всего делов-то: приюти Максимку до дембеля. Тем более что с его командиром в части уже договорился. Ну?

Я еще раз взглянул на конверт. Нет, Колупаев-старший явно ошибся: в нем, даже при беглом осмотре, моя зарплата, не за полгода, а за все два года тяжелой службы. Слишком уж высоко оценил он наши скудные зарплаты. Я еще раз отказал.

– Ха, – хмыкнул визитер, – честный какой выискался!

– А это плохое качество?

– Если б я был таким честным, знаешь, где б я сейчас был? – Колупаев медленно провел себя ладонью по горлу.

– Так речь сейчас идет обо мне, или я ошибаюсь?

– Ладно, командир, сиди тут со своей честностью. Ты думаешь, я не найду тех, кто решит мой вопрос?

– Я думаю, вам пора идти.

– Ну бувай, честный доктор, ха! – он убрал в карман конверт, пожал мне руку и быстро вышел из кабинета. Рукопожатие у него было сильным и запоминающимся.

В нашем госпитале он своего сыночка так и не пристроил. Даже за такой конверт не нашлось желающих заполучить себе головную боль. Но госпиталей много. В одном из них его все же госпитализировали. Чем завершилась служба Максима Колупаева, я не уточнял. Полагаю, что как планировал папа – блестяще…

Обычные хитрецы так себя не ведут. Они стараются остаться в тени и мозолить глаза лишь заведующему отделением и особенно старшей сестре. То есть тем людям, от которых реально зависит их возможность остаться после выздоровления работать при госпитале. А бывали и такие, кто пытался попасть в госпиталь нахрапом. Как говорится, по наглому.

Зима. На улице минус пятнадцать, что для Питера уже сильно холодно, плюс сдувающий с ног ветрище. Сухим снегом заметены все улицы и переулки. На небе серая мгла, наползающая на город, словно гигантский кусок свинца. В такую погоду хороший хозяин и собаки на улицу не выпустит. Но бойцам комендантской роты погода не указ. Им приказ их командира важней всяких катаклизмов.

Привезли молодого солдата, выходца из одной кавказской республики – маленькой, но очень гордой. Призвался четыре месяца назад и, как принял присягу, сразу после курса молодого бойца, попал в роту. А оттуда почти сразу препровожден на гарнизонную гауптвахту. Причина – отказ драить полы. В принципе, от этих парней ничего другого ждать и не приходится. Когда я служил в Советской армии, в нашем подразделении кавказцев было немного. Но проблемы создавали большие. Их живо сделали младшими командирами, присвоив им сержантские звания, и вопрос отпал. Теперь уже с них спрашивали за дисциплину и порядок в расположении. И они свою марку держали с честью.

Тут даже при сильном желании сержанта не присвоишь. Все же сержант обязан много знать и уметь по своей воинской специальности, да еще и учить других. А здесь призвали и сразу на губу. Что он видел, кроме шершавых бетонных стен и решеток на маленьких покрытых пылью окнах? Звали его Адам.

Вот Адам отсидит свои пять – семь суток, сколько ему командиры в части определят, вернется назад и опять в отказ. Ему новый срок. Так и прописался на гауптвахте. После, наверное, с гордостью будет дома рассказывать, что в Питере служил. В общем, он примелькался на губе, стал своим. Его и там начали заставлять драить палубу. А чего зря сидеть? Сегодня утром здоровенный сержант, про кого говорят, что у него не забалуешь, всучил ему швабру, тряпку и показал, где можно набрать горячей воды. И определил фронт работ: для начала убрать караульное помещение. Мне этот самый сержант все в красках потом и поведал. Он его к нам и привез, потому как у Адама начались резчайшие боли в животе.

Ведро покатилось в одну сторону, швабра в другую, Адам, правда, остался на месте, но согнулся в три погибели и заорал благим матом от навалившейся на него напасти. Комендатурщики доставили его к нам.

– Где болит? – спрашиваю у Адама.

– Везде! – и водит по передней брюшной стенке озябшей рукой.

– Где? – уточняю, хотя и так видно, что косит, причем очень неумело. Живот дышит, нигде не щадит, мягкий, кричит, просто когда прикасаюсь к коже. Потрогал грудную клетку, тоже вскрикнул. Наверное, так, на всякий случай.

Сдал анализы, прошел УЗИ, рентген: все спокойно, не к чему придраться. Пора выпроваживать. Тут сопровождавшие его сержанты-громилы чего-то вышли из смотровой комнаты, и мы остались одни, он вцепился в рукав моего халата:

– Доктор, оставь меня в госпитале, я вам помогать буду. Не хочу снова на губу. Холодно там. Полы мыть заставляют.

– Хорошо, а что ты умеешь?

– Я тракторист, бульдозерист.

– И где ты видишь у нас в хирургии трактор или бульдозер? Нам тоже нужны те, кто моет полы и драит инструменты в операционной.

– Как?!

– А что, ты полагал, что я тебя хирургом возьму?

– Зачем сразу хирургом, можно же кем-нибудь другим. Помогите, пожалуйста! А то пропаду.

– Ладно. В компьютере разбираешься? Печатать грамотно можешь?

– Нет, – машет опущенной книзу головой.

– А ты вообще для чего в армию шел? У вас же в республике набор ограничен, мог бы и не служить.

– Э-э, как не служить?! Косо все смотрят, если ты в армии не был.

– А что, тебе не говорили, что там полы придется драить?

– Нет, – цокает языком, – никто не сказал. Я думал, стрелять буду, гранаты кидать, с парашюта прыгну, а тут – полы! Тьфу! Знал бы, точно не пошел, – тут он впервые улыбнулся, прогнав накопившуюся на лице грусть, и я понял, что он еще совсем зеленый пацан.

Пришли сержанты и, грубо подняв с кушетки арестованного бойца, увели его в морозную снежную ночь. Уходя из комнаты, он повернулся ко мне, помахал рукой и еще раз широко улыбнулся…

Уверенно ступая по широкому чистому коридору приемного покоя, молодой нагловатый лейтенант медицинской службы с неуставными треугольными бакенбардами на мужественном лице ведет за собой сбившихся в кучу озирающихся по сторонам абитуриентов. Лето – пора поступлений в высшие учебные заведения. Военные учебные заведения не исключения. Из Военной академии Тыла и Транспорта привезли сразу шесть человек. Кишечная инфекция – дело такое: поел грязными руками сомнительную, но вкусно пахнущую еду – будь готов ко встрече с прекрасным в виде частого уединения в известном месте. Все шестеро отведали шаурмы в ярком, тесном помещении, пропитанном прогорклыми запахами, восточным колоритом, громкой диковинной музыкой и отдающей расстройством пищеварения обстановкой.

Лейтенант четко, по-военному представился, козырнув холеной рукой к новенькой фуражке с щеголеватой тульей, и с усмешкой добавил:

– Не успели в Питер приехать, как уже обожрались какой-то ерунды. Дрищут по пятнадцать раз на дню.

– Старлей, ну что за «дрищут»? – словно от зубной боли, морщусь я. А я сегодня дежурный врач по госпиталю, и перспектива принимать сразу, одномоментно шестерых больных, да еще в полночь, ой как не радовала.

– Извините, – чуть подрастерялся военврач, – но, правда, зло берет: не успели от мамкиных пирожков оторваться, как уже тащат в рот всякую заразу. Ей бо, словно дети.

– Они и есть дети. Только школу закончили. Себя вспомни.

– Ну я точно шаурму у восточных людей, да еще в сомнительных забегаловках, никогда в жизни не покупал. На их руки с грязными ногтями только глянешь, уже сразу весь аппетит пропадает. А на стол посмотришь, где тараканы, как у себя дома, свободно гуляют, так и заходить расхочется. Там же только от одного вида в животе урчать начинает.

– Молодец! А все же я бы попросил вас так больше не выражаться. Вы же врач, – и про себя добавил, – хоть и военный.

– Извините, товарищ… ээээ, из-за халата не вижу вашего звания?

– Полковник, – сдвинул я брови к переносице и принял суровый вид.

– Извините, товарищ полковник, – заплетающимся голосом произнес побледневший старший лейтенант медицинской службы, и я отметил, как на его висках мелким бисером выступили капельки пота.

– Расслабьтесь. Все хорошо. Давайте их документы, и пускай больные ваши по одному проходят в смотровую комнату, а вы пока подождите в коридоре.

– Есть! – выдохнул ретивый служака и передал мне тоненькую пачку карточек больных абитуриентов.

Осмотр и тщательный опрос показали, что старший лейтенант не зря ел свой хлеб. Все мальчики действительно страдали жесточайшим поносом. Во время осмотра они периодически отлучались в комнату, что в конце коридора. И все, как один, дружно грешили на злосчастную шаурму. Ну вот, захотелось им неожиданно для себя попробовать этой вкусной с виду экзотики. Все прибыли из небольших провинциальных городков, где такое блюдо в диковинку. Что с них взять?

Закончив осмотр, я принялся за заполнение историй болезни. Притихшего старшего лейтенанта отпустил домой. Хоть и нагловат, но верно поставил диагноз и правильно заполнил всю прилагающуюся документацию.

По мере окончания работы над историей болезни больной сразу отправлялся мной в инфекционное отделение. Чего их мариновать в приемном покое? Налицо имелось обезвоживание, и требовалось незамедлительно начать внутривенные инфузии. Остался один, последний. Неприметный, тихий юноша, все время пропускающий своих товарищей по несчастью впереди себя. Я еще тогда подумал: какой вежливый и предупредительный молодой человек. Он имел абсолютно неброскую внешность: нескладная фигура, торчащие лопухами круглые уши, чуть конопатое лицо, рыжеватые волосы, не избалованные вниманием расчески, густеющий пушок на не познавших остроту бритвы щеках. Пройдешь мимо такого и не заметишь, и не запомнишь.

Вот только глаза. Его небесно-голубые глаза источали холод и невозмутимое спокойствие. Это были глаза взрослого, расчетливого и прагматичного человека, знающего себе цену.

– Товарищ доктор, абитуриент Академии Тыла и Транспорта имени генерала Хрулева Вострецов, разрешите обратиться? – абсолютно спокойным, недрогнувшим голосом поинтересовался он у меня.

– О, как официально. Зам по тылу, значит, хочешь стать?

– Так точно!

– Без Тыла нет Победы! Так, кажется, у вас говорят?

– Говорят, – зарделся абитуриент и гордо выпятил широкую грудную клетку.

– Так чего ты там хотел спросить?

– Ой, – вдруг подпрыгнул будущий гений тылового обеспечения российских войск, – разрешите отлучиться?

– Валяй, – махнул я рукой, проводив взглядом его стремительно удаляющуюся по направлению к гальюну сутулую фигуру.

Пока я корпел над историей болезни, абитуриент вернулся из похода и скромно сел подле меня. Поелозив по дерматину еще не натертым казенными трусами задом, он громко крякнул и, убедившись, что я оторвался от бумаги, спросил:

– Товарищ полковник, а скажите, у вас платные палаты в госпитале есть?

– Че-его?!

– Платные палаты, спрашиваю, в госпитале есть?

– Не знаю, а тебе зачем?

– Я бы заплатил за свое пребывание в них.

– А у тебя и деньги есть?

– А как же, – он привычным движением выудил пластиковую карточку Сбербанка и с гордостью продемонстрировал ее мне.

«Да, такой парнишка точно нигде не пропадет, – мелькнуло у меня в голове. – Настоящий тыловик: кто о чем, а он о своей выгоде печется. Не успел еще поступить, не успел отучиться, а замашки уже истинного зампотыла».

– Так что, товарищ полковник, узнаете насчет платной палаты? – прервал он мои размышления.

– А? Ну да! Конечно, узнаю, – кивнул я. – Сейчас вот допишу и сразу узнаю. Ты пока поднимайся в инфекционное отделение, я чуть позже подойду. Зайди сейчас к нашей медсестре, она у входа за столом сидит, пускай тебя проводит.

– Да я сам дорогу найду. Я уже с ребятами переговорил, они мне объяснили, где инфекционное отделение.

– Тогда иди, я скоренько! – и уже про себя. – Надо же, какой шустрый: уже все успел выяснить. Надо таких тыловиков сразу на место ставить.

Я позвонил в инфекционное отделение, и потребовал, даже не потребовал, а строго-настрого приказал абитуриента Вострецова определить в самую густонаселенную палату.

– Но там у нас и так уже девять человек лежит? Что же, его десятым туда впихивать? – полувозмущенным голосом поинтересовалась дежурная медсестра инфекционного отделения.

– Как раз то, что надо! – бодро заверил я ее. – Быстрее поправится!

Разумеется, юный тыловик очень скоро попросился на выписку. Как только стал нормально ходить в туалет, его и турнули. Не знаю, понял ли он, что в этой жизни не все измеряется деньгами и не все можно купить? Полагаю, что вряд ли. Но урок получил неплохой. Не понимаю, откуда у парня из российской глубинки такая тяга к приспособленчеству? Кто его на этот путь наставил? Явно не с того свою жизнь начинает.

В среднем наиболее хитрым сачкам удавалось продержаться несколько месяцев. Большинству командиров частей, нормальных, настоящих командиров, претит, что их бойцы прохлаждаются в госпитале. Во все времена таких военнослужащих недолюбливали и презирали. Исключая, разумеется, боевые повреждения. Что получено на войне – это всегда святое и здесь не рассматривается. Я говорю о тех крепких парнях, что мечтают отсидеться за толстыми стенами госпиталя. Пересидеть в нем срок своей службы. Хоть какую-то ее часть.

Я закрывал глаза на нужных людей. Без которых нам пришлось бы совсем туго. Например, компьютерщики. Я в компьютерах ни в зуб ногой. Знаю только, как его включать, выключать да тыкать пальцем, набирая примитивный текст. А чтоб там изобразить какую диаграмму или красиво оформить титульный лист, то увольте. Не потяну.

Сказывается суровое детство. В нем не было ни гаджетов, ни интернета, а для того, чтоб позвонить по телефону, нужно было вначале бросить в щелку телефон-автомата монеты: или две по копейке, или одну «двушку». И затем каждую минуту добавлять еще по две копейки. И большинство игрушек моих вырезано из дерева. А самая любимая – лошадка, на которой я качался, не подозревая, что через пару десятков лет она станет музейным экспонатом.

Поэтому наш компьютерный гений Володя, непонятно, зачем призванный в армию: ему бы в Сколково, а его взяли и, не спросясь, обули в берцы, отбыл у нас почти целый год. Да, целый год он прогасился в госпитале. Вот, по большому счету, его воинская часть даже и не заметила потери бойца. А какой толк с длинного нескладного парня, носящего очки? В чем его польза родному воинскому коллективу? У нас он больше нужных дел сотворил, чем если б подносил снаряды в той артиллерийской батарее, где числился в составе боевого расчета.

Таких, как Володя, просидевших весь свой положенный военный год в тепле и уюте, было не так уж много: человек пять – шесть от силы. И в основном все они, за исключением нашего гения, активно трудились в штабе.

Те сачки, что работали в штабе, говоря простым языком, со временем начинали просто борзеть. Принимались разговаривать со всеми через губу, обедали на рабочем месте, в свое отделение приходили, только чтобы переночевать. И если их пытались «припахать» для работы по отделению, то тут же прикрывались тем начальственным именем, у кого они трудились. Даже если его начальник был в отпуске или в командировке.

Числился у нас такой Гоша Вьюнов – коренной москвич, баловень судьбы – с первых дней службы гасится в госпитале и сидит в кабинете у самого Волобуева. Уже толком никто и не помнит, включая его самого, с каким заболеванием его первоначально привезли из роты обеспечения учебного процесса Военно-космической академии имени Жуковского, куда он попал служить. Гоша – весьма скользкий и мерзкий тип. С солдатами снисходителен, с врачами горделиво молчалив, а с заведующими отделениями и руководящей верхушкой госпиталя предупредительно вежлив. По существующим правилам держать на одной истории болезни сачка долго не положено. По истечении 30 дней полагалось или его выписать, или провести через специальную комиссию, где по всей форме обосновать продление лечения. Второй вариант почти никогда не применялся. Проще завести новую историю с новым липовым заболеванием.

Обычно в одном отделении такого бойца держали не дольше трех месяцев. Три месяца – три разных диагноза, три истории болезни. А дальше уже наступал черед другого отделения. Пролежал у нас такой работник с геморроем, фурункулом и с воспалением коленного сустава, дальше его «лечат» терапевты. Обычно пишут бронхит, гастрит и еще какую-нибудь не очень смертельную болячку. После подключается кожное, неврология, а там глядишь, и дембель у парня подходит.

Гоша этот жил в терапии, а работал у самого начальника госпиталя, что-то там жутко секретное делал. Как ни придешь в кабинет к Волобуеву, он весь такой из себя важный сидит, что-то пишет или рисует. Если что спросишь у него, то медленно, как бы нехотя, оторвет голову от стола и недовольным взглядом окатит, как ведро помоев выльет. Только после этого губы разожмет и говорить начнет. Да и ответы у него все односложные: да, нет, не знаю. Очень неприятный молодой человек. Так это он со мной так, с заведующим отделением, разговаривал, а что про остальных простых сотрудников говорить. И что ты ему сделаешь? Он у Волобуева под крылом сидит. И очень его подполковник ценит. Прямо совсем незаменимый кадр.

Оставалось Гоше до дембеля два месяца. А чем ближе срок увольнения, тем больше борзоты в таких гошах становится. Совсем нюх теряют. И рядовой Вьюнов не исключение. У него эта планка совсем поднялась на недосягаемую высоту. Пора было заземлить вконец обнаглевшего юнца.

Рано утром под дверями моего кабинета я столкнулся с Гошей. Он сидел в коридоре на диване, заложив ногу за ногу, и демонстративно поглядывал на дорогие модные часы на своей левой руке: мол, тороплюсь я.

– Дмитрий Андреевич, здрасьте, – приподнял он свой откормленный зад с дивана, где осталась огромная выемка от его упитанных полушарий, – я к вам.

– Жди! – бросил я в ответ, не глядя на писаря, пытаясь попасть ключом в замочную скважину.

– Я от Волобуева, – с многозначительным видом сообщил Гоша.

– Да, хоть от Шойгу! У меня сейчас утренняя конференция. Зайдешь позже.

– Да, но еще целых десять минут до начала. Я же по важному делу.

– Солдат, ты не понял?! – Я, наконец, открыл дверь. – Я занят! – и вошел внутрь, не удостоив его взглядом. Боковым зрением я успел заметить, как конкретно опешил мой собеседник.

Минут через тридцать, проведя планерку и очередной тренаж, обсудив с коллегами планы сегодняшнего рабочего дня, я вышел в коридор. Гоша все еще сидел на диване, но, похоже, спеси в нем значительно поубавилось. Я кивком пригласил его пройти к себе.

– Дмитрий Андреевич, я к вам. Это… – он стоял передо мной и мял в руках камуфлированное кепи. – Это…

– Да, что ты мямлишь! Говори, что там у тебя такое срочное от Волобуева, что я даже должен был планерку перенести, ну!

– Вы не так поняли, не нужно было ничего перенести, просто я хотел пораньше к вам подойти, мне надо, ну…

– Или ты сейчас четко и внятно говоришь, в чем дело, или я пошел в операционную, – теряя терпение, произнес я. Как не вязался образ этого растерянного, испуганного солдата, когда он сейчас один на один со мной, с тем высокомерным ухарем из кабинета Волобуева.

– Мне нужно, чтоб вы завели на меня историю болезни и продержали месяц у себя на хирургии, – еле выдавил он из себя и густо покраснел.

– А почему хирургия? Ты же, кажется, на терапии балдеешь?

– Они меня и так уже четыре месяца тянут. Больше, сказали, нельзя. Меня Волобуев к вам прислал.

– Волобуев? – я смерил его долгим прожигающим взглядом. – Хорошо. Историю болезни я оформлю. Сейчас напишу направление, отправишься в приемный покой. Оформишься и принесешь историю болезни мне лично.

– А разрешите, я ее там оставлю, мне нужно квартальный отчет идти делать.

– Солдат, ты совсем обнаглел? Я что, стану по приемному покою твою историю болезни искать? У меня что, других дел нет?

– Дмитрий Андреевич, – его глаза широко раскрылись, – что вы. Вам не нужно будет ничего искать. Я попрошу Пашу, и он вам ее лично в кабинет занесет.

– А кто у нас Паша?

– Паша Гмыря, он в приемнике работает. Я с ним в одной комнате живу.

– Твой друг-сачок? Добро, пускай Паша принесет.

– Спасибо, Дмитрий Андреевич! Спасибо! Вы там напишите, какие анализы нужно будет для истории сдать, а я утром приду и все сдам, – расплылся в улыбке Гоша.

– Подожди, что значит «утром приду»? – нахмурился я. – Ты что, в штабе ночуешь?

– Нет, почему сразу в штабе, у себя – в терапии, – улыбка так и застыла на его свекольного цвета лице.

– У себя в терапии. Вот что, дружок, никаких тебе терапий! Раз числишься у нас, отныне станешь проживать в хирургии.

– Дмитрий Андреевич, но я уже там десять месяцев живу. Я привык. У меня там все вещи. Мне всего два месяца до дембеля осталось. Разрешите там остаться? Когда неврология и инфекция на меня истории болезни заводили, я продолжал лежать в терапии, – скороговоркой, чуть не плача, выпалил он.

– Я не знаю, что там было с неврологией и инфекцией, а у меня ты будешь жить здесь. И точка! Сходи за вещами, а мы пока подберем тебе место получше. Там в двенадцатиместной палате один воин как раз сегодня выписался, займешь его койку! – ледяным тоном возвестил я о своем суровом решении. И хотя у нас больше, чем четырехместных палат, никогда не водилось, я осознано сгустил краски.

– Двенадцатиместная? – ужаснулся Гоша и чуть не упал на пол, благо я был рядом, подхватил его под мышки и усадил на стул.

– Живой? Как себя чувствуешь?

Гоша не сразу, но оклемался и заплетающейся походкой отправился в приемный покой. Через два часа позвонил Волобуев и попросил меня оставить писаря жить в терапии.

– Там ему удобней работать по ночам, у него там, в палате, стоит компьютер, – объяснил он мне свою политику.

– Хорошо, Марат Иванович, как скажете. Но анализы и обследование ему все равно придется пройти. Истории болезни эксперты сейчас очень тщательно отслеживают.

– Это даже не обсуждается! Что надо, пускай сдает и проходит. Стандарты никто не отменял…

К концу рабочего дня я сдал историю Гоши Вьюнова на пост и строго наказал дежурной медсестре, чтоб она тщательно переписала все назначения.

– И это тоже выписывать? – она удивленно ткнула кончиком ручки в лист назначений.

– Тоже, – согласно кивнул я. – А что, он хуже других?

– Не знаю, обычно врачи ходят, договариваются и результаты так пишут.

– Значит, будет необычно.

Я завел на Гошу историю болезни с диагнозом: «Дивертикулез сигмовидной кишки, осложненный дивертикулитом». Дивертикулы – это когда по разным причинам выпячиваются наружу все стенки кишки, образуя такие своеобразные шишечки. Когда их много – называют дивертикулез. А когда они воспаляются, то пишут – дивертикулит. Заболевание не такое уж редкое, приходится и оперировать. И чаще как раз поражается сигмовидная кишка. Чтобы подтвердить диагноз, нужно осмотреть кишку изнутри. Для этого применяют два основных метода: ректороманоскопию – это когда в прямую кишку вводят такую металлическую трубочку сантиметров двадцать пять длиной. И при помощи ее осматривают заинтересованный участок: прямую и сигмовидные участки толстой кишки.

Когда есть сомнения, а они есть всегда, то прибегают к следующему методу: фиброколоноскопии (ФКС). Тут уже осматривают всю толстую и конечный отдел тонкой кишок. Здесь уже в ход идет трубочка протяженностью под два метра. Ее тоже заводят через прямую кишку. Она, правда, уже не из металла, а из мягкого пластикового волокна. Но все равно оба метода довольно неприятны, и на пациентов нападает панический ужас накануне исследования.

Кроме того нужно осматривать уже чистую, подготовленную кишку. Для этого применяют также два способа подготовки. Первый – это обычные клизмы до изнеможения, пока вода не станет совсем чистой. А второй, более простой, щадящий, при помощи особых слабительных порошков. Но для Гоши легкий путь был заранее заказан.

Когда Гоша узнал, что за исследования его ожидают, он просто на полчаса потерял дар речи, а когда пришел в себя, захлюпал носом и стал умолять отменить и обследование, и подготовку к нему.

– Дмитрий Андреевич, я же не выдержу! – ныл Гоша.

– Что ты, дорогой! Успокойся, – как можно ласковей просил я его. – Это входит в обязательные стандарты обследования твоего заболевания.

– Но у меня нет никакого дивркули, как его?!

– Есть, вот посмотри сюда, – я протянул ему историю болезни, – посмотри внимательно, дружок. Видишь, что здесь написано?

– А нельзя написать что-то другое? – он с нескрываемой надеждой посмотрел на меня.

– Конечно же, нет. Я что тебе, мальчик по нескольку раз истории болезни переписывать?

– А может, стоит попробовать договориться в кабинете эндоскопии? Ведь эти исследования, по большому счету, чистая формальность. Они нужны только для истории болезни.

– Ну, Гоша, будь мужественным! Что ты так разволновался? Просидел всю службу в штабе, и рассказать дома-то будет нечего. А тут хоть есть что вспомнить! И потом, халявное же обследование. На гражданке денег стоит. А тут бесплатно. Вдруг, да когда и пригодится?

– Дмитрий Андреевич, ну не надо, – принялся снова канючить солдат Вьюнов. – Я не сдюжу!

– Ничего, Гоша! Ничего, ты парень крепкий, седалище об штабной стул закалил, сдюжишь! Крепись, доктора там работают умелые, больно не должно быть. Наверное. Иди, готовься к клизмам.

Но тут вмешалось провидение в лице начальника госпиталя, и ценное исследование так и не выполнили. Врачи кабинета эндоскопии написали нужное заключение, что у больного Вьюнова выявили пару незначительных дивертикулов в сигмовидной кишке. Оперировать их не нужно. Возможно лечить консервативно в хирургическом отделении. Формальность была соблюдена. Теперь Гоша мог минимум месяц не беспокоиться о своей преждевременной выписке.

Волобуев оказался очень недоволен моими художествами в отношении его личного писаря и открытым текстом дал понять, что весьма мною недоволен. Это означало одно – моя отставка уже была не за горами. Я не особо мандражировал по этому поводу, так как отлично понимал, что сколько веревочке ни виться, а конец будет.

Что еще примечательно, так это то, что хоть Гоша так удачно избежал и многоклизменную подготовку, и само надолго запоминающееся обследование, но он не ожесточился, не замкнулся в себе, а, наоборот, стал мягким и покладистым парнем. Причем ко всем категориям людей, что ему попадались на его нелегком штабном поприще. Вот так, хоть и не отведал он самой очистительной клизмы, а мозги все же у него промылись капитально.