О профессионализме

Ни в коей мере не желаю ославить военных врачей. Тем более я не имею на то никакого морального права: говорить за всю военную медицину. Скажу только за тот участок хирургии, где мне довелось работать. А вы уже сами решайте, что к чему.

Военные медики, пускай это и глупо звучит, но, как правило, оказывают помощь военнослужащим, молодым людям в среднем от 18 до 45 лет. Сложно представить себе военнослужащего семидесяти лет. Да, в советские времена такие экземпляры встречались в виде высшего генералитета. Сейчас это молодые и крепкие мужчины и женщины. Причем, все они признаны медицинской комиссией годными для службы в армии. Ведь негодных просто не призывают.

Просто так прийти с улицы написать заявление о приеме в армию невозможно. Весь призыв осуществляют только военные комиссариаты. Несколько медосмотров, тестирований, анализов, обследований. Случаются и ляпы, когда призывают больных людей. Либо по недосмотру: когда в призывной комиссии сидят не военные профессионалы, а гражданские врачи, либо когда сам призывник желает скрыть свой недуг и всеми правдами и неправдами стремится попасть в армию. Однако такие случаи не так часты и скорее относятся к разряду казуистики.

Итак, мы определили, что военные врачи в мирное время имеют дело с молодыми и здоровыми людьми. У них нет тяжелых хронических или онкологических заболеваний, а главное – среди них нет стариков. Львиная же доля пациентов гражданских лечебных учреждений – это люди пожилого и старческого возраста. Оно и логично: болезни к человеку подкрадываются на жизненном финише.

Разумеется, и среди молодых лиц, в том числе и военнослужащих, встречаются и серьезные, и редкие заболевания. Но их не лечат в обычных армейских госпиталях. В них только выявляют или только подозревают, а дальше уже направляют в клиники: клинки военно-медицинской академии и крупных клинических госпиталей типа госпиталя имени Бурденко.

Я обещал не лезть в дебри, а рассказать о военной хирургии. Так как я ее видел в военном госпитале глазами гражданского специалиста. Основная задача военной хирургии – оказывать помощь во время войны. А когда ее нет, чего делать? Чтоб не потерять навыков, военные врачи стали лечить гражданских лиц и пенсионеров министерства обороны и членов их семей. Существуют так называемые ввозные дни. Когда та или иная хирургическая клиника по определенным дням принимает обычных городских жителей по «скорой помощи». Повторюсь, ввозными днями богаты только крупные клинические отделения.

Здорово, скажете вы. Но тут как сказать? Дело в том, что военные клиники подают в бюро госпитализаций заявку на определенное количество больных, что они смогут у себя принять. Например, клиника хирургических болезней, что размещена под нашим отделением, на втором этаже, имела два ввозных дня в неделю. В понедельник они давали 15 мест, а в пятницу 10. Все – лимит! Привезут 16 и 11 соответственно, развернут «скорую помощь» у самых ворот. И куда везти? А куда хотите: у нас полный комплект. Лишнего мы не возьмем – у нас приказ.

Безусловно, те гражданские счастливчики, что попали на койки военных клинических отделений, получат максимально полное и новейшее обследование. Оснащению военных госпиталей можно только позавидовать. И протестируют с головы до пят, и выполнят уникальнейшие высокотехнологичные операции. Молодцы! Тут ничего не скажешь. И берут они под свое крыло всех подряд, не гнушаются никакой, даже самой тяжелющей, патологией. И прокрутят, и диагноз верный поставят. Надо, и специалистов разных привлекут. Но в строгих пределах отведенного числа пациентов.

Жаркий летний вечер. Полыхает закат над Невой. Воздух прогрет и насыщен ароматами отцветающей черемухи. Красный солнечный диск закатывается за Васильевский остров. Но дневной свет до конца не гаснет: в Питере началась пора знаменитых белых ночей. Я в эту славную ночь дежурю по госпиталю и неспешно прогуливаюсь по чисто выметенному внутреннему дворику, наслаждаясь запахами остывающего летнего дня.

С характерным скрежетом отворяются металлические госпитальные ворота с якорем посередине, и к подъезду кафедры хирургии, скрипя тормозами, подлетает карета «скорой помощи». Из ее кабины, словно кузнечик, выпрыгивает тоненькая не лишенная привлекательности девушка в белом халате и бегом несется к стоящему на ступеньках дежурному хирургу кафедры в синей медицинской робе. Он тоже наслаждается наступающей прохладой.

– Доктор, возьмите его, – скорбно просит девушка, оказавшаяся фельдшером бригады «скорой помощи», у стоящего на ступеньках дежурного в чине майора, – похоже на прободную язву. Дырка у него в желудке. Слышите, как орет в салоне машины, аж тут слыхать.

– Ну, скорее не желудка, а двенадцатиперстной кишки, – поправляет ее военный доктор, похожий своими модными очками на большущего эрудита, – по статистике, она куда чаще встречается.

– Тем более, что вам стоит, раз вы все знаете?

– Не возьму, – лениво мотает головой майор, близоруко щурясь и неторопливо протирая снятые очки фланелевой тряпочкой в проходящих лучах закатывающегося за Неву солнца, – мы полностью заполнены.

– Я жалобу на вас напишу! – не сдается девушка.

– Пишите, ваше право!

– Майор, вам что, тяжело принять еще одного пациента? – не выдерживаю я и вмешиваюсь в диалог.

– Дмитрий Андреевич, увы, – он картинно разводит руками, – не могу! У нас каждый больной должен находиться на койке! Заметьте, не на кушетке, не на топчане, а на обычной больничной койке. Мы на сегодня заявленные места заполнили полностью. Для чего нужно было его везти к нам? – он переводит взгляд с меня на смутившуюся девушку, но плохо видит ее.

– К вам ближе всего было везти, – уже чуть не плачет фельдшерица. – Он здесь рядом, на Циолковского живет, в паре кварталов от вас.

– А не нужно думать, – майор вернул очки на место и строго посмотрел на раскрасневшуюся собеседницу, – нужно согласовывать с бюро госпитализаций.

Я его знаю, майор мне даже несколько раз ассистировал на операциях: он хороший парень и неплохой хирург, но он военный и не может поступиться приказом. Вздыхаю и поворачиваю назад, пытаясь уйти.

– Может, вы его тогда к себе возьмете? – неожиданно глаза девушки вспыхивают. Она слезящимися глазами успела прочитать мой бейдж, где на красном фоне помимо моего ФИО значилось: «заведующий хирургическим отделением военно-морского госпиталя».

– Исключено, – выдавливаю из себя.

– Но почему? Вы тоже заполнены?

– А мы вообще по экстренке не работаем. Мы не принимаем гражданских лиц. Так как не входим, – я киваю в сторону майора, – в отличие от них, в систему ОМС.

– Ой, ну что же мне делать? – нервно заламывает руки девушка.

– Послушайте, – майор спускается по лестнице вниз и быстро подходит к фельдшерице, – вот пока вы тут отношения выясняете, можно было уже пять раз позвонить в бюро госпитализации и узнать, куда, наконец, можно больного пристроить.

Девушка просветлевшим взглядом смотрит то на него, то на меня. Я согласно поддакиваю. Последний раз, одарив нас не очень приятным взглядом, она кидается к своей «скорой». Через минуту слышно, как уже по рации с кем-то громко разговаривает. Еще через пять минут «скорая», врубив на полную мощность сирену и мигалку, выруливает за ворота.

– В Мариинку погнали, – со знанием дела говорит майор, ежась от налетевшего с Невы ветерка.

– А куда же еще, – охотно соглашаюсь с ним. Мы расходимся. Майор идет заниматься теми больными, кто поступил к ним на кафедру накануне. Как он обмолвился, двоих нужно срочно оперировать: «созрели». Их уже готовят анестезиологи. А я продолжил прерванный обход. Еще нужно заглянуть в инфекцию.

Мариинка, или Мариинская больница – старейшее лечебное учреждение Питера, основана в 1803 году, расположена в самом центре города, на Литейном проспекте. Территориально не так далека от госпиталя. Она работает 24 часа в сутки, семь дней в неделю, 365 дней в году. Туда можно везти сколько угодно пациентов, все равно, вряд ли кого развернут назад. Место найдут, даже если это будет топчан или последняя кушетка в больнице, взятая из смотровой приемного покоя. Это – гражданская больница.

Помню, когда я работал в одной из подобных крупных больниц Питера, оказывающей круглосуточную экстренную хирургическую помощь, у нас закончились места. Совсем закончились: такая ситуация здесь не редкость. Кроме того, оказались занятыми все хирургические столы, отданные под экстренные операции, и задействованы все ночные анестезиологи, операционные сестры, сестры-анестезисты и хирурги. Оставалась еще пара специалистов в приемном покое, где в тот момент яблоку негде было упасть от наплыва больных, и я, человек, координирующий все действия и отвечающий за всю хирургическую службу больницы до начала рабочего дня. Какое-то время мы просто физически не могли спасать людей в операционной.

Время подходило к пяти утра. Я, будучи ответственным хирургом, позвонил в бюро госпитализации и, обрисовав создавшуюся ситуацию, слезно попросил их никого больше к нам не везти. Хотя бы пока не освободится один хирургический стол. Меня крепко заверили, что идут нам навстречу. Я, окрыленный пониманием коллег на том конце провода, спустился вниз, в приемный покой, чтоб «разгрести» скопившийся «завал».

Не прошло и 20 минут, как сотрудники «скорой помощи», минуя приемный покой, прямо в операционную привезли пострадавшего с ранением сердца. Я бросился наперерез.

– Вы что творите? – с гневом обрушился я на мордатого щекастого парня в форме врача «скорой помощи».

– Ранение в область сердца! – громко объявил он, перегружая раненого со своей каталки на нашу.

– А вас что, не предупредили, что у нас все столы заняты? – просипел я, пытаясь унять навалившуюся одышку, последствия быстрого бега.

– Предупредили, но я действовал строго по инструкции! – невозмутимо ответил он, сбрасывая на пол окровавленные тряпки.

– Какой еще инструкции?!

– Доставить пострадавшего с ранением сердца в ближайший хирургический стационар! – спокойно сообщил мордатый, пытаясь просочиться мимо меня со своей каталкой.

– Хорошо, вот ты доставил, – стараясь держать себя в руках, подошел я к нему, – а теперь посмотри: где его оперировать?!

– Не знаю. Но вы сами гляньте, у него рана под левым соском, вены на шее набухли, давление низкое, бледный, тахикардия…

– Это молодец, что ты все симптомы правильно усвоил. Только как ему помочь? Чем помочь? Смотри, – я крепко взял его за локоть и развернул в сторону операционной, где за всеми столами шли операции. – Ни одного свободного. Вот ты его привез – молоток! А дальше? Его что, стены, по-твоему, теперь больничные лечить будут?

– Я действовал строго по инструкции! – без тени сомнения нагло так заявляет сотрудник «скорой помощи». – Отпустите меня.

– Ты же мог его отвезти в военно-медицинскую академию! Кафедра военно-полевой хирургии всегда делает исключение для таких пострадавших. Да, они километров на пять дальше нас. Но ты же его не волоком на плащ-палатке тащишь, а на машине. Утро – пробок нет! Что туда-то не отвезти?

Но мордатый уже не ответил мне. Пока я осматривал раненого, он тихой сапой свалил, толкая впереди свою запачканную кровью каталку. Я остался один на один с раненым в сердце. Жаль, что я не заметил, как он улизнул…

Не расстраивайся, читатель, тот раненый был мною все же спасен. Пришлось начать операцию прямо на каталке. Выкатили из плановой операционной еще один наркозный аппарат. Один анестезиолог давал сразу два наркоза. А одна операционная сестра обслуживала сразу две бригады, развернув дополнительно еще один стол. Против всяких правил, а что было делать? В помощь я взял врача-интерна, постигавшего азы хирургии вторым ассистентом за соседним столом. И пока мы в таких вот военно-полевых условиях спасали жизни, бюро госпитализации, от своих щедрот, нам подкинуло еще пару-тройку пациентов. Хорошо, что их не нужно было сразу всех оперировать. Вот тебе гражданская медицина.

У военных в мирное время в обычном госпитале подвиг вряд ли совершишь. Да и откуда ему, подвигу, взяться, если паховая грыжа здесь предел мечтаний. Удаление вены при варикозной болезни – потолок хирургического искусства. Если нет раненых, а их после эпидемии ветрянки что-то перестали нам доставлять, тянется хирургическая рутина.

Среди всех хирургических заболеваний у военнослужащих срочной службы на первом месте стоит хирургия гнойная. Превалируют заболевания кожи и мягких тканей. Их распространению способствует пренебрежение элементарными правилами личной гигиены. Не помыл ноги, не постирал вовремя носки, расчесал грязными руками потные конечности – пожалуйста, получи флегмону. Уколол грязный палец куском троса – вот тебе и панариций. Выдавил давненько не стриженными ногтями прыщик на неумытом лице – лови фурункул, а то и абсцесс.

Раньше всю эту хирургическую мелочовку лечили на местах – в полковых медпунктах. В госпиталь отправляли только запущенные и тяжелые формы. По сути – это амбулаторная (поликлиническая) хирургия. А раз, по известным причинам, войсковое хирургическое звено сильно пострадало, то все, что ни попадя, теперь свозят к нам. Дошло уже до того, что воспаленные мозоли стали привозить.

– Что ты, сам не можешь с такой ерундой справиться? – спрашиваешь юного лейтенанта медицинской службы, недавнего выпускника ВМА, прошедшего, между прочим, годичную интернатуру по хирургии. – Обязательно его нужно было вести по жаре, по пыльной дороге за двести пятьдесят километров?

– Дмитрий Андреевич, так у меня никаких инструментов там нет, с обезболивающими средствами проблема, – лопочет он в свое оправдание.

– А какие, позволь спросить, тебе нужны инструменты и обезболивающие средства, чтоб срезать мозоль?

– Ну… Это…

– Смотри: раз! – я протираю воспалившуюся мозоль на руке больного солдатика марлевым шариком смоченным спиртом. – Два! – быстрым движением ловко срезаю стерильными ножницами слой омертвевшей кожи. В образовавшийся дефект под напором устремляется гной.

– И что, все? – таращит на меня удивленные глаза исцеленный боец. – Хм, даже не больно было! Спасибо доктор!

– Мозоль – это мертвая кожа. В ней нет нервных окончаний. Чего здесь обезболивать? Срезал, создал отверстие для оттока, дальше промой перекисью и лечи перевязками с гипертоническим раствором. Главное – внимательно осмотри ложе гнойника. Может быть затек по типу запонки, поставь небольшой дренаж из перчаточной резины. Два дня, и он в строю, – поучаю я лейтенанта, закончив перевязку и выпроводив больного из перевязочной в коридор.

– Так вы, что, получается, его у себя не оставите? – жалобно вопрошает полковой врач.

– Еще чего?! Перевязки и сам поделаешь. Или я из-за того, что ты 250 километров проехал, должен у тебя бойца забрать? Так ты сам сглупил: все мог на месте сам сделать.

– А у нас нет гипертонического раствора, – не сдавался летеха.

– Не смеши меня! Нет у него гипертонического раствора. Сам сделай! Соль, надеюсь, обычная поваренная имеется?

– Да, найдем.

– Найди. А еще лучше сделай заявку в свою аптеку, чтоб они тебе его изготовили: 10 %-ный солевой раствор. А пока возьми столовую ложку соли с горкой разведи в стакане кипяченой воды и поливай на повязку. Чтоб повязка вытягивала всю дрянь, что там под ней скопилась. Какое основное свойство марли?

– Закрывать рану!

– Гигроскопичность! Закрыть рану и лейкопластырем можно, но он не будет на себя гной оттягивать. А вкупе с гипертоническим солевым раствором процесс оттока гноя в повязку усиливается. Только менять нужно чаще. Ты чего таких элементарных вещей не знаешь? Ты же совсем не так давно интернатуру по хирургии прошел.

– Прошел, – вздыхает лейтенант медицинской службы. – А что толку? Я в Покровской больнице чуть не целый год проболтался. Там почти все оперируют лапароскопически. Вот целый год простоял и в телевизор пропялился. Руками там, естественно, никто нам ничего не давал делать. Только стой и смотри. А гнойной хирургии там и вовсе нет. У нас было несколько занятий в 14-й больнице, а та, только гноем занимается, но там все операции, даже самые мелкие, выполняют под наркозом. И то все занятия получились какие-то скомканные: преподам было не до нас. Они все какие-то свои вопросы решали. А у меня в медпункте ставки анестезиолога нет, а местной анестезией я не владею.

– Нда-а, – вздохнул я. – Подготовили тебя на славу.

Ту, 14-ю больницу, что упомянул в своем рассказе усовещенный лейтенант, я недурственно знал. Эта больница полностью занимается исключительно гнойной хирургией. Причем у них там все операции, включая операции на пальцах при панарициях, выполняются исключительно под общим обезболиванием. Вопрос сей дискутабельный.

Лично я придерживаюсь старого доброго правила: риск анестезии не должен превышать риска операции, и все, что ты делаешь пациенту, ты должен делать как себе. Себе бы я панариций прооперировал бы исключительно под местной анестезией. Что, впрочем, уже не раз проделывали со мной коллеги, когда я страдал этим заболеванием пальцев. И ничего – живой и здоровый.

Дело в том, что в наш непростой век, век развития новых технологий, местная анестезия незаслуженно забыта. Мало того, она практически мало где применяется, особенно в крупных лечебных учреждениях, где хорошо развит анестезиологический корпус. Мельчайшие, даже весьма простые хирургические вмешательства практикуют под общим обезболиванием. А ведь от наркоза умирает людей куда больше, чем от местной анестезии. И осложнений больше и затрат. Единственными противопоказаниями, я считаю, – это индивидуальная непереносимость вводимого анестетика и нестабильная психика пациента. Иными словами, когда больной так трясется перед предстоящей операцией, что все же лучше выключить его сознание, чем уговаривать и тратить свои нервы. Не хочешь, если есть возможность дать наркоз – дадим.

Однако тот, кто полагает, что общее обезболивание – штука простая, глубоко заблуждается. Прежде чем дать наркоз, необходимо пройти ряд специальных анализов, обследований. Как минимум – ЭКГ, рентген грудной клетки и прочая. А как максимум – можно расширить до полного обследования всего организма. Ни один уважающий себя анестезиолог не даст вам, как хирургу, наркоз, если вы не взяли у пациента положенных анализов. Ну, наверное, исключая ранения сердца, когда счет идет на секунды.

А в гнойной хирургии есть время для сбора анализов и проведения обследований. Привезли к вам пациента с воспалением пальца. Вот пока то, то и то не будет готово, речи об общем обезболивании идти не может. И потом, для дачи наркоза нужно много условий: баллон с кислородом, наркозный аппарат, набор для возможной реанимации, разные датчики. И главное – его можно дать в специализированных учреждениях и специально оборудованных местах. А местную анестезию можно применить где угодно, хоть в перевязочной поликлиники, хоть на борту подводной лодки, даже когда она идет под водой.

У каждого метода есть и свои последователи, и свои противники. В пользу местной анестезии говорит ее простота выполнения, которая не требует сложного обследования и дорогостоящей аппаратуры. Против нее выступает сложность предстоящего оперативного пособия: ранение сердца под ней вряд ли ушьешь. Хотя в жизни всякое бывает…

На заре моей хирургической юности, четверть века назад, местная анестезия применялась довольно широко. Стоит отметить, что почти все операции при остром аппендиците у взрослых мы выполняли именно под ней. И знаете, не так уж и плохо получалось. На общий наркоз переходили, если оказывался по-настоящему сложный случай с вовлечением в процесс соседних органов, а также если человек не переносил новокаин.

Но с каждым годом общее обезболивание все больше и больше выдавливало из практики хирурга обезболивание местное. Никто местную анестезию не отменял, но врачей, ей владеющей, становится все меньше и меньше. А зря. В медпунктах полков и бригад ее применение значительно бы облегчило работы госпиталей и дало бы богатую практику молодым врачам.

Лейтенант Степушкин, что привез к нам солдатика с нагноившейся мозолью, или как его еще называют по-научному: мозольным намином, не гнушался работать с гноем. У него было и желание, как оказалось впоследствии, и все необходимые инструменты. Не было только основного: того багажа знаний, который бы позволил ему осуществлять не великую, но самую настоящую хирургическую помощь. Элементарное отсутствие необходимых навыков и знаний заставляло его возить больных из части за тридевять земель в наш госпиталь. А все почему?

А потому, что вместо того чтоб натаскивать его по гнойной хирургии и учить, как вскрывать мозольные намины да панариции, его поставили перед телевизором в операционной многопрофильной больницы, и он там почти всю интернатуру просмотрел, как другие хирурги мастерски лишают своих пациентов желчных пузырей без разреза живота. К величайшему сожалению, не он один такой.

Под нашим отделением расположена кафедра хирургии ВМА. Она готовит военных врачей для службы в войсках. В основном ее выпускники распределяются на флот: на надводные и подводные корабли. Где, по замыслу, хирург должен оказать практически любую помощь. Куда в открытом океане или в морских глубинах переправить матроса, офицера? Некуда. Надо оперировать на месте.

Почти на всех военных кораблях и подводных лодках, где в штатном расписании есть врач, существуют и операционные с необходимым оборудованием и набором инструментов. Да, даже на подводной лодке предусмотрена операционная. Кстати, в нашем госпитале есть действующий макет операционной подводной лодки, созданный в натуральную величину. Последний в Российской армии, уцелевший после идиотских реформ Табуреткина. Это в теории. А на практике?

А на практике не все так радужно. Не знаю, как на других кафедрах идет подготовка, но здесь оставляет желать лучшего. Народу толкается, а другого слова не подберу, прилично. Тут тебе и интерны, что сразу после окончания ВМА остаются для прохождения годичной интернатуры, и клинические ординаторы. У военных ординатура, в отличие от двухгодичной гражданской, тянется аж три года. Причем в нее поступают доктора, уже какое-то время послужившие в войсках в качестве хирургов. По логике вещей – это уже опытные хирурги-практики. А на деле не всегда…

Соседская кафедра весьма прогрессивная: и оснащением, и выполнением очень сложных операций. Кроме того, у них два ввозных дня в неделю. То есть недостатка в пациентах не испытывают. У них свое отделение коек на 70 и свой оперблок. Иногда, когда им не хватает операционных столов, они просятся в нашу операционную. Мы их пускаем. И я вижу, что все самые сложные и интересные случаи оперирует заведующий кафедрой – профессор. Операции рангом пониже – заведующий отделением. Больше половины выполняется лапароскопически. Осложнений нет. Больные быстро поправляются. Все счастливы.

А вот и не все. А как же обучающимся: интернам и ординаторам? Ведь, помимо них, на кафедре имеются и штатные сотрудники: капитаны и майоры. Они не обучаются, а служат. И как всякий нормальный хирург, жаждут оперировать. Что достается им? А им достается все остальное: несложные, рутинные операции, да и то в основном что поступит в ввозной день. Но это лишь малая толика всего. Все сливки снимает профессор и заведующий отделением. Штатные хирурги потом лишь лечат.

Ну не будет же, в самом деле, профессор, завкафедрой, доктор наук вести историю болезни, писать выписки, назначения, осуществлять перевязки? Смешно, просто. Вот тут обучающимся раздолье: пиши, хоть запишись. Что они и выполняют под чутким руководством лечащих врачей. Выписки нужно написать подробные, со всеми анализами, обследованиями и прочим. Здесь престиж кафедры. Поэтому времени уходит много.

Все это я к чему? А к тому, что не дают им, бедным, самим ручонками ничего делать. Только в теории да постоять рядом, посмотреть. Если уж очень повезет, то возьмут вторым ассистентом. Прибавьте сюда разного рода наряды, многочисленные построения, строевые смотры, сдачи нормативов по физо, лекции, семинары. То на занятия практической хирургией времени не остается. Да не то что не остается – ей просто не дают заниматься. Значение слова «хирургия» – действие руками. А вот этого самого действия в учебном процессе практически и нет.

И вот таких горе-врачей, проболтавшихся от года до трех на хирургических кафедрах, затем направляют в войска на самостоятельную работу. Причем офицер, закончивший трехгодичную ординатуру и благополучно сдавший экзамен, уже может назначаться начальником хирургического отделения гарнизонного госпиталя. А экзамен он сдаст, будьте покойны. И чего его не сдать, если все только в теории. Его же не подведут к операционному столу и не попросят самостоятельно удалить аппендикс. А надо бы.

Говорят, раньше все было по-другому. В былые времена молодых хирургов буквально натаскивали на операциях. Давали самим оперировать практически все. И выходили из стен ВМА хирургические асы, легко оперирующие хоть грудь, хоть живот, хоть голову, а не дипломированные теоретики от медицины, тоже, надо сказать, слабоватые.

В свое время на Дальнем Востоке мне довелось бок о бок работать с такими универсалами. Хирург в чине капитана так красиво и элегантно удалил желудок при язвенном кровотечении, что впору учебный фильм снимать. А его товарищ, всего лишь старший лейтенант, так сопоставил кости при сложнейшем переломе плеча, что мы потом с трудом на контрольном рентген-снимке нашли линию перелома.

Хороший хирург – товар штучный. И его нужно тщательно готовить: давать делать руками, оттачивать мастерство за операционным столом, а не на спортгородке или на плацу. Дайте молодому хирургу возможность самому работать руками, и дело сдвинется с мертвой точки. Ну нельзя же таких, с позволенья сказать, специалистов направлять в воинские части и на корабли. Я понимаю, что кафедры во главе с профессором делают науку, развивают ее, выполняют порой очень ответственные и уникальнейшие операции. И развивайте ее себе на здоровье. Но если вы взялись обучать, так обучайте по-настоящему, а не формально. Не получается одновременно и науку двигать, и врачей учить, значит, нужно создать такие центры подготовки, где бы взаправду учили мануальной технике с практическим применением, а не занимались бы только одной болтологией.

Вот и приходят в войска такие выпускники, не умеющие ничего, кроме как заполнить несколько десятков сомнительных журналов по учету оборудования и медикаментов, да написания казенных докладных и рапортов. Да, он знает, сколько положено мыла военнослужащему в месяц и гречневой крупы, а чем отличается сотрясение головного мозга от ушиба, нет. Поэтому не сможет диагностировать, а значит, и грамотно лечить. Я специально привел пример из нейрохирургии, потому как она для большинства молодых, да и не только, хирургов просто темный лес. Я уже не говорю о других хирургических дисциплинах.

А пример, кстати, самый житейский. Матросик поскользнулся на палубе, стукнулся головой о железо и затих. И чего делать? Правильно: тащат к хирургу. А тот в нейротравме ни в зуб ногой. Он год стоял и смотрел в телевизор, как желчные пузыри удаляют, какая там нейрохирургия. А теперь он один в безбрежном океане хирург, и вся команда на него смотрит и надеется. Телевизора того нет, а пострадавший с черепно-мозговой травмой есть. Хорошо, если там сотряс окажется. Парень полежит недельку да оклемается. А если ушиб тяжелой степени, а не дай Бог, гематома? Опытный хирург и с трепанацией бы справился, а малоопытный или совсем неопытный? Ну, хотя бы диагноз правильный поставить. Вызвать на себя нейрохирурга. Так чтоб его вызвать, должны строгие показания быть. Ведь его придется вертолетом издалека везти. А ну, как не по делу вызвал? Такой разгром устроят.

Перед дальним походом всем хирургам корабля или подводной лодки положено проходить практику на базе хирургического отделения госпиталя. Ее продолжительность зависит от дальности похода и составляет от пары недель и до пары месяцев. Засылают таких орлов и к нам. Здоровые крепкие парни в красивой морской форме с блестящими погонами старших лейтенантов и капитанов. Прибыли, представились, начали работать. Берешь его с собой на операцию, и тут выясняется, что он и узлы толком вязать не умеет, не говоря уже о более сложных приемах, как рассечение и ушивание тканей. Хирургические нули.

Спрашиваешь, а чем ты, мил человек, на своем корабле занимался, вон до капитана уже дослужился? Известно чем, отвечает, бумаги перебирал. Когда корабль на приколе, то личный состав, нуждающийся в лечении, направляют в госпиталь на берегу. Здорово, если в нем есть толковый хирург, у которого можно чему-то научиться. Чаще всего так и получается: хирурги кораблей налаживают контакты с близлежащими лечебными учреждениями и, с разрешения начальства, повышают свое мастерство. Еще лучше, если рядом есть гражданская больница. В ней поток больных побольше, да и лишние рабочие руки всегда в цене. Главное, чтоб гражданский хирург оказался докой.

Часть военных хирургов в мирное время именно так и получает свой практический опыт, сотрудничая с гражданскими больницами. Я в свое время тоже обучал молодых лейтенантов. Мне не жалко потраченного на них времени. Жаль только, что родному военному ведомству не до них.

Лейтенант Степушкин, которого я привел в начале своего повествования, оказался парнем настырным и работящим. Он каким-то образом договорился со своим начальством и на добровольных началах прошел у меня в отделении вторую, более сокращенную интернатуру. Не скажу, что сразу стал оперировать весь организм. Но по крайней мере, с гнойными заболеваниями стал на «ты» и начал разбираться в грыжах, тоже довольно распространенном заболевании, часто встречающемся у военнослужащих срочной службы. Вот Степушкин поставил себе цель в жизни – стать хорошим хирургом, и начал ее приближать. Думаю, со временем добьется всего.

Хирургия – это мастерство. А мастерства без практики не бывает. Летчик должен летать, а хирург оперировать. У Степушкина просто не было элементарной возможности практиковаться. А как только она появилась, он и пошел в гору. Хуже, когда наоборот: есть возможность практиковаться, а либо лень, либо боязно, либо еще чего.

Один из наших филиалов, расположенных в Ленинградской области, по сути такой же госпиталь, как и наш, просто затерроризировал нас необоснованными госпитализациями. Мы же не против, когда к нам присылают больных на операцию. Мы только за. Однако присылать-то надо по уму, чтоб диагноз на бумаге соответствовал действительности.

Вот повадился один местечковый майор медицинской службы (уже майор!), хирург, между прочим, направлять к нам больных с грыжами. За неполных два месяца аж восемь человек направил. И ни у одного не то что грыжи, даже намека на нее нет.

– Товарищ майор, вы зачем нам такую подлянку кидаете?! – уже без всякого стеснения выговариваю ему по телефону. – Вы что, не научились до сих пор определять, есть грыжа у человека или нет?

– Не знаю, – отвечает он заметно растерянным голосом, – я вот лично у всех, кого к вам направлял, находил грыжи, товарищи не дадут соврать.

– Что же, по-вашему, они по дороге рассосались?

– Были грыжи! Были!

– Товарищ майор, вы в следующий раз, когда очередную такую грыжу выявите, то сами извольте привезти больного! Договорились? Вместе и посмотрим!

– Не знаю, – мычит в трубку, – у меня тут работы невпроворот.

– Какая же у вас там работа, если вы всех своих больных нам перетасовываете?

Молчит, не отвечает, только слышно его тяжелое сопение. А вскоре и вовсе отключился – типа связь прервалась.

Около месяца не было от майора «подарков». И вот как-то привезли прапорщика. Крупный, высокий мужчина средних лет с небольшой пупочной грыжей. С его слов, грыжа начала расти и болеть около двух месяцев назад. Сопровождает его молоденький очкастый лейтенант, как оказалось, анестезиолог.

– А чего сами-то не прооперировали? Грыжа же небольшая, студенческая. Нам такие уже на шестом курсе института доверяли делать.

– Мы не рискнули, у него есть проблемы с сердцем и гипертония.

– А при чем здесь гипертония?

– Ну, как же? Мы побоялись ему наркоз дать, – видно, что с большим волнением отвечает мне лейтенант. – Да вы в направление посмотрите, там же сказано, что мы собрали специальный консилиум, в нем приняли участие все заведующие и реанимации и хирургии, и терапии, и начальник госпиталя присутствовали. Решили, что ему наркоз давать опасно, только по жизненным показаниям: когда грыжа ущемится. У нас нет условий для его выхаживания после наркоза.

– Не понял, а наркоз зачем? – я с интересом посмотрел на юного анестезиолога.

– Как зачем? – еще больше заволновался летеха. – Чтоб выполнить операцию.

– А под местным обезболиванием не пробовали?

– Да вы что? Гляньте, какой он здоровый!

– Вижу, – я выглянул в коридор, где живой горой на кушетке навис прапор, – так таких и надо под местной анестезией оперировать. Это для наркоза он, согласен, не совсем удобен: сколько в него вашего яда нужно ввести, чтоб его угомонить? Уйма! А потом еще же и разбудить надо. А местная анестезия для таких амбалов самое то!

– Ну, не знаю, не знаю! Вам тут виднее! Мне только велели его доставить, а решать уже, под каким обезболиванием и как его оперировать, уже вам.

– Так ясное дело, все теперь – уже его назад не отправлю.

Лейтенант еще помялся у меня в кабинете, повздыхал и убыл восвояси. Я позвал прапорщика, предложил прооперироваться под местной анестезией.

– Да я с превеликим удовольствием, – широко улыбнулся здоровяк, – я и сам не хотел под наркозом. Что-то я не доверяю этим наркозам.

– А что так? Был прецедент?

– Да, я еще в школе учился, руку сломал, так кости под наркозом правили. Меня тогда еще целый день штормило. Всю палату заблевал. Фу-у, только самые неприятные воспоминания о наркозе остались.

– Хорошо, а своим врачам говорил об этом?

– Конечно, говорил. Еще как говорил: не нужно, говорю, под наркозом. А они – у тебя, Потапов, сложный клинический случай. Только под наркозом. У меня вон соседа, Леху Смирнова, он, правда, гражданский, грыжа раз в пять больше моей была. Так его в ЦРБ соперировали под местной анестезией. Говорит, и не больно, и через два часа уже и пил и ел. Все замечательно! Я в ЦРБ обратился, а они мне: мол, рады помочь, но ты военный. Не можем.

– Ладно, – утешаю прапорщика, – пойдем вам на встречу: прооперируем под местной анестезией.

Через неделю звоню майору, чтоб присылали машину. Операция у прапора прошла успешно. На ее осуществление ушло 20,0 мл 1 % раствора лидокаина и двадцать минут времени. Пока оперировали, он успел нам рассказать пару анекдотов. Не очень смешных, но когда лежащий на операционном столе пациент тебе что-то говорит, лучше его не перебивать. Так и ему и нам спокойней.

– Как, уже все? – удивляется на том конце провода майор. – Так быстро? И никаких осложнений?

– Товарищ майор, если вы, наконец, не возьметесь за ум и не перестанете валять дурака, то я напишу рапорт на имя главного хирурга Западного военного округа подполковника Квелого, чтоб он уже закрыл у вас там хирургию.

– Как так? Не понял?

– А чего здесь понимать? Для чего держать хирургическое отделение и дармоедов в чине майора, которые даже с пупковой грыжей не могут справиться?

– Там сложный клинический случай, – завел он снова старую песню. – Непонятно было, как его оперировать.

– Непонятно, как вы дослужились до майора. Надеюсь, вы меня услышали?

Разумеется, я блефовал. Никакой подполковник Квелый не смог бы закрыть целое хирургическое отделение только из-за того, что его возглавляют такие вот, с позволения сказать, хирурги. Штатное расписание утверждено свыше. Поэтому что-то там убрать или добавить тоже могут только в Министерстве обороны. Но моя гипертрофированная угроза, как ни странно, возымела свое действие: больше с этого госпиталя разного рода «залепухи» не поступали.

Зато они стали поступать с другого. Уже Выборгский военный госпиталь. Прислали солдатика после аппендектомии. Судьба его трагична, но поучительна. Заболел у солдата живот. Он сразу обратился к себе в медпункт. Оттуда его отвезли в военный госпиталь города Выборга. По штату идентичный нашему. Местные хирурги ничего не заподозрили, отфутболили назад.

Живот у парня не проходит. На следующий день его снова привозят в госпиталь: смотрят и отправляют почему-то в инфекционное отделение. Там его держат еще день и отправляют назад в часть.

На третий день заболевания врач части, начхав на все запреты, видя, что с солдатом что-то не то, везет его в обычную городскую больницу. Справедливо решив, что экстренную помощь оказать обязаны. В городской больнице ее, эту самую помощь, и оказали. Да как ее не оказать, если у больного типичнейший аппендицит: вначале заболел весь живот. Спустя шесть часов боли переместились в правую подвздошную область и усилились. Классический симптом Кохера! Только на основании одного этого симптома уже можно заподозрить 80, если не 90 процентов всех случаев острого аппендицита.

Гражданские врачи не оплошали. Сразу выставили верный диагноз и прооперировали несчастного солдатика. Только вот уже привезли его слишком поздно: у него начался перитонит. Насовали ему в живот дренажных трубок и оставили марлевый тампон – им полость гнойника отграничили.

Через три дня вышли на военных и предлагают забрать больного. Все правильно: он военнослужащий срочной службы. Страхового полиса не имеет. Кто его случай лечения оплачивать станет? Мы жизнь спасли, а дальше уже вы сами долечивайте.

Выписали его и привезли в тот самый госпиталь, откуда вся эта эпопея и началась. А там за голову схватились: ой?! А чего с ним делать? Мы не знаем. Тяжелый клинический случай, не потянем. Вышли на главного хирурга, тот приказал переправить к нам. Вот больше всего не люблю в своей работе, когда ты что-то за кем-то доделываешь. Кто-то прооперирует, иногда и не правильно, а ты после расхлебываешь.

– Эдуард Ефремович, – звоню Квелому, – как же так? Почто на нас перевели? Кто прошляпил, тот пускай и занимается. Так справедливо будет. У нас точно такое же отделение, ничем не лучше, не хуже их.

– Бросьте, Дмитрий Андреевич, мы с вами оба знаем, что лучше. Хотя бы потому, что вы там работаете. И я знаю, вы справитесь. Тем более что парень и в самом деле не простой. Тут нужен опытный хирург.

– Спасибо за доверие, но как они станут опытными, если все время будут от больных избавляться?

– К сожалению, пока так!

– Тогда чего их там держать? Закройте отделение. Все будут знать, что в этом госпитале нет хирургического отделения. И всех хирургических пациентов будут везти сразу к нам. По крайней мере, мне тогда не так обидно будет.

– Тоже ничего не выйдет: отделение развернуто и входит в штат госпиталя. А его заведующий прислан от самого (тут он называет фамилию одного крупного военачальника).

– Ну вот как только этот самый военачальник заболеет аппендицитом, пускай едет лечиться к своему протеже! – в сердцах бросаю я, понимая, что ситуацию никак не переломить. Пришлось мне лечить до победного конца и еще оформлять в отпуск через военно-врачебную комиссию. Так положено.

Еще один камень преткновения в становлении аса хирургии: кумовство. Каким бы ты талантливым ни был, сколько бы у тебя там пядей во лбу ни светилось, если нет «волосатой руки», то шансы попасть на хорошее место у тебя сведены к нулю. Наше отделение эта зараза как-то обошла стороной. За исключением одного эпизода.

Когда формировалось наше отделение, так сказать восставало из пепла, то пришлось заново комплектовать и штат. Я взял к себе девушек-хирургов. Многие скажут: фи! не женское это дело хирургия. От женщин одни проблемы. А это с какой стороны посмотреть. Да, они имеют свойство уходить в декрет, а после зачастить на больничные с детьми. Но на этом их, если это подходит под это определение, отрицательные моменты и заканчиваются.

Женщина-хирург более ответственная к своим обязанностям и терпимее к больным, чем мужчина. Более усидчивая и добросовестней. Она не бросит недописанную историю болезни и не поленится посмотреть перед уходом своих пациентов, хотя ее рабочий день уже завершился. А главное, она не запьет на дежурстве и не подведет тебя под монастырь своим пьянством. Усугубляющая женщина-хирург – скорей казуистика, чем правило. Чего не скажешь о мужчинах. Или кто-то желает со мной подискутировать на эту тему?

Военные мужчины тоже с подозрением смотрят на гражданских женщин-хирургов. Считают, что их интеллект гораздо ниже. Хотя чаще встречается как раз наоборот. Вот и начальник госпиталя подполковник Волобуев с большой неохотой разрешил мне принять их на работу.

Нина Александровна Улыбина – прекрасный молодой хирург, 27 лет: руки на месте, весьма эрудированна, трудолюбива и, как и все мы, огромный фанат выбранной профессии. Один тот факт, что она свободно, без словаря читает статьи по хирургии в англоязычных изданиях, вызывает большое уважение. А главное – она очень сильно, до самозабвения любит людей и животных. А я глубоко убежден, что человек, который любит животных, не может быть злым. А злым людям не место в медицине.

В нашем госпитале, уже так повелось с незапамятных времен, обитают ставшими почти ручными котики. Где они точно спят, не скажу, зато могу рассказать, где и что они едят. Их около десятка. И все они сытые и откормленные, имеют на шее противоблошиный ошейник и очень довольны своей судьбой. Начальник госпиталя время от времени приказывает удалить их с территории, но это, на мой взгляд, простая формальность. Ну как можно выкинуть за забор таких милых и забавных животных. На камбузе им всегда оставляют вкусненькие кусочки, а остальной персонал каждый раз захватывает из дома для них корм.

У нас даже перед КПП долгое время висел плакат: вход с собаками на территорию части строго запрещен. Знаете, последнее время развелось много такого гламурного вида дамочек, что без маленьких собачек уже и в туалет не сходят. А их тут много к нам на разные консультации шастает. Не к нам, так на кафедру ВМА. Но все равно – собачка у них на руках, и они пытаются так вместе с ней и просочиться. Предупреждение повесили – вроде поменьше стало.

Тут как-то иду рано утром на работу: дождь проливной хлещет, молния сверкает, земля гудит от льющейся с просвинцованного неба потока прохладной воды. У самых ворот КПП привязана небольшая такая собачка: то ли пудель, то ли еще кто. Лохматый в общем сильно песик. Хозяева вместе с ним пришли на консультацию к травматологу, а тут прямо бьющий в глаза плакат: с псиной нельзя. Недолго думая, привязали животное и прошли на территорию. А тут дождь лупанул. Собака жмется к стене, трясется, а деться никуда не может: короткий поводок не пускает. Захожу вовнутрь здания. Первым, кто бросился в глаза – это толстый упитанный рыжий котяра по кличке Кирилл. Он любимец вахтеров КПП. Сидит на сухом полу как раз посередине помещения и не спеша лапки лижет: умывает их после сытного завтрака. Дискриминация налицо.

Котики при появлении Волобуева прячутся по разным углам, а когда он проходит мимо, вновь выбегают на территорию и весело резвятся на просторах госпитального двора. В инфекционном отделении и вовсе уже несколько лет живет штатный кот Матвей. Он уже стал вроде тамошней достопримечательности. У него есть свое спальное место недалеко от ординаторской, постель и мисочка для корма. Он зорко следит и ревностно охраняет свою территорию от посягательства мурлыкающих пришельцев. И начальник госпиталя ни слова не говорит о его проживании. Матвей пережил уже четырех начальников учреждения, и даст Бог еще столько же.

Как-то раз, когда за окном моросил мерзкий холодный дождь, а серые тучи полностью закрыли нависшее над городом небо, Нина Александровна услыхала жалобный писк маленького существа. Как это у нее получилось, не знаю: у нас все же третий этаж. Только бросилась она тогда стремглав на улицу, быстро обогнула здание госпиталя и буквально из-под колес мчащихся по проспекту блестящих автомобилей вырвала трясущийся мокрый комочек. Он жалобно попискивал, так как кричать уже не было сил.

Комочком оказался юный котик, который непонятно как попал на проезжую часть. Он растерянно озирался по сторонам, жался к Нине Александровне и беззвучно открывал маленький ротик, с его свалявшейся шерстки капала грязная вода. Можно только догадываться, что пережил этот малыш там, на проезжей части, где словно угорелые носились многотонные железные монстры.

Доктор Улыбина назвала найденыша Феликсом, отмыла его, накормила, успокоила, определила ему секретное место в дальнем углу, куда Волобуев почти не заходит. Лично я никаких препятствий для его проживания не чинил. Теперь он уже взрослый хитрый сытый котик, полноправный член хирургического отделения. От доктора Улыбиной не оторвешь. Она ему теперь вторая мама.

И вот этому славному доктору, чтоб устроиться к нам, пришлось полгода бесплатно поработать в отделении волонтером, походить со мной почти на все операции. И лишь только после моего двадцать пятого или двадцать шестого напоминания Волобуев дал добро на ее трудоустройство.

Когда Нина Александровна вошла в штат отделения, то оказалось, что ее не могут обеспечить рабочим местом. Вернее, место-то есть, но нет стола, за которым она могла бы сидеть и спокойно заниматься нескончаемой бумажной составляющей. Пришлось ей делить один стол на двоих с другой девушкой, Светланой Геннадьевной, которая уже была в составе хирургического отделения еще до моего прихода.

Я к чему сейчас так подробно все это рассказываю? А к тому, что талантливая доктор после ряда мытарств все же попала туда, куда хотела, а должные условия мы ей создать не в силах. Она, правда, не в обиде: главное – теперь при деле, оперирует и ведет больных. Отсутствие своего стола и компьютера – это еще не самое худшее в жизни молодого хирурга. Я раз пять обращался к заму по АХЧ Твердолобову, но всякий раз получал настойчивый отказ: пока нет.

Обычным весенним утром, когда уже нет нужды закрывать форточки и пьянящий запах цветущей сирени уже ничем не перебить, настолько он густой и терпкий, я все же учуял запах дорогих женских духов. Да, именно так: сначала возник чарующий тонкий аромат, а только потом я разглядел источающую его даму. Очень ухоженная молодая женщина в сопровождении Волобуева без стука проследовала в мой кабинет. Я так был захвачен написанием протокола только что выполненной мной операции, что если б не запах, буквально вскруживший голову, то еще долго не обратил бы внимания на вошедших.

Марат Иванович, пропустив свою спутницу впереди себя, остановился недалеко от письменного стола, где я корпел над бумагами и с присущим ему прищуром принялся изучать меня.

– Здравия желаю, – громко поприветствовал я начальника госпиталя, оторвавшись от компьютерной клавиатуры, встав со своего места.

– Доброе утро, Дмитрий Андреевич, – цинично, сквозь зубы процедил подполковник, – вот так вас любой супостат в плен легко захватит. Мы тут с Ириной Арчибальдовной за вами минут пять, как наблюдаем, – тут он скосил глаза на свою шикарную спутницу, молчаливо замершую справа от него. Элегантный бежевый костюм не скрывал ее приковывающих мужской взгляд форм, а весь ее внешний вид говорил, что ей здесь уже стало не интересно. Ее красивое личико выражало тоску и скуку.

– Так, а для чего я супостату сдался? Чего меня в плен брать? Спросят – я им и так все скажу, – при этих словах лицо Волобуева нахмурилось, а Ирина Арчибальдовна уже с интересом второй раз посмотрела на меня, – все равно военной тайны не знаю, а секретные бумаги, – тут я кивнул на многочисленные толстенные папки с документацией, пылящиеся в шкафу за моей спиной, – что мы тут усиленно пишем, по большому счету, никакого интереса, кроме проверяющих не представляют.

– Смешно, – скривился Волобуев и решительным шагом подошел к ближайшему стулу. – Садитесь, Ирина Арчибальдовна, – подполковник широким жестом указал ей на соседний стул. Дождавшись, когда она бережно сядет на край, стараясь не помять свои идеально отутюженные брюки, плюхнулся рядом. – Ирина Арчибальдовна Григорович-Ландо – врач-хирург, с завтрашнего дня будет работать у вас в отделении под вашим началом, – буднично сообщил Волобуев и растянул бледные губы в дежурной улыбке.

– Очень приятно, – слукавил я и назвал свое ФИО.

– Не скажу то же самое, – ангельским таким голоском ответила госпожа Григорович-Ландо, волооко обведя меня и мой давно не ремонтированный кабинет. Судя по первой фамилии и по скорости ее внедрения в наши ряды самим начальником, она имела непосредственное отношение к генерал-майору Григоровичу, недавно переведенному в Питер из Москвы в штаб Западного военного округа. Кто-то совсем недавно в разговоре упомянул его фамилию.

– Вам неприятна моя физиономия? – осведомился я, садясь назад в свое кресло и пряча с лица улыбку. При этом лицо Волобуева буквально позеленело от злости, и он принялся подавать мне глазами какие-то знаки, которые я, впрочем, упорно игнорировал. – Не стесняйтесь! Я ко всему привычный!

– Нет, что вы, – Ирина Арчибальдовна расцвела обезоруживающей улыбкой, показав, что у нее отличный стоматолог. – Я не это имела в виду. Дело в том что раньше я работала в Москве, в военном госпитале, но проктологом. А сейчас в связи с переводом мужа мне пришлось оттуда уволиться. А у вас, я так понимаю, проктологических коек совсем нет?

– Проктологических коек нет, но есть проктологические операции, – нахмурился я: нда-ас, не успела устроиться, а уже недовольная вся.

– И что вы оперируете проктологическое?

– Все, что привезут: геморрой, эпителиальный копчиковый ход, трещины заднего прохода, парапроктиты.

– Да-а, не густо. Это такая полуамбулаторная хирургия. А опухолями толстой кишки, выходит, не занимаетесь?

– Конкретно в данном отделении не занимаемся. У нас больные – в основном солдаты, откуда у них опухоли? Это уже, как правило, прерогатива людей старшей возрастной группы. А вы, простите, сами занимались хирургией опухолей толстой кишки? – я с недоверием покосился на нее: хирургия толстой кишки, да еще при опухолях, – это высшая математика в нашем деле. Как-то не очень вязался ее навязываемый образ светской львицы с таким сложным разделом хирургии, как колопроктология.

– Занималась, – не глядя на меня, уклончиво ответила дамочка. Затем перевела взгляд на Марата Ивановича.

Тот весь напрягся, кинул на меня быстрый взгляд, потом улыбнулся Ирине Арчибальдовне и, утерев носовым платком вспотевшую лысину, дрогнувшим голосом, поинтересовался у нее:

– Вам не подходит?

– Ну выбирать не приходится, – пожала она плечами. – Что есть, то есть. Я начинала как общий хирург, у меня еще сертификат не просрочен.

– А мы попросим Дмитрия Андреевича поручить вам лечение проктологических пациентов, – продолжал улыбаться Волобуев.

– Их не так много, – с задумчивым видом ответил я, – и не так часто оперируем. Боюсь, уважаемая Ирина Арчибальдовна у нас быстро заскучает.

– Мне и сейчас не особо весело. Ну что ж, раз у вас, – тут она взяла паузу, а Волобуев так напрягся, что у него на лбу вздулась крупная синяя вена, – проктологических больных не густо, я согласна попробовать себя в роли общего хирурга. Только вот гнойную хирургию я чуть подзабыла.

– Ничего, – облегченно вздохнул подполковник, – Дмитрий Андреевич вам поможет все вспомнить. Не так ли, Дмитрий Андреевич?

– Совершено точно, – кивнул я, – помогу! Если есть что вспоминать.

– Не переживайте, Дмитрий Андреевич, – Ирина Арчибальдовна обдала меня насмешливо-игривым взглядом, – я справлюсь. Интернатуру я проходила в отделении общей хирургии. Гнойные больные там занимали не последнюю строку.

– Не хотите взглянуть на отделение? – залебезил перед ней Волобуев, стараясь снять то напряжение, что вызвала моя последняя фраза.

– Так, а я сегодня без халата. Или у вас свои выдают?

– Если нужно – выдадим. Какой у вас размер?

– Ой, не нужно. Я по фигуре ушиваю, а у вас наверняка стандартный балахон на три размера больше.

– Мы подберем, – не сдавался начальник госпиталя. – Сейчас дам команду, подберут, и отправимся в отделение. Заодно и со всеми врачами познакомимся.

– Марат Иванович, в мои планы осмотр отделения и знакомство с коллективом сегодня не входили, – она чуть ухмыльнулась. – Завтра я принесу халат и медицинскую робу, и Дмитрий Андреевич мне все объяснит. А сейчас разрешите откланяться, у меня еще дела.

– Но, может, все же… – начал Волобуев.

– Спасибо, ничего больше не нужно. Лучше проверьте, чтоб компьютер у меня рабочий был. Не зависал.

– Компьютер? – он с недоумением посмотрел на нее.

– Ну да! Компьютер, на котором я буду работать. Или вы мне прикажете к Дмитрию Андреевичу в кабинет каждый раз бегать, если мне что-то напечатать нужно будет?

Проводив Григорович-Ландо, Волобуев вернулся ко мне в кабинет. Лицо у него было злое и потное.

– Дмитрий Андреевич, вы знаете, чья это жена? – без предисловия пошел на меня в атаку начальник госпиталя.

– Догадываюсь.

– А вы знаете, кто ее мне сосватал? Кто звонил?

– Марат Иванович, что вы от меня хотите? Давайте уже по существу.

– По существу? Хорошо. Это молодая жена генерал-майора Григоровича, хотите вы этого или нет, но она будет работать в вашем отделении, и вы будете ее обучать. Вам понятно?

– Да.

– И не нужно ее подкалывать. Она баба умная, вмиг расколет ваши эти остроты. Тогда нам обоим не поздоровится.

– А если умная, то чего лезет туда, где ей совсем не рады? Других мест больше нет? Почему именно в наше отделение? Нину Александровну я полгода не мог устроить, а она не выбирает себе больных. Лечит всех, кого дам. И прекрасно лечит, смею вас заверить.

– Я рад за Нину Александровну, но сейчас речь идет об Ирине Арчибальдовне. Я дам команду, вам подвезут новый письменный стол и компьютер. Поставьте его на самое лучшее место в ординаторской.

– Мы его поставим туда, где есть свободное место.

– Доктор Правдин, не зарывайтесь! – Волобуев грозно сверкнул очами.

– Я не зарываюсь, а пытаюсь вам объяснить, что лучшее место, там, где светло, у окна. Там уже сто лет сидит Яков Сергеевич Мохов. Вы как прикажете, его оттуда убрать? Подойти и сказать: дорогой Яков Сергеевич, мы ваш стол переставим поближе к двери, тут надо жену генерала разместить. Так?

– Этому Мохову уже давно пора на пенсию! Только место зря занимает! – прошипел Волобуев.

– Вот вы ему сами об этом и скажите. Скажите – поставим стол мадам генеральши у окна.

– Ладно, некогда мне тут с вами препираться.

После обеда солдатики из команды выздоравливающих принесли великолепный, сверкающий розовой полировкой новенький письменный стол. На него водрузили не старый, прошлого года выпуска, комп и лазерный принтер с пачкой бумаги. Майор Горошина лично руководил пусконаладочными работами. Похоже, что мне в этих вопросах до конца не доверяли.

Явившаяся на следующий день на работу Ирина Арчибальдовна, кстати, вовремя, лишь скользнула по своему столу и его начинке равнодушным взглядом. Холодно познакомилась со всеми врачами и с ходу напросилась со мной на операцию по устранению грыжи у солдата срочной службы.

Ассистировала она неплохо. Было видно, что хирургические навыки у нее развиты давно. Не лезла с советами и в то же время ничего по существу не спрашивала. К концу операции даже развеселилась и рассказала пару баек из жизни генералитета. Чем окончательно расположила к себе операционных сестер.

– Да, Дмитрий Андреевич, лихо вы с этой паховой грыжей расправились. Меньше чем за полчаса. Здорово, – с улыбкой на устах попыталась она сделать мне неуклюжий комплимент.

– А почему паховой? – удивился я.

– Как почему? Мы же сейчас только что паховую грыжу оперировали! – продолжала улыбаться моя ассистентка.

– Позвольте, Ирина Арчибальдовна, но грыжа-то была бедренная! Я ее просто паховым доступом прооперировал.

– Да? – улыбка и радость моментально сползли с ее красивого лица, и она закручинилась. – Признаться, давно я на грыжах не стояла.

Я скромно промолчал, но про себя сделал кое-какие выводы.

Ирина Арчибальдовна после этого случая больше не улыбалась. Ходила задумчивая и тихая, безропотно взялась за лечение больных с воспалительными заболеваниями кожи и мягких тканей. Я показал ей, как правильно вскрывать флегмоны на предплечье и в ненавязчивой форме прочитал на эту тему мини-лекцию. Она очень внимательно выслушала мои слова. Что-то там даже записала в дорогую в кожаной обложке записную книжку.

А через неделю она уволилась. Причем даже не попрощалась. Просто не вышла утром на работу и все. Я подождал до обеда и хотел уже было звонить Волобуеву, чтоб прояснить обстановку. Но начальник госпиталя опередил меня: позвонил сам.

– Дмитрий Андреевич, Ирина Арчибальдовна у вас больше не работает, – металлическим голосом сообщил подполковник, – передайте ее больных другим докторам.

– Что-то серьезное? – не выдержал и поинтересовался я.

– Точно не знаю, но вроде бы ее куда-то взяли по специальности – проктологом.

Про ее новенький стол и компьютер с принтером я благоразумно промолчал. Теперь за ним сидит и работает Нина Александровна. Не отбирают, и ладно. Как говорится: не было бы счастья, так несчастье помогло.