Несколько слов о сачках

И вот мы из врачей-инфекционистов обратно превратились в хирургов. Та временная метаморфоза, что произошла с нами по вине скрытых в коридорах власти чиновников от министерства обороны, все же наложила свой отпечаток. По крайней мере, на меня точно. Я теперь не только неплохо начал разбираться в ветряной оспе, но и отлично усвоил, как можно одним росчерком пера поставить с ног на голову работу целого лечебного учреждения. Смею заверить, что на гражданке такой номер бы не прошел точно. Сразу бы нарвались на кучу жалоб и судебных исков. А здесь, пожалуйста, – хирург, травматолог, лор-врач, извольте лечить не свою патологию. Сертификата нет? Не беда! Есть приказ, а он вам и сертификат, и права, и обязанности в одном лице. А если не нравится – увольняйтесь.

Итак, последний поправившийся ветрянщик убыл из хирургии. Появились первые ласточки – больные хирургического профиля. Нужно было срочно восстанавливать разрушенную, так сказать, инфраструктуру. За те почти полтора месяца, что мы не оперировали, сильно нарушилась работа операционной. До карантина по ветряной оспе операционная работала как часы. Сестры – умницы, врачи отлично знают свое дело, санитары – солдаты срочной службы из числа выздоравливающих. Теперь тех санитаров уже нет – всех выписали в свои части. Надо набирать новых.

Раньше набор солдат для помощи в отделении и операционном блоке не вызывал ни у кого нареканий. Даже существовала штатная обслуга госпиталя, где проходили срочную службу особо блатные военнослужащие. Ведь как ни крути, а госпиталь всегда считался тепленьким местом. Сейчас все изменилось. Штатную команду сократили. А из числа гражданских лиц за такой мизер, что предлагало министерство обороны, идти на низкоквалифицировнную работу желающих не находилось. В Питере гражданскому человеку всегда можно найти более приемлемую работу даже без образования. Естественно, стали привлекать больных срочников.

И к военнослужащим срочной службы отношение-то изменилось. Если раньше наорать на солдата-матроса у офицера считалось хорошим тоном, а кое-где доходило и до рукоприкладства, то теперь все в корне изменилось. Я лично глубоко убежден, что на солдат орать нельзя, а уж тем более бить. Это совсем из ряда вон выходящее. Я не стану здесь обсуждать эту злободневную тему: ее и без меня есть кому хорошо осветить. Но и перегибать палку тоже не нужно. Все же парни находятся на действительной воинской службе. Для чего их портить излишней материнской опекой и всякого рода правозащитными комитетами? Не заступник Отечества получится, а кисейная барышня. Если чуть что – в слезики и мамочке в юбку жалиться. Есть Устав, он и определяет все взаимоотношения между военнослужащими и саму военную службу. Только без фанатизма.

На третьем или четвертом дежурстве в качестве дежурного врача госпиталя вечером в кармане моего халата задребезжал мобильный телефон. Я как раз начал обход неврологии. Разъяренный Волобуев буквально рычит в трубку:

– Что там у вас происходит?! Мне уже из штаба округа звонят!

– Чего звонят-то? Можете внятно сказать? – чешу затылок. Вроде бы все тихо, все спокойно. Только одну инфекцию еще не охватил. А оказывается, камень преткновения именно в ней.

– Там, в инфекционном отделении, лежит матрос срочной службы Бархударов. Он там скоропостижно умирает, а вы ему абсолютно никакой помощи не оказываете. Как такое могло произойти?

– Марат Иванович, ну полный бред! – пожимаю плечами, как будто Волобуев мог видеть меня в тот момент, находясь у себя дома, а может, и не дома. – У меня и под наблюдением такого пациента нет. Вот у меня прямо в руках список всех больных госпиталя, непосредственно находящихся под наблюдением дежурного врача.

– Ладно, – несколько сбавляет обороты подполковник, – живо выясните, в чем там дело, и через десять минут доложить лично мне. Лично!

– Есть, – четко по-военному отвечаю я и… продолжаю обход неврологии. Там один больной температурит, нужно осмотреть его и сделать запись в его истории болезни.

– Дмитрий Андреевич, вы уже осмотрели Бархударова в инфекционном отделении? – начмед Горошина через пять минут крайне взволнованным голосом дублирует вопрос Волобуева.

– Еще нет, вот как раз иду туда.

– Сразу же отзвонитесь мне, нас со штаба округа беспокоят.

– Есть, – радую трубку достойным ответом и продолжаю писать дневник неврологическому больному.

Через полчаса набираю Волобуева. Не успел убрать палец с кнопки вызова, как телефон отозвался знакомым басом:

– Ну, что? Почему так долго?

– Разбирался, Марат Иванович. Разбирался.

– Да не тяните вы резину! Я весь как на иголках. Уже сам хотел приехать.

– Это лишнее. Больной Бархударов, восемнадцати лет от роду, призвался неделю назад из Горьковской области, деревня…

– К черту деревню! По существу!

– По существу: пока ехал в поезде, жрал немытыми руками мамины припасы. Два дня, как у него понос до восьми раз в сутки. Вчера доставлен к нам в госпиталь с рабочим диагнозом – пищевая токсикоинфекция. Сразу же помещен в отдельный бокс. Взяты все анализы. Начато лечение. Все!

– Так, а что мне из штаба округа звонят?!

– А вот здесь начинается самое интересное: этот Бархударов лежит в боксе один. Ему скучно. Вечером померили температуру – 37,5. В принципе, обычное дело для данного заболевания. Он попросил у медсестры пригласить к нему врача.

– Дальше! Дальше! – нетерпеливо начал подгонять, меня Волобуев. – Что дальше?

– А что дальше? Инфекционисты в шесть вечера ушли домой. А Бархударову в 18:10 приспичило с ними пообщаться. Дежурная медсестра сказала, что теперь только утром. Он возьми да и позвони маме в Горьковскую область, мол, лежу тут один, всеми брошенный, бедный и несчастный. Дрищу дальше, чем вижу, умираю тут молодой и красивый от, пардон, своих собственных же фекалий.

– На говно, значит, весь изошелся, стервец! – без всяких сантиментов подвел итог моему докладу Волобуев. – И какие ваши дальнейшие действия?

– А какие тут могут быть действия? Я этому Бархударову мягко и интеллигентно все объяснил про его заболевание. Он при мне позвонил своей маме. Я тоже ей все объяснил. Она успокоилась, обещала перезвонить в комитет солдатских матерей Горьковской области, откуда всю эту волну и погнали.

– Перезвонит, значит? – задумчиво произнес подполковник. – Это хорошо. Плохо, что округ задействовали. А как у него мобильный телефон оказался? Я же запретил военнослужащим срочной службы их иметь?

– Не могу знать. Только мама эта очень уж за сына переживает. И она считает, что именно ее звонок помог увидеться сыну с врачом. Я не стал ее разубеждать.

– Это правильно. Ладно, Дмитрий Андреевич, спасибо. Только в следующий раз, если я вас прошу перезвонить через десять минут, то нужно звонить не через полчаса, не через час, а именно через десять минут.

– Так точно, товарищ подполковник! – гаркнул я в трубку.

– Ну, не юродствуйте, Дмитрий Андреевич, не юродствуйте. Вам не идет. Вы заведующий отделением, на вас весь коллектив смотрит. А вы?

– Заметьте, Марат Иванович, заведующий отделением! Заведующий, а не начальник отделения. То есть не военнослужащий. Вы, пожалуйста, своим военным так приказывайте: бегом, отжался, кругом марш! А я человек сугубо гражданский! Прошу об этом не забывать. Я вам не мальчик и бегать, знаете ли, на полусогнутых перед вами не намерен.

– Ладно, не кипятитесь вы так, – уже совсем обычным голосом сказал Волобуев. – Просто я привык, что когда я что-то приказываю, то оно бы исполнялось.

– Я ваши приказания не игнорирую. Выполняю, как могу.

Волобуев еще чего-то там побухтел, больше для порядка, и, не прощаясь, отключился. Я же, как и обещал, перезвонил начмеду и в двух словах обрисовал Горошине, что произошло в госпитале за последние часы.

На следующий день, ближе к обеду, злополучного Бархударова в срочном порядке в сопровождении врача анестезиолога-реаниматолога на госпитальной «таблетке» перевели в клинику инфекционных болезней военно-медицинской академии. Не знаю, кто дал такую команду, но точно не Волобуев. По всему видно, что распоряжение пришло с самого верха.

Хирургическое отделение после окончания эпидемии ветряной оспы выглядело, словно после газовой атаки с выносом пораженных тел: везде царила удручающая пустота и бьющий в глаза бетонный порядок. Лишние койки из палат и коридора отправили на склад. Оставшиеся заправили новым постельным бельем с клеймом «МО» (министерство обороны) и принялись ожидать поступления хирургических пациентов.

Наши неспешные шаги в осиротевшем отделении удручающим эхом отдавались в наших сердцах. Мы жаждали настоящей работы в операционной и перевязочной. Похоже, что не до всех гарнизонных врачей дошла информация, что мы снова в строю и работаем, как и прежде, как хирургическое отделение. Наши доктора дружно засели за телефоны и стали обзванивать знакомых начальников медицинских частей и заваливать их просьбами – присылать пациентов на операции.

Первыми ласточками после карантина оказались два солдата срочной службы. Один пышущий здоровьем разведчик из очень уж засекреченного спецподразделения ВДВ по фамилии Павлов и второй – жилистый тощий боец из пехотного полка двадцатитрехлетний Василий Теркин – тезка одноименного героя поэмы Александра Трифоновича Твардовского.

Двадцатилетний Вадим Павлов всю свою сознательную жизнь бредил службой в ВДВ. С самого раннего детства он готовил себя к этой нелегкой миссии. Обливался по утрам холодной водой, усиленно тягал железо, изнурял организм многокилометровыми кроссами, стал кандидатом в мастера спорта по рукопашному бою и совершил сорок прыжков с парашютом.

И вот же незадача: когда его давняя мечта уже сбылась и он надел голубой берет и тельняшку, у Вади выскочил фурункул. Да еще не на самом почетном месте: на ягодице. И не простой, а абсцедирующий, тот, которому уже вплотную пора познакомиться с хирургическим скальпелем. Терпел юный десантник сколько мог, а потом все же пошел к врачу части и добровольно сдался. Тот, недолго думая, направил его к нам. Соскучившийся по хирургической работе Яков Сергеевич с превеликим удовольствием избавил парня от неприятного момента в жизни: разрезал гнойник, выпустил гной, установил дренаж. После операции назначил антибактериальную терапию.

У Васи Теркина в паху таилась грыжа. Небольшая по размерам, но причиняла много беспокойства при переноске опорной плиты от ротного 82-мм миномета. А она, между прочим, 14 кило весит. Вася служил в минометной батарее. И минометчику обеспечили дальнейшее безбедное существование: убрали грыжу оперативным путем, вернув обществу ее полноценного члена.

Так как других кандидатов, кроме этих двоих, у нас пока не было, решили этим солдатам предложить продолжить свою службу в качестве санитаров операционного блока. Это так только кажется, что все просто и понятно в их работе. А на самом деле санитар оперблока – это не просто человек, драящий полы и отмывающий от крови инструменты. Он – полноценный член операционной бригады, участвующий непосредственно в операции. Функций у него довольно много. Как минимум, он должен уметь поправить свет в рану и настроить различную аппаратуру. А как максимум, знать ход типичных операций и в нужный момент всегда быть под рукой, унести и замочить в формалине удаленный орган.

От поворотливости санитара зачастую зависит и исход всей операции. Да, да, я не преувеличиваю. Вот, к примеру, перестал работать электрокоагулятор – отошел провод от электрода, что расположен под спиной больного. Хирурги и операционная сестра стерильные – им нельзя шурудить руками вне операционного поля. Анестезиолог следит за наркозом и не всегда может прийти им на помощь. А тут заливает кровью операционную рану, нужно срочно прижечь мелкие сосуды. Прошить их сложно и долго, а вот прижечь их коагулятором самое то. Опытный санитар молниеносно исправляет неисправность. Раз-два, хирург заваривает током сосуды, кровотечение остановлено. Все довольны.

Или переполнилась банка электрического отсоса. Хирурги только залили в живот пару литров лекарства, чтоб отмыть внутренние органы от остатков гноя при перитоните, а он вдруг перестает работать. Можно, конечно, взять салфетку и ей промакивать плескающуюся в брюшной полости жидкость, а после отжимать ее в тазик. Наверное, пока не изобрели электроотсос, хирурги прошлого именно так и поступали в аналогичных ситуациях. Но это долго, а главное – марля сдирает с внутренних органов защитный эпителий, что неизбежно в дальнейшем приведет к спаечному процессу и вместе с ним к разного рода послеоперационным осложнениям. Знающий санитар мигом сообразит, в чем тут дело. Сольет банку и через пару минут можно дальше санировать живот. Десять минут, и все готово.

Здорово? Точно так. Но ведь этому всему санитара учить нужно, плюс он должен быть от природы башковитым, чтоб хорошо ориентироваться в хирургическом оснащении, и, как минимум, не брезгливым. К сожалению, сразу сказать, справится человек или нет со своими обязанностями в операционной, не всегда возможно.

Смотришь на иного: вроде бы парень толковый, шустрый, не боится крови, мочи и еще разных там неприятных вещей. А тут бац, в нужный момент то его нет под рукой, то наоборот – лезет, куда его не просят. Тот же коагулятор вдруг ни с того ни с сего вместо прижигания тканей начинает их буквально сжигать, словно раскаленное докрасна железо. Начинаешь разбираться, в чем дело, а, оказывается, санитар взял и прибавил обороты на ручке управления. Ему, видите ли, показалось, что у нас там плохо работает. И уж самое, чего я не терплю, когда начинают огрызаться. Редко, но и такое встречается среди наших младших помощников. Да, попадаются враги дисциплины. На тепленьком местечке живо расслабляются и начинают, грубо говоря, борзеть. С такими деятелями тоже расстаемся и отправляем назад в часть.

Раиса Ивановна Некрасова – старшая сестра операционного блока, славная женщина очень приятной наружности и переполненная человеколюбием и душевностью, прошедшая обе чеченские кампании, давно уже просила меня взять в помощь санитаров. Гражданских специалистов не дождаться. Выбирать не приходится: я предложил этим двоим, посулив золотые горы и службу в тепле и под крышей, подальше от холодных полигонов и бессонных ночей.

Разведчик сразу же, причем в довольно категоричной форме, отказался от моего заманчивого предложения.

– Я не для того в армию шел, чтоб полы в вашей операционной драить, – горделиво заявил Вадик, выпятив вперед могучую грудь.

– Почему сразу же драить полы? – ухмыльнулся я. – Помимо этого там полно другой интересной работы.

– Премного благодарен, Дмитрий Андреевич, только я хочу поскорей вернуться в свою часть! Я – разведчик, а не санитар!

– Крови испугался? – продолжал уговаривать я, применив прием «на слабо». – Да-а-а, не всякий сдюжит на операциях-то стоять. Видать, кишка у тебя тонка?

– Бросьте свою пропаганду! Крови я не боюсь, и на гниль давить тоже не надо. Просто я не вижу уже себя вне ВДВ и разведки. Я, если хотите знать, подумываю о контрактной службе.

– Серьезно? Ты хочешь мокнуть под дождем, замерзать в сугробах, истекать потом на адской жаре, стоически терпеть укусы комаров, мошек и прочего гнуса, до изнеможения бегать многокилометровые кроссы, вскакивать ночью с кровати в любую погоду и с полной выкладкой нестись во весь опор куда прикажут, вместо того чтоб в сытости и тепле провести остаток службы?

– Хочу, и не просто хочу, а очень хочу, – улыбнулся рядовой ВДВ Павлов и весело посмотрел мне глаза.

– Отлично, солдат. Скоро ты совсем поправишься, и мы тебя не станем задерживать. Надеюсь, из тебя выйдет прекрасный разведчик.

– Спасибо, доктор, я тоже надеюсь. Простите, но служба в госпитале точно не для меня.

– А я почему-то так и думал.

– А если заранее знали, как я отвечу, зачем же тогда спрашивали? – недоуменно посмотрел на меня десантник.

– Выбор не велик – ты да Теркин. У кого еще спрашивать, если вас пока только двое? И потом, мне хотелось лично убедиться, что я не ошибся в тебе.

– В смысле?

– А в том смысле, что за то время, что я тут руковожу хирургическим отделением, ты первый срочник, но надеюсь, не последний, кто отказался спрятаться от службы в госпитале. Ты знаешь, сколько парней мечтает оказаться сейчас на твоем месте?

– Догадываюсь, только какие же они после этого парни, если прячутся от службы за госпитальными стенами. Настоящих мужиков трудностями не испугать. Они их преодолевают, а не бегают, словно зайцы, от них.

Павлова пришлось выписать даже раньше срока. Он буквально затерроризировал меня своей просьбой поскорей отправить его в часть. Мол, без него там все зачахнет. Осмотрев его рану и взяв с него честное слово, что он продолжит ходить на перевязки к своему врачу в части, мы его выписали. Забегая вперед, скажу: таких активных солдат, рвущихся назад, в действующую армию, я за свою работу в военном госпитале больше не встретил. Дай Бог тебе здоровья и всяческих благ, солдат ВДВ Вадик Павлов.

Второй воин, собрат Вадика по несчастью, полный тезка знаменитого литературного героя, только этим и был на него похож. Да, он тоже поначалу встал на дыбы: вы что, какая еще операционная? Я сюда Родину пришел защищать, а не кровь чужую в операционной по полу размазывать да другую, не мужскую работу выполнять.

– То есть плиту от ротного миномета поинтересней будет тягать? – прищурился я во время нашего с ним разговора.

– Я не только плиту ношу, но и ствол тоже. Мы меняемся.

– Да еще пульнуть пару раз дадут. Шарахнешь миной по мятой мишени.

– У нас не мишени, а старая, списанная техника. Танк даже есть настоящий, – насупился Теркин.

– А танк не мишень, по-твоему?

Давить на Василия с такой фамилией я не стал. Пускай, думаю, едет в часть, раз такое дело. А вдруг у человека талант военного проснулся. А ну, как он прирожденный минометчик, а я лишаю российскую армию такого ценного приобретения? Когда-нибудь хирургическое отделение заполнится, и подберем себе не спеша нужные кадры. Уже не торопясь, тщательно присматриваясь к потенциальным кандидатам, выберем лучших. В таком деле торопиться не нужно. А пока девчата пускай сами, одни справляются. Ведь работы еще не так много.

Однако на следующий день минометчик робко постучался ко мне в кабинет, не глядя в глаза, объявил, что он решил попробовать себя в новом амплуа.

– Дмитрий Андреевич, только давайте сразу договоримся, если мне что-то не понравится у вас, вы меня тут же обратно в часть отправьте, – сбивчиво предупредил меня новоявленный санитар. – Не задерживайте, пожалуйста.

– О чем речь? – обрадовался я. – Давай для начала пару недель поприсматривайся. Войди в курс дела, так сказать. Если за этот промежуток времени твое мнение не изменится и ты вдруг страстно возжелаешь покинуть наши ряды, я тебя удерживать и уговаривать не буду.

– Вы обещаете? – глаза парня вспыхнули, лицо просветлело. Только сейчас я заметил, какой плутовской огонек в них вспыхнул и тут же погас.

Неделю Василий Теркин постигал матчасть. Под руководством Раисы Ивановны и Людмилы Петровны – второй нашей операционной медсестры, отличной работницы и, без преувеличения, симпатичной женщины, он постигал азы своей новой профессии. У нас еще трудилась одна молодая операционная медсестра Вероника, но она на тот момент находилась в очередном отпуске. А потому учеба юного дарования проходила без ее участия.

Начинающий санитар все схватывал буквально на лету. Поражало то, что ему не нужно было повторять по два раза.

– Это зажимы Микулича и Кохера, – показывала на похожие на ножницы хирургические инструменты Раиса Ивановна, – у них вот на конце имеются маленькие зубчики. Но одни изогнутые, а другие прямые. С ними будь осторожней, чтоб об них не порвать перчатки. А это зажимы Бильрота и «московские» они без зубов.

– Бильрота, «московские», Кохера, – уверенно вторил Теркин и безошибочно раскладывал зажимы по своим местам.

На то, что у иного студента медицинского вуза, порой уходил целый месяц, а многие и до сих пор толком не знают, этот деревенский парень из Калужской губернии выучил назубок за два дня.

Через неделю больные пошли, что называется, на потоке. Операции стали ежедневными по нескольку за день. Василий неплохо справлялся со своими обязанностями. Первые две-три операции он что-то там и напутал по мелочи: подключил не ту бестеневую лампу, забыл подложить под больного электрод от электрокоагулятора и что-то еще совсем незначительное. В целом процесс пошел. Он уже не вспоминал о нашем самом первом разговоре, а я и не напоминал. Работает человек и пускай себе работает спокойно. Если бы не нравилось, уже бы дал знать.

Позже мы подобрали ему в напарники Гришу Семенова, тощего нескладного парня, закончившего полиграфический институт и призванного пару месяцев назад в химические войска. У Гриши – серьезное плоскостопие. Он буквально маялся в тяжелых берцах, постоянно тянул свое подразделение вниз по всем спортивным и военно-прикладным показателям. Наконец кому-то там из его начальников пришла правильная мысль показать его хирургу. И тот уже направил его к нам для прохождения ВВК. Парня нужно было комиссовать. Какой из него служака? Опять вопрос к призвавшему его военкомату: для чего вы его засунули в вооруженные силы? А так как ВВК – мероприятие не простое, длинное и затянутое, то, чтоб он не скучал без дела, пристроили его в оперблок.

К сожалению, у военных очень много разного рода совещаний. Я их про себя прозвал ППР – посидели, поговорили, разошлись. А поговорить военные люди ой как умеют и любят. Причины ППР, на мой взгляд, ну абсолютно нелепые.

– Вы знаете, сколько положено военнослужащему мыла в месяц? – задает мне вопрос Волобуев, повстречав на территории госпиталя.

– Триста грамм, – наугад отвечаю я. Мне не до нормы сейчас мыла. У меня больной второй день без диагноза на отделении лежит. Прислали с дальнего гарнизона с какими-то непонятными тянущими болями в области мочевого пузыря, а что с ним, не совсем ясно. Вот иду в отделение рентгенодиагностики договориться насчет КТ живота и малого таза.

– Да вы что? – багровеет подполковник. – А как же вы нормы снабжения соблюдаете?

– Обычно, – пожимаю плечами, – выдаем по мере необходимости. В принципе, у каждого солдата всегда свое мыло имеется, магазинное. Нашим серым, солдатским брезгуют пользоваться.

– Безобразие! Сегодня же ко мне в кабинет на совещание! Все заведующие вместе со старшими сестрами. Сейчас десять утра! За это время завести журнал учета мыла и на совещании показать! Вопросы есть?

– Никак нет, – отвечаю без особого энтузиазма. Это же часа на два развезут. Будут рассусоливать про солдатское мыло. А его уже и правда давно никто не спрашивал. Я, кстати, так до сих пор не знаю эту самую норму.

Только с мылом разобрались, дня через два бежит посыльный из штаба – всех заведующих и старших сестер к начмеду на совещание, к 14:00.

– Не знаешь, чего собирают? – останавливаю солдата. Он лежит в нашем отделении якобы с грыжей, которую давно уже убрали, а теперь отирается в штабных писарях.

– Так краем уха слышал, что обнаружили непронумерованные графины.

– Ой, – вскрикивает Елена Андреевна – старшая, – точно! Вчера же эта мегера Генриетта Самуиловна по палатам лазила. А я там четыре графина заменила, а инвентарный номер забыла проставить.

И вот мы снова на ППР и выслушиваем лекцию о необходимости помечать вверенное нам имущество. Возмущаться бесполезно – себе дороже станет. Я на первых порах еще лез в бутылку, доказывал, что у меня лечебная работа на первом месте, что я хирург, что я врач, что мне по барабану все эти графины и прочая. Так меня живо поставили на место.

Раз вот так встал и открытым текстом прямо на совещании во всеуслышание и брякнул, что пока мы здесь ерундой занимаемся, солдату в терапевтическом отделении, видите ли, не хватило одного банана на полдник, и он позвонил маме, а у меня больные на операционном столе замерзают. Меня все ждут. Волобуев кривенько так ухмыльнулся и отпустил меня с ППР. А сами продолжили решать, как впредь не допустить такого вопиющего безобразия по поводу снабжения бананами военнослужащих срочной службы. Я, воодушевленный первой своей победой над армейским формализмом, полетел в операционную.

Утром, сразу же после врачебной конференции в отделение пришла строгая, принципиальная комиссия во главе с начмедом Горошиной в составе главной сестры госпиталя Выжигиной и двух стервозного вида дамочек из бухгалтерии и сразу же проследовали в комнату сестры-хозяйки. Где со знанием дела принялись пересчитывать солдатские тапочки.

Это я уже значительно позже от верных людей узнал, что таким приемом укрощают строптивых заведующих. Этих самых тапочек никогда нигде не хватает. Сделаны они из дерматина, сшиты в обществе слепых гнилыми нитками, куплены по бросовой цене, но по документам проведены как по тысяче рублей за пару. Кто-то на них, похоже, неплохо наварился. А служат они максимум полгода. Солдаты их рвут и выбрасывают. Кто следит? Порвал – выдали новые. По итогу не хватило около сорока пар. Составили соответствующий акт и предложили на выбор: либо приобрести за свой счет в магазине, либо вернуть в казну сорок тысяч рублей. А я еще даже зарплату к тому времени получить не успел.

Хорошо, у ветерана Мохова отличные связи среди гарнизонных командиров. Кому-то там позвонил, и на следующий день привезли сорок пар списанных тапочек. Горошина поморщился, уж очень непотребный вид был у изделий: стоптанные задники, оторванные ремешки. Но по факту вполне тянули на название. Просили тапочки – нате! В акте же не указано, какими они именно должны быть: новые, пахнущие свежей краской или совсем захезанные. Репрессивные меры против меня аннулировали.

А Яков Сергеевич от себя добавил, что спорить и указывать начальству в армии очень дорого обходится. Кроме тапочек, у нас много еще чего в отделении не хватает: например, аппарата для облучения крови. Его еще пару лет назад раскурочили, а на балансе отделения он все еще числится. А цена ему, по документам, порядка трехсот тысяч рублей. А, как известно, заведующий за все несет ответственность.

– А что же теперь делать? – пригорюнился я тогда.

– Во-первых, не лезть на рожон: всегда есть на чем подцепить борца за идею. А во-вторых, займитесь списанием старой аппаратуры и имущества. Ведь эти несчастные тапочки давно можно было списать.

– Это как? – я с удивлением посмотрел на мудрого Мохова.

– Все очень просто, – Яков Сергеевич чуть улыбнулся, – если у вас тапочек или еще там чего не хватает, или они пришли в негодность, то пишите рапорт на имя Волобуева. Тот создает специальную комиссию, которая и списывает все, как непригодное для использования. Это же касается и оборудования. Если поглубже копнуть, то у нас на миллионы разного барахла «висит» на отделении. А, по большому счету, конкретно на вас, старшей сестре и сестре-хозяйке. Я предыдущей заведующей предлагал, но она меня и слушать не захотела. Говорит: я ничего не принимала и ничего не подписывала.

– А ведь и я ничего не подписывал, так как не принимал.

– А это не имеет значения: кровь попить на этой теме попьют. Будьте спокойны!

– Спасибо за совет.

Разумеется, я не стал ждать очередной подлой проверки, а живо занялся списанием утраченного и испорченного имущества. Интересно, что на мне, оказалось, числился прибор для измерения глазного давления выпуска 1956 года. От которого остался лишь один пожелтевший паспорт и покрытая тусклым лаком деревянная коробочка. Похоже, его стырили еще задолго до моего рождения, чтоб заставить расхлебывать именно сейчас.

В таких условиях весьма проблематично полностью держать руку на пульсе отделения. Да во мне еще не выветрилась гражданская уверенность, что все же в лечебных учреждениях лечебная работа должна стоять во главе угла, а не инвентаризация имущества.

Поэтому я оказался сильно удивленным, когда в мой кабинет постучалась вышедшая из отпуска третья наша операционная медсестра Вероника и с порога заявила, что если я не уберу из операционной Теркина, то она сама напишет заявление на увольнение. И я знал, что это не пустая угроза: она опытная поливалентная сестра. Легко справляется на всех хирургических, травматологических, лор, гинекологических и прочих операциях. С ней никаких проблем и нареканий не возникало. Ее давно уже переманивали в соседнюю клинику, где посулили большую зарплату. Только привязанность к ставшему уже родным оперблоку и удерживала ее от радикальных поступков.

– Что произошло, Вероника? – я жестом предложил сесть напротив себя.

– Дмитрий Андреевич, разрешите без объяснений! – раздраженно ответила девушка, оставаясь стоять в дверях. – Отправьте этого хмыря в часть, и точка!

– Но мне же нужно разобраться в сути конфликта.

– Уберите без всякого расследования.

– Иди к себе, я подумаю.

Странная ситуация – у меня к Теркину нареканий нет. Работает хорошо, исполнительный, всегда на месте. У других сестер тоже без конфликтов. А Вероника не успела выйти из отпуска, как уже какие-то проблемы. Вызвал к себе второго санитара: Гришу Семенова. Тот тоже не внес ясность. Только бе! ме! не могу знать! все хорошо! Ладно, послал за Теркиным.

– Не понимаю, о чем речь, Дмитрий Андреевич, – смотрит мне преданно в глаза тезка Твардовского героя. – Вы у других спросите, они вам ничего про меня плохого не скажут.

– Ладно, иди. Пока.

– А почему пока? – насторожился санитар.

– Пока я до самой истины не докопаюсь. А ведь все равно докопаюсь! Вот спать не буду, пока не узнаю, в чем там дело?

– Значит, Верка вам ничего не рассказала?

– Верка? Ты ее уже так называешь?

– Дмитрий Андреевич, – тут Василия прорвало, – вы меня, конечно, извините, но ваша эта Вера совсем нюх потеряла. Она на год младше меня, а командует похлеще ротного капитана.

– А может, это ты нюх потерял? Санитар должен подчиняться не только хирургу, но и операционной сестре! Разве ты это до сих пор не усвоил?

– Я не против подчиняться тем, кто старше меня. Вот вы мне в отцы годитесь, а Раиса Ивановна и Людмила Петровна в матери. Тут все понятно. А здесь какая-то пигалица только нарисовалась и здрасьте вам, сразу же раскомандовалась: пойди туда, пойди сюда, здесь плохо помыл, перемой!

– Так она тебе, небось, все по делу, по работе твоей говорит. Зачем же обижаться?

– Дмитрий Анреевич, знаете, – тут его голубые глаза вспыхнули нехорошим светом, – я сам из деревни. Женат. И у нас не принято, чтоб женщина поперек мужа перла. Да еще что-то там указывала.

– Да, но Вероника тебе не жена, а операционная медсестра.

– Медсестра, но младше меня по возрасту, и я не желаю терпеть от нее никаких приказаний. Тем более что она ко мне предвзято относится.

– И что ты предлагаешь?

– Предлагаю, чтоб она до меня не докапывалась. А нет, так отправляйте назад в часть. Вы, кажется, обещали?

– Я помню, что я обещал. А ты уже соскучился по миномету?

– Знаете, Дмитрий Андреевич, уж лучше плиты от миномета таскать, чем от какой-то там девчонки приказания терпеть.

– Ладно, я поговорю с Вероникой. Иди к себе.

Разговор с ней ничего хорошего не принес.

– Дмитрий Андреевич, вы просто его плохо знаете, – надула губки Вероника, когда я вновь призвал ее к себе и в корректной форме передал содержание разговора с Теркиным.

– А ты, выходит, за два дня узнала? Я за ним почти два месяца наблюдаю и ничего криминального, а ты такая глазастая у нас? Увидела то, что я проглядел? И что же?

– За три дня. Я его уже три дня наблюдаю. А вы даже не помните, когда я из отпуска вышла.

– Хорошо, ты права – три дня. Заработался. А ты раскусила?

– Да, я его раскусила: он лентяй и врун. Вот вы его защищаете, а ведь по сути ничего про него не знаете!

– Я никого не защищаю, а пытаюсь докопаться до истины. Мне непонятно, как человек у нас работал без нареканий столько времени, и вдруг ты такие заявления делаешь.

– Дмитрий Андреевич, чего греха таить. Вы человек хороший и замечательный хирург. Мы вас все любим и уважаем, но вы, простите, дальше своего носа не видите. Вы все время куда-то спешите. Все время заняты, то у вас совещания, ППР, как вы любите говорить, то проверки, то отчеты, то еще чего. Все у вас бегом. Вы утром заходите в операционную, поздоровались, спросили, как дела, как обстановка, обвели вокруг взглядом: стены на месте, операционный стол не украли и дальше бежать. На операции вам тоже некогда – вы оперируете. После снова убегаете.

– Вика, ну, – тут я развел руками, – так получатся. Если не торопиться, то ничего не успеешь. Эти ППР, будь они неладны, очень много времени съедают. А игнорировать их я не могу.

– Я все прекрасно понимаю, поэтому вас и не виню ни в чем. Но в силу своей вечной занятости вы кое-что упускаете из вида. Например, какой пройдоха этот ваш Вася.

– Хорошо, допускаю, что я там чего-то недоглядел, чего-то пропустил. Но ведь Раиса Ивановна и Людмила Петровна опытные тетеньки, что они тоже, по-твоему, ничего не замечают.

– Скажу! Да, тоже не замечают. Во-первых, он при них так себя, как со мной, не ведет, а во-вторых, они его всячески жалеют. У них младшие сыновья, такие, как он. Материнский инстинкт, знаете, им глаза застилает.

– Хорошо, приведи пример его безобразного поведения.

– Дмитрий Андреевич, не в моих правилах закладывать других, даже если они и подонки.

– А кого ты тут закладываешь? Сказала «А» – говори «Б»! И потом, он мне уже рассказал, что у вас конфликт вышел из-за твоей молодости и что ты его притесняешь. Ему обидно, что ты моложе его, а отдаешь приказы.

– Вот дает! Наглец! – ноздри ее тонкого носа некрасиво раздулись. – Да он же на самом деле почти палец о палец не ударяет. За него все несчастный Гриша делает. Теркин его чем-то так запугал, что тот и посмотреть в его сторону боится.

– Но я же разговаривал с Гришей. Ничего такого он не говорил.

– Какой вы наивный, Дмитрий Анреевич. Кто же про такое рассказывать станет? Неплохо этот Теркин устроился: сам ни шиша не делает, только вид создает. Всем очки в глаза втер. Только я его быстро вывела на чистую воду.

– Каким же образом?

– А он поначалу меня серьезно не воспринимал. Я с отпуска вышла, он подумал, что раз я молодая, то и со мной можно, как с Гришей. А вот дудки. Он до того обнаглел, что, особо не стесняясь, прямо при мне припахивал забитого Гришу. Ну, я ему и сказала пару ласковых. А он мне угрожать стал. Только ведь я его угроз не боюсь. Я ябедничать не желаю.

– Ты не ябедничаешь, а помогла раскрыть нам глаза.

Тем же днем я объявил Теркину, что выписываю его, и отправился к себе в кабинет готовить выписную справку. Вначале было тихо. Где-то через час Теркин пришел в мой кабинет и поинтересовался, не изменил ли я своего решения. Получив утвердительный ответ, он исчез, но через полчаса вернулся.

– Дмитрий Андреевич, ладно, так и быть, я еще побуду у вас немного. Можете не выписывать, – вальяжным тоном сообщил бывший санитар.

– Сынок, ты ничего не попутал? Ты мне что здесь, одолжение оказываешь?

– Какое одолжение, что вы? – испугался Теркин. – Я просто пришел сказать, что согласен остаться.

– Теперь я не согласен! Все, солдат, иди и служи честно Родине. Твой 82-миллиметровый миномет тебя уже заждался. Забыл уже, поди, строгую тяжесть опорной плиты?

– Подождите, – раненым зверем взвыл будущий минометчик и… с ходу бухнулся на колени. – Не выписывайте! Я прошу вас – оставьте! Я полы буду драить, больных таскать! Все, все буду делать! Только не в часть!

– Вася, встань с колен! Не позорь фамилию! – я подошел к Теркину и силой поставил его на нижние конечности. Он заметно вибрировал, а по его упитанному лицу катились крупные слезы. «Отъел мордашку, – мелькнуло у меня в голове. – И как я проглядел его?»

– Дмитрий Андреевич, вы знаете, как офицеры относятся к тем солдатам, кто долго в госпитале прогасился?

– Везде по-разному. А это ты сейчас к чему? Разжалобить меня хочешь?

– Да, меня теперь ротный со света сживет.

– Пускай только попробует тронуть хоть пальцем! Под суд пойдет!

– А ему не надо пальцем меня трогать. Теперь я буду вечным дневальным по кухне – котлы драить и вечно таскать плиту от миномета.

– Не захотел драить полы в операционной иди драй котлы в столовой части. У тебя был выбор, и ты его сделал. Какие тут могут быть претензии.

– Да, но это вы меня уговорили остаться в госпитале. Из-за вас я попал в немилость к ротному командиру, – сверкнул он белками глаз.

– А-а-а, это я, значит, заставлял тебя припахивать своего же товарища и перекладывать свою работу на него. Для чего нам такой работник?

– Стуканули уже, падлы.

– Все, иди, не мешай работать. Вопрос решен. Завтра поедешь в часть.

– А если я больше так не буду?

– А больше и не надо. Иди.

Теркин, согнув взмокшую спину, шаркающей походкой вышел в коридор, а я задумался. А правильно ли я поступил? Ведь в чем-то он прав: именно я сблатовал его оставить службу в линейном подразделении и перейти на тепленькое местечко. А мне хорошо известно, как относится большинство отцов-командиров к таким вот сачкам. Мягко говоря, недолюбливают. А с другой стороны: не наглел бы Теркин, и дальше продолжал бы работать у нас. Глядишь, и дембель в госпитале встретил бы. Оставить? А как же Вероника? Терять операционную сестру точно не стоит. У нас с ними напряженка. Из восьми по штату – работают три.

– Доктор, вы своего бойца от нас заберите, – прервала цепь моих рассуждений заведующая столовой Хвощ. Я и не заметил, как она очутилась в моем кабинете.

– Ой, Елена Петровна, какими судьбами? – я вышел из-за стола и галантно раскланялся. – Извините, задумался.

– Да я уже поняла, – Хвощ уселась на предложенный мною стул и откинулась на спинку, продемонстрировав обтянутые белой тканью халата роскошные перси. – Стучу – молчат. Захожу – снова молчание. Гляжу, а вы там, в углу сидите, голову подперли кулаком и в окно смотрите. Не иначе, задумался? Точно.

– Так что же вас привело ко мне? – повторил я свой вопрос, пытаясь отвлечь ее внимание от своей персоны.

– Не что, а кто. Там ваш чудик этот пришел к нам в столовую и бесплатный концерт закатил.

– Какой такой чудик? – встрепенулся я. – Какой концерт?

– Да Теркин, кажется.

– Теркин у вас в столовой? А что он там делает? – изумился я.

– Пришел ко мне в кабинет, плюхнулся на колени и стал умолять, чтоб я его взяла к себе на работу. Хоть подсобным рабочим. Я ему объясняю, что мы в срочниках не нуждаемся, у нас уже есть рабочие – гражданские. А он ни в какую, стоит на своем, хоть ты тресни. Я его еле из кабинета выперла. А он в слезы: не отправляйте меня в часть, я вам картошку буду чистить, котлы драить, все, что скажете.

– Странно, в части не хочет чистить, а здесь, пожалуйста, – сам себе сказал я.

– Что вы говорите? – не расслышала меня заведующая столовой.

– Нет, ничего, продолжайте.

– Так, а чего продолжать? Он зашел в овощной цех схватил нож, и ну картошку строгать, прямо на пол. Мы ему говорим: мол, не нужно ножом чистить, у нас для этого картофелечистка имеется. А он и слушать не желает. Сидит и наяривает. Я тогда к вам. Сделайте что-нибудь. Ваш же пациент, в конце концов. А то он сидит там с ножом в руках. Мало ли чего ему в голову его дурную взбредет.

– Ужас, – только и смог я выдавить из себя.

– Что вы говорите?

– Я говорю, ведите бегом к нему!

– Дмитрий Андреевич, может, еще кого с собой возьмем? – Хвощ недоверчиво покосилась на меня. – А то он нервный какой-то. Вы не забыли, что недавно в головном госпитале произошло?

У всех на слуху еще оставался дикий, вопиющий случай, произошедший в психиатрическом отделении нашего головного госпиталя в Петербурге. Трое военнослужащих проходили в нем психиатрическую экспертизу. Двое солдат срочной службы и один курсант одного из наших высших учебных заведений. Служат сейчас срочку год, причем, как говорится, от звонка, до звонка. В какой день призвали, в тот же и уволили, ровно через год. Это раньше могли в начале апреля забрить лоб. Отслужишь два, а на флоте все три, а демобилизуют лишь в конце июня. Правда, это в основном касалось лишь «отличников» боевой и политической. Теперь такого нет и в помине. Все строго по закону. И все равно находятся люди, которые и этот год стараются либо проволынить, либо откосить.

Двое срочников «косили», с ними вроде бы более менее ясно: их призвали в армию против их же воли. А вот курсант? Сам же поступил в престижный военный вуз. Никто за уши не тянул, приехал из Мухосранска в Питер. Выдержал чудовищный конкурс: сколько-то там человек на одно место. Полтора года даже проучился и вдруг начал «косить» под дурачка. Хотя сейчас у курсантов проблем нет с увольнением. Не нравится учиться в военном училище – пиши рапорт и вали на все четыре стороны на гражданку. Могут, конечно, после и в армию на год загрести, но тут уж как повезет.

В общем, эту троицу опытные военные психиатры живо раскусили. И со дня на день их должны были отправить: солдат в войска, а курсантика назад в училище. Не знаю, чем эти недоумки руководствовались. Двоим – по полгода оставалось лямку тянуть, курсанта и вовсе комиссовали вчистую. Только взяли они да в последний день и сговорились и темной-претемной ночью напали на дежуривших в ту смену двух предпенсионного возраста медсестер. Напали и… убили.

Подробности жуткие – не стану смаковать. Тогда весь Питер гудел. Убийцы забрали ключи от выхода, подчистили сумочки жертв, выбрались по-тихому из стен госпиталя и дали стрекача в сторону финской границы. Непонятно, на что они рассчитывали? Полагали, что в Финляндии их встретят с распростертыми объятиями и предоставят политическое убежище? Доподлинно не ведаю. Только повязали их всех тепленькими почти у самой колючей проволоки буквально через два дня. Теперь всем им грозит приличный срок и пожизненное общественное порицание. Вот так запросто сломаны пять жизней. Из которых уже две навсегда.

После этого ЧП прошла письменная команда по частям и объектам Санкт-Петербургского гарнизона: усилить бдительность. У нас в госпитале ее усилили ужесточением прохождения КПП и дополнительно обнесли вход со стороны города железной, сваренной из арматурных прутьев решетчатой коробкой с узенькой входной дверью. Теперь, если и приключится какой катаклизм, пускай тот же пожар, то шансы спастись у находящихся внутри людей резко уменьшились. Ибо через зарешеченную дырку с трудом может протиснуться только один человек.

Странный приказ, если учесть, что забор вокруг госпиталя во многих местах держится на честном слове и на подгнивших подпорках. Видимо, главное – поскорее отрапортовать о выполнении сомнительного приказа. Это мне напоминает виденную в детстве сказку: там посреди бескрайнего чистого поля поставили огромные ворота. В них сидят опухшие от безделья стражники с бердышами и никого не пускают. А все проезжающие стремятся попасть в это Тридевятое царство именно через строго охраняемые ворота. И когда главный герой – Добрый молодец плюнул на всех, взял да объехал ворота чуть в стороне, его враги, коих он ехал учить уму-разуму, сильно недоумевали: а как же он попал к ним в царство, ежели был отдан строжайший приказ его не пропускать?

– Вася, отдай ножик мне! – тихо и ласково предлагаю бывшему санитару, исступленно снимающему кожуру с картофеля острым лезвием и методично мечущего готовый продукт в серую замызганную ванну, стоящую здесь же, в овощном цехе, подле покрытой белым кафелем стены. Сам он, сильно сутулясь, сидит на невысокой табуретке, а вокруг него на полу возвышается гора свежих очисток.

– А-а, это вы, – как-то уж совсем индифферентно откликается Теркин. – Какой ножик?

– Тот, что у тебя в руках.

– А он мне самому нужен, я еще не закончил. Глядите, сколько еще чистить.

– А больше и не нужно. В меню нет пюре. Только суп. А на суп уже достаточно настрогал. Молодец.

– Разве больше не нужно? – он растеряно смотрит на меня и сжимает рукоять короткого, но прекрасно заточенного ножа с узким лезвием. Такой с легкостью нырнет между ребрами, ты и глазом моргнуть не успеешь.

– Давай, ну же, – я боковым зрением замечаю, как побелели фаланги его пальцев, еще сильнее стиснувших грязное дерево, венчающее играющее в лучах заходящего солнца яркими бликами сероватую сталь.

– Точно не нужно? – с сомнением в голосе смотрит на меня Теркин, словно раздумывая, продолжить чистить картофель или уже всадить мне в грудь свой короткий клинок.

– Спасибо, ты уже начистил.

Он нехотя протягивает мне нож острием ко мне. Я прошу подать ручкой. И когда он исполнил мою просьбу, медленно протягиваю свою кисть и берусь за теплую, нагретую его рукой рукоять. Только тут я осознаю, как вспотела моя ладонь. Нож чуть не выскользнул из нее на пол.

– Дмитрий Андреевич, разрешите остаться работать в столовой.

– Василий, не столовая, а камбуз. И ты здесь не останешься.

– Но я же хорошо работаю. Гляньте, сколько я картофеля начистил.

– А тебя, дурака, никто не просил, – в овощной цех решительным шагом входит Хвощ, в отдалении наблюдавшая сцену разоружения. – Иди к себе на хирургию, и чтоб я тебя здесь больше не видела. А вам, дорогой доктор, огромное спасибо, что избавили нас от этого… – она начала подбирать слова, но не нашла нужное и просто широко улыбнулась, – ну, вы меня поняли?

– Я не этот, – загундосил Теркин, – я помочь хотел.

– Ага, помог! Вот зачем ты столько картошки напластал? Что теперь с ней делать буду?

– Давайте, я ее сварю! – оживился сачок. – Я пюре умею делать!

– Так, все! Он мне надоел! Дмитрий Андреевич, я вас прошу: увидите его уже поскорее.

Я взял Теркина за локоть и, молча, вытолкал из овощного цеха и камбуза. Доставив его в целости и сохранности в хирургию, отвел в палату и строго-настрого наказал, чтоб он не смел больше шляться по госпиталю. Иначе прямо сегодня же отправлю в часть. При слове «часть» Теркин побледнел и пообещал сидеть тихо и смирно. О том, что я уже договорился с его командованием, и они обещали завтра прислать за ним автомобиль, скромно промолчал.

Утром на ушах стоял весь госпиталь. Каким-то образом Теркин прознал о своей выписке. Это не на шутку встревожило и напугало его. То ли по наитию, то ли по чьей-то подсказке, я так до конца и не выяснил, но он вышел на еще четверых таких же сачков, не желающих ехать в войска: двоих с терапии и двоих с кожного отделения. Объединившись, они под утро забрались в физиопроцедурный кабинет, расположенный в отдельно стоящем здании, и забаррикадировались изнутри. Те, что с терапии, работали в нем подсобными рабочими: следили за порядком, убирали, мыли.

Дежурный врач, терапевт Семенова, пожилая и малорасторопная тетенька, первой забила тревогу, когда ей доложили, что пятерых бойцов нет на своих местах в отделениях. К началу рабочего дня, к 9:00 выяснили, где они конкретно спрятались. Сотрудники физиокабинета не смогли вовремя попасть на свое рабочее место, отсюда стало очевидным лежбище неудачных дезертиров. Мало того, они еще и выдвинули требование: оставить их всех пятерых работать при госпитале.

Первый штурм укрепрайона сачков в лице начмеда Горошины, подполковника Волобуева, зама по АХЧ Твердолобова и троих наиболее трезвых сантехников потерпел фиаско. Старая входная дверь, сработанная еще во времена царя Гороха, выдержала мощный натиск. Штурмующие только вырвали с мясом ручку у входной двери. Но саму дверь не открыли. А бить стекла в здании пожалели. Тем более что на всех окнах одноэтажного здания физиокабинета стояли железные кованые решетки.

– Ничего, жрать захотят, сами откроют, – скрипнул зубами Волобуев и утер носовым платком со лба выступивший пот.

– А мы им сейчас воду перекроем, – ухмыльнулся Твердолобов, – без воды долго не протянут. Васек, – он кивнул переминающемуся с ноги на ногу небритому мужику с опухшим от недельной пьянки лицом, – а ну пулей лети в подвал и перекрой воду в физиокабинете.

Васек молча поплелся исполнять приказание. И… перекрыл воду в терапии, лишив их возможности закончить генеральную уборку, и канул в бездну. Был он найден только к вечеру, мертвецки пьяным на замызганном топчане в слесарной мастерской.

Волобуев приказал явиться к осажденной крепости всем заведующим, чьи подопечные держали оборону. Мы без видимого удовольствия явились на зов предводителя.

– Только не говорите мне, что у вас там операции намечаются, – вместо приветствия проорал мне начальник госпиталя.

– А у меня правда сегодня операционный день, – пожал я в ответ плечами. – Вы сами план операций подписывали.

– Когда я подписывал, я не знал, что ваш козел Теркин такое отчебучит. Он у них за главного.

– Хорошо, а что я должен сделать? Пробить головой дверь и вытащить заговорщиков наружу?

– Нужно включить голову, а не дверь пробивать, – скривился Волобуев. – Поговорите с ним. Пообещайте, наконец, что вы его оставите в госпитале.

– Я врать не стану.

– Кому врать? Этим охламонам? – осклабился Волобуев. – Тоже мне праведник нашелся, да… – тут он наткнулся на мой холодный взгляд и переключился на стоящего рядом Арнольда Борисовича Яблокова, заведующего кожным отделением. Похожий на мышку, щуплый Яблоков явно чувствовал себя не в своей тарелке. По всему видно, что ему очень хочется куда-нибудь улизнуть, но не может придумать действенного предлога. – А вас это тоже касается. Там, между прочим, из пяти бунтовщиков двое ваших.

– Я знаю, Марат Иванович, – засопел зав кожным отделением, – может комендатуру вызвать?

– Я те дам комендатуру! – взорвался Волобуев. – И не мечтай! Чтоб потом весь гарнизон судачил, что мы с какими-то там хлюпиками не смогли справиться.

– Так все равно же узнают, – шмыгнув носом, произнес Арнольд Борисович.

– Разумеется, узнают, если кто-то доложит, – и он так посмотрел на Яблокова, что его бледное лицо моментально покрылось пунцовыми пятнами, и он опустил глаза.

– Разрешите, я попробую с ним поговорить, – подал голос, молчавший до этого заведующий терапией Иван Сергеевич Попов – сурового вида слегка обрюзгший, но еще крепкий мужчина, носивший на своем лице печать врага трезвости. Он сам двадцать пять лет прослужил в армии, из них лет двадцать врачом в бригаде морской пехоты Балтийского флота. Принимал участие в боевых действиях на Северном Кавказе, слыл за храброго, грамотного, но злоупотребляющего доктора. Волобуев его побаивался и уважал.

– Попробуйте, – поморщился Волобуев, учуяв запах свежевыпитого коньяка. На слабости Ивана Сергеевича он смотрел сквозь пальцы. – Тем более вы их туда определили для работы.

– Попросили, я и отправил, – поморщился Иван Сергеевич. – Вы же сами просили меня выделить двух бойцов для работы в физиокабинете.

– Я?! – вспыхнул Волобуев, а затем, что-то вспомнив, быстро погас. – Ну да. Было дело.

– Отойдите все подальше, – попросил Попов, и, убедившись, что мы удалились на почтительное расстояние, не спеша подошел к ближайшему окну и постучал кончиками пальцев по зарешеченному стеклу.

Минут пять стояла гробовая тишина, а затем висевшая изнутри черная велюровая штора чуть дрогнула, и в образовавшейся щели показалась голова Теркина. Еще через минуту он встал на подоконник и приоткрыл форточку. Переговоры начались.

– Пускай только дверь откроет, я уж ему покажу, – хрустнул, разминая пальцы рук, начмед Горошина, до этого с интересом взиравший на происходящее. После первого неудачного штурма, когда на ура крепость взять не удалось, он отошел на второй план.

– Я те покажу! – нахмурился Волобуев. – Попробуй хоть кого пальцем тронуть, – он сжал свой обрамленный жесткими волосиками увесистый кулак и издалека показал его начмеду.

– Что вы, товарищ подполковник, вы меня неверно поняли. Я имел в виду просто поговорить с ними, провести воспитательную беседу, – начал оправдываться Горошина.

– Никаких бесед! Выписать к чертовой матери в части, как только вылезут из своего укрытия! Ясно?!

– Так точно! – побледнел начмед.

– Если машины за ними не приедут – отправить на нашей.

– А сопровождающие? Кто их сопровождать станет? – растерялся майор.

– Как кто? Заведующие отделениями, откуда эти воины!

– Ну, уж дудки, товарищ подполковник, – начал выходить я из себя. – Мало того, что я отменил операции своим больным, так еще и перспектива сопровождать каких-то сачков меня уж точно не прельщает.

– Это что за разговоры? – набычился Волобуев. – Прикажу, и поедете! Лучше за бойцами нужно было следить. Ишь, их распустили и сами распустились!

– Вы, товарищ подполковник, – я сделал нажим на звание, – таким тоном вон майору приказывайте, он военный, 24 часа в сутки служит! А я в ваши военные игры играть не собираюсь. В 17:00 у меня рабочий день закончится, и я спокойно отправлюсь домой.

– Чего?! – выпучил глаза Волобуев. – Да я тебя, да я…

– Что ты? Уволишь? Так я сам сейчас сяду заявление напишу! Мне ваши приколы военные уже вот где сидят! – я резко провел ребром ладони у себя по горлу. – Я – хирург, а не цепной пес.

– Марат Иванович, Дмитрий Андреевич, что вы, что вы!? – майор Горошина встал между нами. – Прекратите, на нас же люди смотрят, – он кивнул на смотревших в нашу сторону сотрудников кафедры ВМА, привлеченных громкими голосами.

Мы разошлись в стороны, но я уже понял, что моя звезда светилы местной хирургии сейчас закатилась. Волобуев злопамятен и не прощает обид. Особенно таких, как сегодня, когда я на людях высказал ему свое «фи». Но мне уже было все равно: работать там, где хирургия находится на последнем месте, я больше точно не собирался. Это всего лишь вопрос времени.

Однако на сей раз Волобуев сделал вид, что ничего из ряда вон выходящего не произошло. Или ему просто пока стало не до меня. Доктор Попов успешно провел переговоры, и заговорщики сами открыли дверь и, понурив головы, вышли на улицу. Что он им там сказал, я вникать не стал. Парней развели по отделениям, а вскоре отправили в свои части. За Теркиным машина пришла часа через два после его фиаско с восстанием.

– Не поминайте лихом, Дмитрий Андреевич, – сказал он мне на прощание. – Жаль, что вы меня не оставили при госпитале. Очень жаль.

– Ты там, в части, хоть не дури, – погрозил я ему пальцем, – а то загремишь в дисбат. Дослужи уже до дембеля, будь мужиком.

– Придется, – вздохнул Теркин, а после добавил: – Хоть накачаюсь плитой от миномета, а то тут у вас совсем зажирел, – он озорно блеснул голубыми глазами и в сопровождении лопоухого лейтенанта, не оборачиваясь, твердыми шагами направился к выходу. Больше я его в своей жизни никогда не встречал.

Так закончилась эта история. Как ни странно, ни один заведующий, чьи больные участвовали в бунте, не пострадал. Весь удар репрессий лег на хрупкие женские плечи сотрудниц физиокабинета. Их всех уволили за несоответствие должности. Волобуеву, кажется, влепили выговор. Шила в мешке не утаишь.

Больше всего было жаль женщин: одна из них врач и две медсестры. Формально это они оставили ключи солдатам, уходя домой. Те намывали там полы и по окончании уборки должны были их сдать на вахту на КПП. Не сдали. Разбираться особо не стали. Просто попросили их всех троих написать заявление по собственному желанию. В противном случае применили бы статью КЗОТ. А со статьей куда после сунешься? Самое примечательное, что заменить их было некем. Допуск к работе к аппаратам, выполняющим физиопроцедуры: УВЧ, ультразвук, магнитотерапия и прочая – был только у них. С их увольнением физиокабинет закрыли, и госпиталь лишился одного из ценных видов лечения. Не последнего, нужно отметить, лечения, особенно необходимого в работе хирургов и травматологов.

Признаться, мне, лицу сугубо гражданскому, многие действия военных коллег не всегда были понятны. Наверное, для этого нужно быть военным до мозга костей. Да, вина сотрудниц физиокабинета есть: отдали ключи, не проконтролировав солдат. Те, в принципе, там могли в их отсутствие вытворять что угодно. Но, наверное, они все же доверяли этим парням. Не первый день их знали. Вот так, за здорово живешь, взять и уволить, не найдя предварительно им замену, выключив из лечебного процесса целое лечебное звено, могут только в армии.

Я уже ничему не удивлялся. За пару месяцев до этого произошел куда более трагический случай. В стенах нашего госпиталя, но в отделении, не подчиненном Волобуеву. Дело в том, что у нас поначалу существовало два неврологических отделения. Одно наше, а второе из головного госпиталя. Там шел затяжной ремонт, и на это время неврологическое отделение на 80 коек временно разместили на нашей территории.

Они существовали почти автономно в самом дальнем крыле здания на значительном расстоянии от хирургии. Мы с их врачами почти и не пересекались. Знали только, что есть такие и они осуществляют лечение неврологических больных. Питание, правда, для своих пациентов получали с нашего камбуза. А как к ним поступали больные, и кто решал, кого госпитализировать в неврологию головного госпиталя, а кого к нам в военно-морской, я точно не скажу. До той трагедии я вообще практически их и не замечал, хотя их отделение было всегда переполненным. И то я об этом узнавал, когда заступал дежурным по госпиталю. И смотрел, кому, сколько порций отпускают. Им всегда больше 80 шло. Интересно: наши врачи-неврологи дежурили по всему госпиталю, а их неврологи – исключительно по своему отделению. Объясняли такую несправедливость тем, что они прикомандированные.

В тот злополучный день все шло как обычно: выписка, поступление, процедуры. На неврологическое отделение головного госпиталя поступил молоденький курсант одного из военных училищ. Болела спина, что-то там с нервом. Вроде как защемило. Решили ему выполнить блокаду больного места раствором лидокаина. Предварительно выполнили тест на переносимость: разведенный лидокаин ввели под кожу предплечья и через 20 минут посмотрели результат. Проба отрицательная – ни отека, ни покраснения.

Лечащий врач – опытный доктор, выполнивший, может, не одну тысячу таких блокад, ввел в болевую точку спины основной раствор. И о горе! У больного тут же развилась мощнейшая аллергия, вплоть до шока, сопровождающегося потерей сознания и угнетением всех жизненно важных функций, буквально на конце иглы. Здесь, увы, была допущена фатальная ошибка. Вместо того, чтоб немедленно вызвать на себя врача-реаниматолога из нашей реанимации и сразу самим начать его реанимировать, они растерялись и, погрузив больного на каталку, стали транспортировать его в реанимацию.

После проверяли: даже при самом плохом раскладе реаниматолог добежал бы до больного со своим чудо чемоданчиком за три минуты. А тут вмешался его Величество случай, и не в пользу больного. Отделение располагалось на втором этаже, реанимация на четвертом. Расположены они в диаметрально противоположных концах огромного длинного здания. Куча переходов и лифт.

Начали движение в сторону реанимации с лифта. Только закатили каталку с больным, начали подниматься, как он и сломался, застряв между вторым и третьим этажами. Пока устраняли неисправность, пока лифт снова заработал, а это время. Счет шел на минуты. По итогу, доставили больного в реанимацию поздно. Реаниматологи, разумеется, блеснули мастерством. Однако основное время было упущено. Больного не спасли.

Репрессии были жесточайшие. В тот же день из Москвы прилетела строгая и объемная комиссия, возглавляемая генерал-майором медицинской службы. Полетели многие головы. В первую очередь лечащего врача. Не берусь судить, почему он сам повез больного в реанимацию. Возможно, растерялся, возможно, посчитал, что так быстрее. И не застрянь тот злосчастный лифт, скорее всего результат был бы другой. Кстати, ни до, ни после трагедии лифт ни разу больше не ломался.

Пока работала комиссия, а это около двух недель, все отделения госпиталя, за исключением хирургии, каждый день отрабатывали норматив переноски больных в реанимацию на носилках бегом. Хуже всего пришлось нашему неврологическому и кожному отделениям. Из отдельно расположенных зданий, в которых они квартировалось, тягать по улице, да еще на третий этаж, где располагалась наша реанимация, лежащего на носилках бойца, роль которого исполнял живой солдатик, дело весьма утомительное. Мы не тренировались, так как реанимация располагалась с нами на одном этаже, и нас разделяло всего каких-то десять метров. Из любой точки хирургического отделения мы легко могли доставить больного в реанимацию в течение 20–30 секунд.

От нас сразу же отстали, когда я в первый же день после новой вводной продемонстрировал наши возможности. Проверяющие лица остались весьма довольны. У остальных отделений тренировки не прекращались ни на один день. Однако генералу вся эта беготня не понравилась, и он приказал установить в каждом отделении кнопку экстренного вызова реаниматолога. По его замыслу, если случилось ЧП, то нужно жать на кнопку. Она спасет.

Когда пришли устанавливать кнопку в хирургию, я взбух: нам она зачем? Вон она, реанимация – только руку протяни. Но приказ есть приказ: установили. Теперь в процедурном кабинете, где ее притачали к стене и покрыли плексигласовым колпаком, стало больше одним объектом для стирания пыли.

Полагаю, теперь самое время поговорить о профессионализме военных врачей. Для этого приглашаю открыть следующую главу.