Немного о Юге

Благоухая, цвела сирень, робко распускалась черемуха, тихо и незаметно подкрались белые ночи, в черной невской воде засновали разномастные теплоходы. Тепло как-то само собой сменило ушедшее в прошлое прохладу, и сладковатый запах лета уже в полном объеме пьянил голову. В госпитале все шло своим чередом: больные, здоровые, всевозможные сачки, пытающиеся закосить от военной службы, и начальство с их нескончаемыми проверками, упреками, новыми вводными. Единственное, что выбивалось из стройного военного ряда – это раненые. Увы, не больные, а самые настоящие раненые, и вроде бы мирное время.

Говорить на эту тему как-то у нас не принято. Обыватель верит еще телевизору, а там говорят, что ее для нас нет. Однако, как ни крути, а она все же есть. Делать вид, что война там не идет, людей не убивают, не калечат, не разрушают дома и все многотысячные беженцы плод чьих-то смелых фантазий – весьма наивно. Для нас он Юг, для них Юго-восток, но как ни назови, а реальные боевые действия там происходят, и со всеми вытекающими. То есть встречаются реальные убитые и самые настоящие раненые, получившие свои увечья в реальном бою. Многое замалчивается, а то, что просачивается в прессу, как правило, сильно искажено. Я не политик, и не мне судить об истоках и правомерности этого вооруженного конфликта. Я – врач, с этой позиции и сужу.

Наш госпиталь эта война не обошла стороной. Когда принял отделение, в нем уже поправляли здоровье военнослужащие, сраженные осколками и пулями в взаправдашних боях. Официально мы в этой войне участия не принимали. И все пострадавшие, доставленные с места боя, оформлялись по документам как получившие раны при… неосторожном обращении с оружием.

Современная армия хорошо оснащена технически, и основной упор при оказании медицинской помощи на современной войне делается на транспортировку. Обладая великолепно оснащенной санитарной авиацией, можно в считаные часы доставить раненых в высокоспециализированные медицинские учреждения, где им в круглосуточном режиме окажут надлежащую квалифицированную помощь. До сих пор вспоминаю своих первых раненых, доставленных, можно сказать, на моих глазах прямо с места событий. Двое молодых двадцатилетних десантников из N-ой дивизии ВДВ. Их тогда привезли, как они были в бою – в своей окровавленной камуфлированной форме, только без знаков различия и государственной символики. Прибыли вечером в наше отделение. Не так поздно – закончили их оперировать еще до полуночи. Оба ранены в руки. На конечностях жгуты с запиской, когда они были наложены. Каждые два часа положено ослаблять жгут, затем, при необходимости, затягивать вновь.

Из расспросов я понял, что ранены они буквально несколько часов назад. До границы их вывезли на автомобиле. Далее вертолетом до Ростова-на-Дону. Оттуда уже спецбортом перекинули под Питер на некий военный аэродром, где в спортзале местной воинской части устроена медицинская сортировка. Раненных в голову дальше в Бурденко, в живот и грудь – в ВМА, в конечности – в травму или к нам.

Парни неразговорчивы, все ссылаются на подписку о неразглашении. Сведения из них и клещами не вытянешь. Очень скупы на рассказы о Юге. Хотя в остальном обычные ребята, даже с юмором, только вот взгляд напряжен да слова подбирают при беседе очень уж тщательно. Вечером пришел домой, а там по телевизору иностранные журналисты интервьюируют нашего президента.

– Скажите, пожалуйста, господин президент, – на хорошем русском языке вопрошает гость столицы из Би-би-си, – это правда, что ваши солдаты воюют на Юго-востоке?

– Что, вы, – добродушно так, во весь экран улыбается глава государства, – какие наши солдаты? О чем это вы? Там сражаются ополченцы: шахтеры, студенты, огородники и прочие мирные жители. Исключительно из числа местного населения.

– Но чем тогда обусловлены такие грандиозные успехи на фронте у ополченцев? Неужели они могли бы сами так грамотно бить, пускай и слабую, но все же регулярную армию?

– Значит, такая армия, – ухмыляется президент, – привыкли воевать с женщинами и детьми. А как мужчины взялись за оружие…

Дальше я слушать не стал, выключил этот зомбоящик.

«Странно, если там воюют одни лишь шахтеры и студенты, то чьи окровавленные камуфлированные одежды мы только что разрезали ножницами, чтоб добраться до ран? И чьи молодые и крепкие тела мы только что оперировали? – подумал я в тот момент. – Если это те самые шахтеры и студенты, то для чего их в такой спешке привезли в военный госпиталь? Там, насколько я знаю, есть свои гражданские больницы с отличными хирургами».

Ответ повис в воздухе. И я еще лишний раз убедился в том, что телевизор не всегда вещает правду. Помню, во время чеченских войн, что в первую, что во вторую, бравым голосом всех мастей корреспонденты, дикторы, обозреватели уверенно заявляли о наших славных победах. Причем приводили такое сумасшедшее количество убитых боевиков, что к окончанию военных действий, если всех их взять да суммировать, то получилось бы, что российская армия два, а то и три раза уничтожила все население Чеченской республики, включая грудных младенцев. А кто же тогда оказывал столь мощное и хорошо организованное сопротивление?

Прапорщик Жучаев поступил в наше отделение в самом конце мая. В один из по-настоящему жарких весенних дней он неуверенно протиснулся в мой кабинет, утирая пот с испуганного лица, увенчанного небольшим мясистым носом. Меня поразил его цветущий и на редкость здоровый вид. Сильный сорокатрехлетний мужчина, обладатель широкой груди и мощных конечностей. Особенно обращали на себя внимание его от природы отлично сформированные мускулистые ноги. Он бы мог легко сделать карьеру в одном из игровых видов спорта, где такие ножищи всегда в почете. Но он выбрал вооруженные силы, где от непосильной службы в войсках связи заработал паховую грыжу. Так, по крайней мере, записано в его направлении.

– И вы непременно хотите прооперироваться? И именно сейчас? – недоуменно посмотрел я на него, когда после продолжительных и тщательных поисков нашел-таки небольшую грыжку в паховом канале. Так называемую «канальную форму», проще говоря, начальную.

– Да, и немедленно, – яростно закивал внезапно покрасневший Жучаев. – У меня и анализы все при себе, и ЭКГ, и флюрка, и УЗИ есть. Они там пишут про грыжу.

– Грыжа есть. Но вот чтоб ее хватать и прямо незамедлительно оперировать, я бы вам не рекомендовал. Такая грыжа вряд ли ущемится, а основное показание к грыжесечению – это как раз профилактика ущемлений. И потом, приближается лето. Жара, духота, в палатах тяжело дышать, постоянное потоотделение. В идеале все плановые операции нужно выполнять в холодное время года. Приходите осенью.

– Доктор, вы мне что, сейчас отказываете в операции? – искренне так расстроился Жучаев.

Он долго и сбивчиво объяснял мне, как он много думал, переживал, не спал ночами, мучился, прежде чем решиться прийти ко мне, как он очень боится возможных осложнений. Поэтому просит не откладывать его операцию до осени, а прооперировать его в ближайшие дни. Причем в его глазах читалась тоска и надежда одновременно. Я пожал плечами и согласился. А почему бы и нет? Направление у него есть, все анализы на руках, а то, что грыжа такая полунастоящая? Памятуя о капитане Ефимове и его знаменитой кисте (см. главу «капитан Ефимов»), дал добро на госпитализацию.

От местной анестезии, которую мы широко практикуем в своей работе при грыжесечениях, он категорически отказался. Начал приводить какие-то нелепые доводы, что на него новокаин не действует и вообще его не берет никакой местный анестетик. Я предложил использовать лидокаин. Он значительно сильнее новокаина и гораздо эффективней. И этот препарат Жучаев с нескрываемым ужасом в голосе забраковал. Я начал подозревать, что сей прапорщик просто обычный трус. Четверть века применяю местную анестезию и что-то не припомню случая, чтоб она на кого-то не действовала. Да, бывают ситуации, когда новокаин или лидокаин начинают работать с опозданием. Так извините, порог чувствительности у всех может быть разным.

Одним словом, Жучаев настаивал на общем обезболивании. Разумеется, такого счастья ему никто не позволил бы. Золотое правило: риск анестезии не должен превышать риска операционного вмешательства, как нельзя лучше подходил в данной ситуации. Здоровенный мужичара, сколько же нужно будет ввести ему «яда», чтоб убрать маленькую грыжку? Много. И осложнения наркозные и постнаркозные, к сожалению, существуют. Сошлись на спинальной анестезии. Не вдаваясь в подробности и технические детали, в двух словах можно сказать так – это когда в спину, в позвоночник, делают укол, причем тем же лидокаином, он блокирует спинной мозг на этом уровне, и все, что ниже, теряет чувствительность и способность двигаться. Разумеется, на определенное время.

Не знаю, что лучше: дать себе иголкой ковырять в спине, а потом лежать обездвиженной колодой и в течение суток не вставать с кровати или согласиться на едва заметный укол в проекции операционного разреза, и через два часа после ее окончания можно уже и садиться, и ходить, и есть, и пить. Спинальная анестезия – безусловно метод хорош, но требует строгого, неукоснительного соблюдения ряда правил, как при ее постановке, так и после.

Операция у Жучаева прошла довольно успешно. Разумеется, оказалось не так просто, но все же мне удалось отыскать его махонькую грыжку и сделать так, чтоб она больше не беспокоила своего геройского владельца. Послеоперационный период протекал на удивление гладко. Обычно, когда пациент начинает канючить накануне операции, то что-то дальше с ним обязательно пойдет не так.

Проблемы начались на третий день после операции, когда я мимоходом на очередной перевязке по-дружески сообщил ему, что планирую ближайшую выписку, возможно уже завтра.

– Как? – прямо, как от удара током, весь содрогнулся Жучаев. – Уже на выписку? Я же всего только три дня после операции и пролежал.

– Я – в курсе. А чего вас тут мариновать? Рана – тьфу! тьфу! тьфу! – заживает великолепно! Осложнений никаких нет! Не вижу препятствий для вашего скорейшего перевода на амбулаторное звено.

– Куда переводите? – чуть не плача, еле выдавил из себя мучивший его вопрос ошарашенный необычной новостью грустный прапорщик.

– В поликлинику пойдешь! Там теперь будешь наблюдаться! – весело подмигнул я ему левым глазом.

– А швы? У меня же еще швы не сняты?! – как утопающий хватается за соломинку, так и Жучаев попытался прибегнуть к последнему средству.

– Швы? А что швы? Их и в поликлинике легко снимут! Вы же в Питере живете, поэтому никаких проблем на этот счет нет. Главное – недели четыре не поднимать тяжести. Тяжелей стакана ничего не поднимайте, ха-ха-ха!

– Прапорщика Седова, что еще раньше меня прооперировали, вы почему-то не выписываете. Хотя у него тоже никаких осложнений нет, – хныкающим голосом застонал глазастый прапор, не оценив моего тонкого юмора.

– Вот если бы вы, как прапорщик Седов, служили на отдаленной точке, где на сотни километров вокруг одна непролазная тайга и медведи, я бы вас тоже подзадержал на хирургии. У них там поликлиники не водятся. А вы живете в центре Питера, так что вам, считайте, крупно повезло.

На Жучаева в тот момент стало страшно смотреть. Вот как все-таки простое слово может в одно мгновение изменить и внешний вид, и настроение у до этого абсолютно счастливого человека. Еще пару минут назад на перевязочном столе возлежал улыбающийся, толсторожий и краснощекий, крепко сбитый здоровяк. Теперь же покоилась некая аморфная, зыбкая масса, готовая сию минуту стечь со стола в виде бесформенного желе.

– Ну, что мы так расстроились? Что так надулись-то? Кто это у нас тут лобик наморщил? У кого щечки пухлые затряслись? Кто хочет слезики пустить?

– Доктор, вы издеваетесь? – еле сдерживая себя, чтоб и правда не зареветь, спросил у меня российский прапорщик.

– Издеваюсь, – честно признался я, убрав с лица натянутую улыбку.

– А зачем? Я же вам ничего плохого не сделал.

– Лично мне – нет. Но, когда я вижу, как здоровенный бугай начинает валять ваньку, то у меня всякое сочувствие к нему пропадает.

– Я больной человек. После тяжелой операции. А вы считаете, что я тут перед вами ваньку валяю?

– А то?! Безусловно! Все, слазь со стола, натягивай свои штанишки и топай в палату. Завтра на выписку. Шагом арш отсюда!

Прапор как-то тяжело слез, я бы даже сказал: свалился с перевязочного стола, с трудом дрожащими руками надел задом наперед штанцы и с унылым видом поплелся в палату, поддерживая руками послеоперационную рану в паху. Я тут же забыл о нашем разговоре, закрутившись в вихре текущих дел. А напрасно.

На следующее утро я застал Жучаева в довольно удрученном состоянии. Он распластался по кровати и картинно стонал, держась за рану. На его лбу покоилось смоченное холодной водой полотенце. Взор затуманился, язык еле ворочался, из правой подмышечной впадины демонстративно выпирал кончик ртутного градусника.

– Ой, а что это у нас произошло? – я опустил руку с зажатой в ней выписной справке. – Что тут с нашим Жучаевым случилось?

– Доктор, я умираю, – с отрешенным видом простонал прапор, закрывая слезящиеся глаза. – У меня температура, голова болит и сильная слабость.

– Да-а, – сочувственно протянул я, вглядываясь в цифры на шкале градусника, – 37,2! Долго держал?

– Я только поставил! Чувствую, больше набежит, если еще подержать! Неужели вы меня в таком состоянии выпишете? Я живу с мамой, она человек пожилой. Что она сможет одна сделать, если со мной что-то произойдет?

– С мамой? Произойдет? Вставай, одевайся и проходи в перевязочную.

– Доктор, я не могу встать! Жуткие головные боли, – и тут Жучаев выдал всю клиническую картину осложнений спинальной анестезии. Неплохо подготовился. Интернет не подвел. Только одного не учел, что все, что он мне тут напел, развивается, как правило, в первые стуки после анестезии, но никак не на четвертые. Хотя надо отдать должное – роль жертвы анестезии он играл убедительно.

Анестезиолог Семенов, старый и опытный военный доктор, согласился со мной, что скорей всего прапор умело и, надо сказать довольно грамотно симулирует осложнение, так как, кроме его жалоб, никаких других симптомов не наблюдалось. Пульс и давление в норме, функция нижних конечностей не страдает, наклейка на ране сухая, отека вокруг нет. Однако оставлять жалобы без внимания мы не имеем права.

Семенов расписал ему лечение: велел поставить капельницу и прописал строгий постельный режим. Я же осуществил перевязку на месте и лишний раз убедился, что процесс заживления протекает вполне сносно. Тут же пришла постовая медсестра и воткнула в его не избалованную уколами вену капельницу. Еду тоже принесли ему прямо в палату добросовестные дневальные.

Поначалу прапорщик, польщенный таким повышенным вниманием к своей персоне, чуть не возгордился. Начал указывать медсестре и покрикивать на дневальных: ты больно колешь, а ты что-то холодноватую пищу доставляешь. Но вскоре его спесь быстро пошла на убыль.

– Доктор, разрешите мне хоть до туалета добираться, а то на утку не совсем удобно лежа ходить. По-маленькому еще как-то приспособился, а вот сейчас по-большому, простите, прибило. Не знаю, как быть?

– Как? А вставайте на «мостик», утку под себя, и вперед, на встречу к счастью, – без всякой тени сочувствия спокойным голосом разъяснил я.

– Как под себя? – моментально зарделся прапор. – Я же никогда таким образом, извините, не какал. Туалет же вот он, рядом. Почти напротив палаты.

– Я знаю, где расположен ваш туалет. Но ничем, к огромному своему сожалению, помочь вам не могу. Анестезиолог Семенов назначил вам строгий постельный режим. Он опытный врач и знает, что говорит. Прошу неукоснительно выполнять его медицинские распоряжения. Это приказ.

– А вы не можете сделать исключение для похода в туалет? Ведь вы же начальник отделения.

– Я, во-первых, не начальник, а заведующий отделением. А во-вторых, я могу вас только выписать за злостное нарушение режима. А поход в туалет как раз подходит под эту статью.

– Как выписать? – побледнел Жучаев.

– Очень просто: нарушите постельный режим, я вас моментально выпишу на амбулаторное лечение.

– Дмитрий Андреевич, пожалуйста, позовите Семенова. Пускай отменит свой приказ.

– Он сейчас в операционной. И вряд ли в ближайшие два – три часа освободится.

– Два, три часа! О-о-о, – натурально так застонал Жучаев. – Доктор, но я не могу опорожняться на спине. Я никогда этого не делал с самого детства. Вон же туалет рядом. Разрешите же. О, Господи, да что же мне делать?! Уже нет никаких сил терпеть. У меня не получится лежа!

– Учитесь! Вспоминайте юные годы. Военнослужащий должен стойко переносить все тяготы и невзгоды военной службы, – напомнил я Жучаеву известную армейскую аксиому и, мило улыбнувшись, подал ему с пола утку и медленно вышел из палаты, не забыв тщательно закрыть за собой дверь.

Проходя минут через пять мимо его палаты и уловив всепроникающие запахи, удушливым шлейфом просачивающиеся наружу, я осознал, что у прапорщика Жучаева все получилось. Вспомнил-таки бутузные годы.

Доктор Семенов зашел к Жучаеву часа через три, когда как следует проветрили палату и сменили замаравшееся постельное белье. Внимательно осмотрел пациента, тщательно померил давление, скрупулезно посчитал пульс, зачем-то еще заставил Жучаева широко открыть рот и при помощи одноразового деревянного шпателя сантиметр за сантиметром осмотрел зияющую розовую ротоглотку. Затем прищурился и после многозначительной паузы тоном, не терпящим возражений, зычным басом обнародовал, что постельный режим продлен еще на… десять суток. А там, мол, поглядим.

– На каких еще десять суток?! – не выдержала старшая медсестра, присутствовавшая при осмотре, со смоченным хлорным раствором полотенцем наперевес.

– Обычных, в которых по двадцать четыре часа, – игриво подмигнул ей анестезиолог, вытирая руки о полотенце.

– Вы что, Аркадий Ефремович, – она буквально впилась в него возмущенным до крайности взглядом, – это сейчас на полном серьезе?

– Безусловно. А вдруг у него осложнения возникнут, что тогда? Кто станет отвечать, а, Елена Андреевна? Не вы ведь, а я. Я же ему в спину колол.

– Аркадий Ефремович, какие осложнения?! Жучаев скачет как конь! Он уже с самого первого дня сайгачил по отделению – не угонишься за ним.

– О, видите, с первого дня, – нахмурился анестезиолог. – Налицо злостное нарушение строго постельного режима. Я вам что, прапорщик, после операции говорил?

– Я, я, я… – вдруг заволновался Жучаев, – я только один раз в туалет и вышел.

– А и одного раза бывает достаточно, чтоб развились осложнения, – сухо отрезал Аркадий Ефремович.

– Дмитрий Андреевич, что вы все молчите да молчите? – ища у меня поддержки, старшая сестра перевела взгляд, полный надежд на меня.

– А я полностью поддерживаю Аркадия Ефремовича! Я бы даже не десять дней, а две недели его на постельном режиме продержал, – пробурчал я.

– Каких две недели?! – взвилась Елена Андреевна. – Он же за это время все отделение провоняет. У нас никакого постельного белья не хватит, если он каждый раз так обделываться станет.

– Я – случайно, – тихо вставился в разговор Жучаев. – Я же предупреждал, что не могу на спине, это…

– А косить не нужно было, – грубо перебила его взбешенная девушка. – Как только его на выписку подали, то он концерты и начал закатывать, только вот мы почему здесь должны страдать?

– А чего вы страдаете? – неожиданно развеселился анестезиолог.

– Как чего? Вы вот заберите его к себе в реанимацию, тогда и узнаете чего, – не сдержалась Елена Андреевна. – Пускай у вас там постельным режимом лечится. Вы же ему наркоз давали!

– Допустим, не наркоз, а спинальную анестезию, – перестал улыбаться Семенов. – И какие показания у него для нахождения в палате реанимации? Он в реанимационных мероприятиях точно не нуждается.

– Ладно, не нужно спорить, – прервал я их диалог, – больной Жучаев останется в хирургическом отделении и на постельном режиме.

– Я тогда уволюсь! – поджала губы старшая сестра и выбежала из палаты, чуть не сбив собой доктора Семенова.

Он ринулся за ней успокаивать, а я подошел поближе к Жучаеву и, глядя прямо ему в широко раскрывшиеся от ужаса глаза, тихо произнес:

– Товарищ прапорщик, научитесь испражняться как-то не так вонько. Вам еще десять дней на постельном режиме придется провести.

– Дмитрий Андреевич, почему же так долго?

– Так надо, – сказал, как топором отрубил, я и отправился искать расстроенную Елену Андреевну. Еще не хватало, чтоб из-за какого-то Жучаева уволилась лучшая сестра отделения.

Старшая сестра, к счастью, не уволилась. А прапорщик Жучаев перестал есть. Нет, он не объявил голодовку, не стал в позу, а просто отказался от приема пищи. Чай, компот, кисель, все, что положено военнослужащему на третье блюдо, он употреблял и в больших количествах. Однако хватило его ровно на один день, а через два дня отделение снова подверглось газовой атаке.

– Вы как хотите, но этот ваш постельный режим нужно срочно аннулировать! – в ультимативной форме, тяжело дыша от возмущения, потребовала Елена Андреевна, войдя как-то после обеда ко мне в кабинет. – Я почти двадцать лет в хирургии, всякие были пациенты. Не скрою, и тяжелые были, и очень тяжелые, и лежачие, и ходячие на одной ноге, но чтоб вот так от кого-то из них разило?! Даже сразу и не припомню.

– Какой пациент, такие и запахи, – философски подметил я.

– Вам все смешно, Дмитрий Андреевич?

– Так, а что, плакать прикажете?

– А мне, знаете ли, не до смеха. Этот ваш Жучаев, простите за грубое слово, уже пробздел все отделение. Выпишите вы уже его или переведите на другой режим. Что он, в самом-то деле, до туалета не сможет дойти? Разрешите ему полупостельный.

– А вдруг с ним беда какая произойдет, когда он в туалет двинет, что тогда?

– Ой, бросьте вы! – махнула она рукой. – Все кругом знают, что вы и ваш Семенов таким образом над ним изгаляетесь.

– Кто это все? – насупился я, сдвинув брови к переносице. – И почему вы считаете, что назначив по показаниям постельный режим, я тем самым, как вы изволите выразиться, изгаляюсь?

– Дмитрий Андреевич, я же не слепая, и все вокруг, и сестры, и врачи, видят, что вы вместе с доктором Семеновым решили проучить строптивого пациента. Не нужно ничего говорить, – она наморщила носик, видя, как я собрался ей возразить. – Вы бы лучше поинтересовались, почему он домой не хочет идти.

– Маму, наверное, боится. Он мне рассказывал, что вдвоем с мамой живет.

– При чем здесь мама. Мама тут абсолютно ни при чем. Его отправляют в командировку на Юг. А он очень этого не желает.

– А-а-а-а, – протянул я. – Теперь ясно, откуда ноги растут. А вам-то откуда известно, что его на Юг отправляют?

– Нам все известно, – хитро улыбнулась старшая сестра. – Земля слухами полнится.

Действительно, припертый к стенке моими хлесткими вопросами и постельным режимом, Жучаев поведал мне под большим секретом что командование направляет его на Юг в составе сводного отряда ВДВ. Причем к крылатой пехоте он никакого отношения не имел. Так как был всего лишь связистом, прикрепленным для координации действий десантуры. Сидел бы в теплом кунге возле своих приборов, далеко от линии фронта, но все равно жуть как пасовал перед только одним упоминанием о предстоящей командировке. А тут, так кстати, обнаружили у него эту злосчастную грыжу.

– Не выписывайте меня, пожалуйста, – размазывал по бульдожьим щекам слезики взрослый дядя. – Я, если надо, еще столько же пролежу в кровати.

– Уже не надо. Вы поправились, и пора вставать в строй.

– И что, мне совсем не будет освобождения?

– В поликлинике решат. Но, полагаю, не больше двух недель.

– Две недели, – он схватился за голову, – а отправка первого июля. Успеют заграбастать.

– Жучаев, а вы зачем в армию-то шли? Что, не знали, что на взаправдашнюю войну можно попасть? У военных же профессия такая – воевать.

– Мне полгода до пенсии осталось, край нужно дотянуть. Ну, почему я?! Доктор, может, договоримся? – он с мольбой в голосе посмотрел на меня.

– Может, и договоримся, выпишу прямо сегодня. Швы еще вчера сняли, так что все в полном порядке.

– Нет уж, сказали в пятницу, значит, в пятницу! – лицо прапорщика приняло злое выражение. – Только я все равно не поеду! Ни разу никуда не ездил и тут не поеду! Полгода до пенсии.

И ведь не поехал! Тридцатого июня он попал к нам с переломом обеих лодыжек. Причем Павел Сергеевич Князев, наш замечательный травматолог, внимательно осмотрев Жучаева, засомневался в естественном происхождении перелома.

– Как будто кто кувалдой ударил, – потрогав квадратной формы кровоподтек в проекции сломанных костей, задумчиво произнес травматолог.

– Что вы такое говорите? – нахохлился прапор. – Как можно себя кувалдой ударить?

– Можно, если очень нужно. Или попросить кого об одолжении.

– Мамой клянусь, споткнулся, когда шел домой. Там штырь какой-то из земли торчал. Не заметил.

– Маму уж не приплетал бы!

Доказать что-либо в данной ситуации мы не могли. А впрочем, и не собирались. То не наше дело. Сломал и сломал. Прооперируем. Еще и страховку получит от министерства обороны за покалеченную ножку.

Чем больше в СМИ муссировали запретную тему Юга, тем меньше стали доставлять к нам раненых. Не знаю, что там произошло: или на самом деле обстановка стабилизировалась, или воевать научились, или они были в прежнем количестве, но их стали посылать в другие лечебные учреждения.

За все лето доставили всего пять человек, да и те легкораненые. По сравнению с предыдущей зимой и весной – сущий мизер. Нет дыма без огня. Количество раненых уменьшилось, но выросло число, как бы помягче сказать, больных на голову. Не у всякого военнослужащего психика выдерживала чудовищные реалии настоящих боевых действий. К нам, правда, такие товарищи попадали не часто. Большей частью ими занимались военные психологи, а то и психиатры. Но доставалось и нам.

Помню, в начале июня привезли одного прапорщика из энской дивизии ВДВ с подозрением на желудочно-кишечное кровотечение. Васильев Геннадий Кузьмич – тридцати лет отроду. Среднего роста, крепкого телосложения, обычной славянской внешности: голубые глаза, русые волосы, простое лицо. Пройдешь мимо и не запомнишь. Но что-то в его глазах цвета безоблачного жаркого неба есть такое, что вызывает непонятную, странную тревогу. Это глаза человека, видевшего совсем близко свою смерть, испытавшего ее ледяное дыхание.

Тема депрессий у военнослужащих, побывавших в боях, у нас то ли намеренно, то ли осознанно, но широко не афишируется. Никому не хочется возиться с данной проблемой, кроме узкого круга лиц, что по роду своей деятельности занимаются ей. Говорят, после Великой Отечественной войны было повальное пьянство и дебоши среди вернувшихся победителей. Тогда не было никаких психологов, а была одна водка. Лишь желание возродить страну из руин помогла многим из фронтовиков справиться с собой и вернуться к мирной жизни. Но все равно, даже спустя десятилетия, многие из них все еще ходили в атаку во сне.

Гена Васильев побывал и в окружении, и потерял боевых товарищей. Сопровождающий его военфельдшер шепотом сообщил, что месяц назад там, на Юге, прямым попаданием снаряда в клочья разметало его группу, сидевшую в окопе. По чистой случайности уцелел один Гена. Но вся трагедия разыгралась на его глазах. До той командировки он считался в своей части веселым балагуром, теперь стал неразговорчивым, угрюмым букой.

По стандарту, пациенты с желудочно-кишечным кровотечением, равно как и с подозрением на оное, должны обследоваться эндоскопически. Процедура неприятная, но весьма информативная и нужная: в случае чего можно это самое кровотечение и остановить. Тем более что в Питере почти 90 процентов всех желудочно-кишечных кровотечений останавливается именно так. В народе говорят: «надо кишку проглотить!».

Сегодня утром прапорщик Васильев встал с кровати, и у него тут же открылась обильная рвота кровью. Присоединились общая слабость, головокружение, значимо просел гемоглобин в крови. Из общежития, где он проживал, «скорая помощь» привезла его в ближайшую ЦРБ. Там он наотрез отказался «глотать кишку» и чуть не побил дежурных врачей. Те, не задавая лишних вопросов, переправили в военный госпиталь. Он и там показал свой характер. Его отфутболили к нам. Почему? Никто толком не объяснил. Привезли, и все. Вроде бы как главный хирург подполковник Квелый лично распорядился.

– Нужно сделать эндоскопию, – как можно мягче предлагаю прапорщику после непродолжительной беседы, где он все больше отмалчивался или мотал головой.

– Не дам! – коротко отрезал Гена, вперив в меня налитые кровью глаза.

– Больно не будет. Чего отказываешься? Тебя столько километров везли.

– Не дам!

– А зачем ехал сюда?

– Повезли, я и поехал, – сквозь губу ответил Гена, лежа на кушетке приемного покоя и бесцельно разглядывая трещину на потолке.

– Помереть же можешь, – не сдаюсь я. – Хочешь, под наркозом выполним исследование?

Позвали на помощь старого доктора Якова Сергеевича Мохова. Тот минут десять о чем-то пошептался с Васильевым, затем встал с кушетки и растерянно развел руками. Не даст.

– Я таких ребят знаю, еще в Афгане насмотрелся, – вздохнул Яков Сергеевич. – Лучше его сейчас не трогать.

– Как не трогать, – задергался военфельдшер, – у меня приказ.

– Тут приказы не работают, – строго поверх очков посмотрел на него убеленный сединами ветеран хирургии. – В бой можно послать по приказу, а приказать засунуть в него эндоскоп мы не можем отдать. Это его здоровье. Собственное.

Неожиданно Васильев ухватил стоящего рядом с ним военфельдшера за руку и принялся что есть мочи ее сдавливать. Аж сухой язык высунул от усердия. Давит бедняге на предплечье и чуть улыбается. А военфельдшеру не до смеха. Ему очень больно. У него глаза из орбит повылазили. Мы с Моховым вдвоем еле разжали пальцы десантника. До того сильным тот оказался. У военфельдшера по окружности руки узкие кровоподтеки – следы от пальцев Васильева остались.

– Ты мне чуть руку не сломал, – захныкал пострадавший. – Чего ты на меня набросился?

Прапорщик не ответил, а лишь ухмыльнулся в ответ и вновь занялся потолком.

– Оставь его, – похлопал по плечу военфельдшера Яков Сергеевич. – Ничего у нас не получится.

Собрали консилиум. Пришли начальник госпиталя подполковник Волобуев и начмед Горошина. Вчетвером битый час доказывали онемевшему прапорщику о необходимости эндоскопии. Тот обвел всех остекленевшим взглядом и опять отказался. По итогу отправили его назад. Анализы у него не критичные. Васильев собственноручно подписал отказ от госпитализации и проведении всех диагностических мероприятий и убыл в сопровождений военфельдшера туда, откуда приехал.

– Плохо дело, – глядя ему вслед, тяжело вздохнул Яков Сергеевич, – смерти ищет.

– Может, еще все обойдется? – покосился на него Горошина.

– Может, и обойдется, а может, и нет. Видите, как он настроен? Не желает лечиться. Я, когда с ним разговаривал, он сообщил мне, что у него язва двенадцатиперстной кишки. Причем очень давно. Он всячески скрывал ее, чтоб на Юг съездить. А теперь лечить не хочет. Будь что будет, говорит.

– Зря мы его не оставили, – почесал переносицу Волобуев. – Полечили бы язву без эндоскопии.

– Нет, – покачал головой Яков Сергеевич, – тухлое дело. Он умереть жаждет. Обратно его на Юг уже не пошлют, там таким не место. И он это знает. Поэтому к своим убитым ребятам вот таким макаром хочет присоединиться.

Честно скажу, я специально после узнавал судьбу прапорщика Васильева. То кровотечение он пережил. Из армии его комиссовали. Он отправился на Юг добровольцем. А там его следы затерялись.

Сколько судеб. Сколько покалеченных ребят и душой и телом. А сколько еще покалечат? Одному Богу известно. На войне бывает всякое. Так же как и всякие люди встречаются. Есть трусы, есть храбрецы, попадаются откровенные негодяи.

Капитан Чопиков заболел аппендицитом. Причем приступ этого недуга свалил его не где-нибудь дома или там, сидя в чайной, за рюмкой, а на военном аэродроме, где он вместе с остальными морскими пехотинцами Северного флота дожидался отправки на Юг. Вначале заныло под ложечкой, после боли переместились в правую подвздошную область, усилились. Типичный случай. Сняли Чопикова с рейса и доставили к нам. Где я его и лишил червеобразного отростка.

Как капитана, офицера российской армии, его поместили в отдельную палату. За окном гремело грозами душное лето. Волнующие запахи отцветающей сирени кружили голову. Чопиков в палате расположился один. Так вышло, что больше больных офицеров не было. Тех, кто уже поправился, выписали, а новые еще не заболели.

Скучно стало капитану одному в палате. Первые сутки еще болело в боку, ныла рана. А на вторые уже встал на ноги, прошелся по палате, заглянул к соседям. Там везде солдаты-матросы. Не его уровень. Лето – пора отпусков и головной боли для руководителей: кем заменить ушедших в отпуск сотрудников. У нас же как – всяк норовит уйти передохнуть именно летом. Зимой чего отдыхать?

Глаша Рябова – юная медсестра, только второй год как после медицинского колледжа. Симпатичная дивчина, со стройной, спортивной фигурой. Ею и заткнули кадровую брешь. Раз молодая, спортивная, то сдюжишь. Пошла она в смену – сутки через сутки. Заприметил это Чопиков и глаз свой похотливый положил на Глашу…

– Дмитрий Андреевич, – навзрыд плачет у меня в кабинете Глаша, размазывая жгучие слезы по красивому и строгому лицу, – что хотите со мной делайте, а я больше в офицерскую палату уколы делать не пойду.

– В чем дело? – спрашиваю.

– Он меня за попу и грудь трогает, ы-ыы-ы. Еще и смеется при этом.

– Вот же подлец! А позовите его ко мне в кабинет.

Глаша вышла. Через минут десять вальяжной походкой вплывает Чопиков. Рожа холеная, наглая, зауженные бакенбарды на лоснящихся щечках.

– Что, капитан, оклемался?

– Спасибо, Дмитрий Андреевич, вашими молитвами. Поправляюсь.

– До того допоправлялся, что к нашим медсестрам приставать начал?! Ожил? Буйство плоти взыграло?

– Что вы! Как можно, – улыбка живо сползла с его упитанной мордашки. – Наговаривают.

– Наговаривают?! – я не выдержал и с силой шваркнул кулаком по столу. Карандашница подпрыгнула вверх и завалилась набок, рассыпав по столу содержимое.

– Честное слово – наговаривают! – заюлил Чопиков.

– Здорово, пока твои боевые товарищи там кровь проливают, пока жена, верно, ждет мужа, оберегая покой ваших детей, ты здесь даром время не теряешь!

– Я же не виноват, что у меня аппендицит случился.

– Нет, тут ты не виноват. Ты все прекрасно понимаешь, о чем я говорю! А вот если бы твою дочь, а я знаю, что у тебя целых две дочери, вот такой же Чопиков стал бы лапать своими липкими ручонками, а? Каково им было бы?! А? Что голову повесил? Скажи, что бы ты сделал, если б твою дочь вот такой вот взрослый дядя стал бы домогаться?

– Убил бы! – сжав губы, без промедления ответил капитан.

– Ты вообще соображаешь, что творишь?

– Простите, Дмитрий Андреевич, – похолодевшим голосом выдавил из себя Чопиков.

– Значит, так, капитан, – мой голос принял строгий казенный тон, – если через час Глаша тебя не извинит, то пеняй на себя. Выпишу к чертовой матери сегодня же из отделения и в выписке отражу, за что тебя турнули. Пускай твое командование после разбирается и жена. Полагаю, до нее живо дойдет благая весть, как ты тут жестко страдал от недугов.

– Товарищ начальник отделения, не надо! – взмолился Чопиков. На его побледневшем и покрывшемся липким потом лице отобразились страх и отчаяние. – Как же мне после жене в глаза и детям в глаза смотреть?

– А почему ты о них не думал, когда ручонки свои мерзкие распускал? Сладенького захотелось?

– Простите, Дмитрий Андреевич.

– Ты не понял, что я сказал? Время уже пошло! – я демонстративно посмотрел на часы в мобильном телефоне. – У тебя осталось пятьдесят восемь минут.

Чопиков шаблонно развернулся через левое плечо и быстрыми шагами покинул мой кабинет. Добрая девушка простила его. Девичье сердце отходчиво. Не знаю, что он ей там наговорил, чего такого наобещал. Только через сорок минут она пришла ко мне и попросила не выписывать капитана.

– Пожалела, значит?

– Дмитрий Андреевич, не хочется человеку жизнь ломать. Я же вас знаю – такого напишете.

– Я написал бы правду. Он честь свою офицерскую опоганил.

– У него же дети. Они-то здесь при чем.

– Дети ни при чем. Но если человек гнилой, то рано или поздно эта гниль вылезет наружу.

– Пускай лезет, – упрямо тряхнула Глаша своей красивой головкой, – только я буду знать, что не причастна к трагедии человека.

– Пожалела, выходит?

– Да, пожалела!

– А вот если бы он, мерзавец, довел бы задуманное до конца? Что тогда? Я знаю, у тебя парень есть.

– Но ведь не довел же, – обезоруживающей улыбкой улыбнулась девушка.

Похотливого офицера выписали в срок и без отметок о нарушениях. Но правда всегда торжествует. Выписался Чопиков, сел в поезд до Мурманска и забыл о своих обещаниях. Ехать сутки – можно расслабиться и покайфовать. Закатил в вагон-ресторан. Там изрядно нарезался и начал приставать к симпатичной, а может быть и не очень, официантке. Об этом молва не распространяется. Только выкинули его из поезда недалеко от города Кандалакши. Где его со сломанной челюстью, босого, выпачканного в губной помаде, дышащего перегаром подобрали добрые люди. Документов при нем не оказалось. Он же не чаял, что все так печально для него закончится. Когда уходил, то оставил их в купе. Нам после звонили врачи из местной ЦРБ, куда его поместили, просили подтверждения его личности.

Дальнейшая судьба капитана Чопикова мне не известна. Полагаю, что ничего героического. Мы свое дело сделали, а дальше каждый волен сам распоряжаться своей жизнью. Главное, что такие чопиковы все же исключение в офицерском корпусе нашей доблестной армии, а не правило. Странно, что он с такими заскоками успел до капитана дослужиться. А может быть, было б все же лучше, чтоб он добрался до Юга? Кто знает. Когда армия не воюет, она начинает расхолаживаться.

К концу пятнадцатого года парней с Юга стало поступать все меньше и меньше. Перед самым Новым годом Волобуев приказал, чтоб выписали всех пациентов из отделения. Всех, конечно, не выписали. Но мест освободили достаточно. Ожидали, что Верховный главнокомандующий подпишет приказ о начале наземной операции теперь уже в Сирии. Там что-то совсем обстановка накалилась.

При современной постановке вопроса об эвакуации раненых совсем не проблема доставлять их сразу в лечебные учреждения расположенных на территории РФ. Приказ, к счастью, отдан не был. И раненых из Сирии не привозили. По крайней мере, я их за свою недолгую работу в госпитале так и не увидел.

Но, как говорится: свято место пусто не бывает. А раз мест у нас оказалось достаточно. И раз нет массового поступления раненых, начали массово укладывать на хирургические койки больных с… ветряной оспой. В тот год просто какая-то эпидемия ветрянки прокатилась по войскам Западного военного округа. А вот об этом уже ниже, в другой главе.