Лорд Хардвик ¹⁷

Лорд Хардвик был, может быть, самым выдающимся юристом нашей страны. Он председательствовал в суде лорда канцлера¹⁸ свыше двадцати лет, и за все это время ни одно из его решений не было отменено и не возникало никаких сомнений в их справедливости. Хоть жадность и была его главной страстью, его ни разу никто не заподозрил в подкупе – редкий и похвальный пример добродетели и самоотречения под натиском такой неистовой, ненасытной и непрерывно растущей силы.

У него были большие дарования и ясная голова: он понимал, любил belles lettres и сам занимался ею. Это был приятный красноречивый оратор в парламенте, но речи его слегка напоминали речи защитника в суде.

Людям свойственно заблуждаться или во всяком случае вводить в заблуждение других касательно собственных талантов: может быть, они надеются, что наведут окружающих на ложный след и те признают за ними дарования, которых, как сами они отлично понимают, у них вовсе нет. Так вот и лорд Хардвик в большей степени ценил себя как выдающегося государственного деятеля, каким он, разумеется, не был, чем как выдающегося юриста, каким он, вне всякого сомнения, был.

У него был ясный ум, но ему не хватало размаха. Соблюдение порядка и мелочи домашней жизни – вот что было его истинной сферой. Хоть он и отлично понимал все стоявшие перед ним задачи, добиться величия и блеска в государственной деятельности по робости своей он не мог.

Занимая в течение тридцати лет высокие и выгодные должности и еще больше выгоды получая от собственной бережливости, он составил огромное состояние, и сумел определить членов своей многочисленной семьи на прибыльные места, а также породниться с теми, с кем было надо.

Хоть он и занимал пост генерального солиситора, а потом и генерального атторни, ¹⁹ он отнюдь не был тем, что называют королевским адвокатом. Он любил конституцию и поддерживал справедливую прерогативу короля, не доводя ее, однако, до того, чтобы угнетать народ.

Он был от природы человечен, умерен и скромен, когда же на прежних своих постах ему приходилось преследовать по суду государственных преступников. он выполнял эту обязанность совершенно иначе, чем большинство его предшественников, за которыми утвердилось слишком справедливое название «королевских ищеек».

Это был веселый собеседник, общение с которым всегда бывало поучительно, мягкий по натуре, скромно себя державший, не запятнанный никакими пороками (за исключением жадности), весьма выдающийся юрист, но никак не выдающийся государственный деятель.

Герцог Ньюкасл

(Написано в 1763 году)

Имя герцога Ньюкасла будет столько раз упоминаться в истории этого времени и с такой непомерною похвалою или предубеждением, что, истины ради, я решил написать со свойственной мне беспристрастностью его портрет; он ведь был министром в общей сложности больше сорока лет, а последние десять лет этого периода премьер-министром: у него было предостаточно времени, чтобы облагодетельствовать половину нации и обидеть другую.

Мы с ним были современниками, близкими родственниками и добрыми знакомыми, и отношения между нами складывались то хорошо, то плохо, в зависимости от некоторых изменений в политических делах, для которых не существует ни родных, ни друзей, ни знакомых.

Общественное мнение его недооценивало: хоть он и не обладал какими-либо исключительными дарованиями или выдающимися талантами, у него было неутомимое усердие, упорство, умение жить при дворе и рабская покорность воле своего государя; качества эти вместе с незначительной долей здравого смысла быстрей и надежней проведут человека по темным лабиринтам двора, чем то могут сделать самые блестящие способности сами по себе, без помощи этих второстепенных талантов.

Он был добр, и доброта его доходила до слабости, до слезливости по малейшему поводу. Крайне робкий, как в личных делах, так и в политике, он боялся малейшего новшества и со скрупулезной осторожностью шел в делах по проторенной колее, ибо она была самой надежной.

Приведу один пример этой черты его характера, который, как мне кажется, очень отчетливо ее выявляет. Перед тем как внести в палату лордов билль об исправлении и улучшении календаря, я поделился с ним моим намерением. Его встревожила смелость моего предприятия, и он стал заклинать меня не ворошить того, что так прочно устоялось, добавив, что не любит никакой новой моды. Но я все же не внял этим неоспоримым доводам и внес мой билль, и он был принят единогласно. Само собой разумеется, что у такого слабого человека не могло быть ни великих идей, ни возвышенности духа.

Его главной или, вернее, его единственной страстью были волнения, суетливость и поспешность в делах, к которым он приучил себя за эти сорок с лишним лет. Но чем порывистее он за что-либо брался, тем медлительнее это делал. Он вечно куда-то торопился, никогда не шел, а бежал, – до такой степени, что я однажды сказал ему, что по его прыти его можно принять скорее за курьера, нежели за автора писем.

Он ревновал свою власть как бессильный любовник ревнует женщину: не имея достаточно сил, чтобы наслаждаться или пользоваться ею, он ни за что не хотел смириться с мыслью, что место его может занять другой.

Что всегда приносило ему истинное наслаждение и торжество, так это приемы посетителей; он любил, когда в приемной у него собиралось много народу. Людям, у которых были к нему дела, приходилось просиживать там по два, по три часа, а он в это время, сидя у себя в кабинете, мог болтать о разных пустяках с кем-нибудь из своих фаворитов. Появившись наконец в приемной, он ласково со всеми здоровался, всех обнимал и всем все обещал с напускною сердечностью, но вместе с тем с грубой и унизительной для человеческого достоинства фамильярностью.

Он был на редкость бескорыстен, щедро раздавал свое состояние и ненавидел все те средства, которыми слишком часто пользуются люди в его положении, чтобы удовлетворить свою алчность или получить возможность сорить деньгами; удалившись в 1762 году от дел, он был на четыреста тысяч фунтов беднее, чем в начале своей карьеры.

Словом, человек этот соединял в себе большинство человеческих слабостей, но был чужд порокам и преступлениям.