Лорд Болингброк

Никакие тона не будут достаточно темными и достаточно светлыми для характера лорда Болингброка, потрясающего примера неистовства человеческих страстей и бессилия самого совершенного и самого высокого разума. Добродетели его и пороки, разум и страсти не переходили друг в друга неприметно – от оттенка к оттенку, но являли поразительный и резкий контраст.

То это были самые темные, то самые яркие цвета, и оттого что они оказывались рядом, те и другие становились еще насыщеннее и ярче. Порывистостью, необузданностью и даже, может быть, сумасбродством были отмечены не только его страсти, но даже и сами чувства. Молодые годы его прошли в мятежных наслаждениях, которым он предавался с безграничной распущенностью, не желая считаться ни с какими правилами приличия. Чувственностью своей он нередко подогревал пылкое воображение, иссякавшее после ночи, которую он проводил с очередной проституткой, возвеличивая ее и обожествляя, и веселие пиров переходило в самую разнузданную и безумную вакханалию. На смену всем этим страстям явилась более сильная – честолюбие. Если те разрушали его здоровье и ослабляли характер, то эта одновременно погубила и его состояние, и его доброе имя.

Он рано начал карьеру и добился больших успехов в делах; проницательность его граничила с наитием, и о каком бы предмете он ни говорил и ни писал, он всякий раз бывал блистательно красноречив. Красноречие это не давало почувствовать следов усилий или кропотливого труда; напротив, изумительна была та свобода, с которой лились слова, причем свобода эта (может быть, именно потому, что она пришла в результате усилий) стала для него такой привычной, что даже самые обыденные его разговоры, записав, можно было бы сразу же отдавать в печать и не понадобилось бы изменять в них ни хода мысли, ни слога.

Он был в большей степени во власти благородных и великодушных порывов, нежели сложившихся понятий о доброте и дружбе; чувства эти бывали безудержны, неустойчивы и часто за одно мгновение превращались в свою противоположность – и даже по отношению к одним и тем же людям. Обычные проявления вежливости он воспринимал как одолжение и возвращал их с процентами; вместе с тем он очень остро ощущал малейшую невнимательность, которая вообще-то свойственна человеческой натуре, – и ее он тоже возвращал с процентами. Даже несогласие в мнениях по какому-нибудь философскому вопросу могло вызвать его раздражение, тем самым доказывая, что в повседневной жизни он уж во всяком случае философом не был.

Несмотря на все распутства его молодости и на бурные волнения, сотрясавшие его зрелые годы, человек этот сохранил неисчерпаемый запас разносторонних и едва ли не всеобъемлющих знаний, которые некогда очень быстро и очень отчетливо запечатлелись в его на редкость ясной памяти и с тех пор сопутствовали ему всюду. Это были его карманные деньги, и ему никогда не приходилось прибегать к книге, они были всегда при нем. Особенно хорошо он знал историю, что ясно видно из его собственных исторических трудов. Политические и торговые взаимоотношения всех европейских стран, в особенности же своей страны, он знал лучше, чем кто бы то ни было из его соотечественников; о том же, сколь упорно он досаждал ей как общественный деятель, его враги всех партий и толков с великим удовольствием вспоминают.

Во время своего продолжительного изгнания во Франции он с присущим ему рвением стал заниматься науками; там он составил – и частично осуществил – план большого философского труда. Существующие границы человеческого познания оказались слишком тесными для его горячего и неуемного воображения. Ему нужно было ступить extra flammantia moenia mundi^{, 11} и исследовать неведомые и непознаваемые области метафизики, которые открывают необозримый простор полету воображения, области, где бесчисленные догадки восполняют отсутствие знаний, по сути дела недостижимых, и слишком часто называют себя наукой и присваивают присущее ей влияние.

Он был очень красив и умел расположить к себе наружностью своей и манерами; у него были достоинство и воспитанность, какие могут или должны украшать человека знатного и какие не часто встречаются, во всяком случае в нашей стране.

Он исповедывал деизм, верил в некое провидение, но подвергал сомнению бессмертие души и существование загробной жизни, хотя отнюдь не отрицал (как принято думать) ни того, ни другого.

Он умер от ужасной и отвратительной болезни – рака кожи лица и с большой твердостью переносил свои страдания. За неделю до его смерти, убитый горем, я простился с ним, а он в ответ нежно меня обнял и сказал: «Господь, который послал меня сюда, сотворит то, что угодно его воле, а он лучше все знает. Благослови вас господь!»

Что же в итоге мы можем сказать об этом необыкновенном человеке, в котором хорошее и дурное постоянно перемежались и выталкивали друг друга, кроме как: о бедная человеческая природа!

М-р Полтни ¹²

(Написано в 1763 году)

М-ра Полтни природа создала для удовольствий – для людных сборищ и веселых пирушек. Делами его заставило заниматься чувство обиды. Он считал, что сэр Роберт Уолпол не уважает его, и во всеуслышание поклялся не только отомстить ему, но и вообще его извести. У этого человека были блестящие способности, удивительная живость ума; он был наделен редким даром слагать самые увлекательные и забавные стихи, как-то эпиграммы, баллады, оды и т. п.; все это давалось ему исключительно легко. Стихотворения его порою превращались в сатиры, зачастую бывали фривольны, при этом всякий раз – исполнены остроумия.

Он легко и быстро разбирался в делах, умел обнаружить в чужих доводах софизмы, но вместе с тем и сам не гнушался ими. Он умел изложить и растолковать самые сложные вещи, даже пользуясь цифрами, причем добивался при этом большой ясности. Его способности были выше, чем того требовали дела, которыми он занимался, а горячее воображение в сочетании с порывистостью и неуемностью его натуры не позволяло ему продолжительное время заниматься этими делами с должным благоразумием и методичностью.

Это был самый искусный оратор и спорщик в палате общин: красноречивый, живой, убедительный, сильный и склонный к патетике – в зависимости от обстоятельств, ибо в его распоряжении были веские доводы, остроумие и даже слезы.

Грудь его была вместилищем всех страстей, какие только способны унизить нашу природу и помутить наш разум. Они бушевали там и постоянно сталкивались друг с другом; но алчность, самая низменная из них всех, обычно брала верх, завладевала им безраздельно и во многих случаях, называть которые я не стану, приводила к скандальным последствиям.

Вспышки гнева его бывали оскорбительны, но за ними стояла всегда незаурядная личная храбрость. Сильнее честолюбия в нем была одна только алчность; страсти эти часто бывают неразлучны, и одна вызывает к жизни другую, но алчность – всегда помеха для честолюбия. Он старался казаться добродушным и сострадательным; возможно даже, сердце его не оставалось глухо к горю и беде, постигавшим его ближних, но никогда или почти никогда он не протягивал несчастному руку помощи. Хоть он и умел искусно прикинуться поборником искренности и правды, он мог по временам забывать о том и другом, чтобы безраздельно служить своему тщеславию или жадности.

Однажды мне удалось видеть его таким, каким я никогда не видел никого другого на свете. Когда оппозиция, которую он возглавлял в палате общин, одержала наконец верх над сэром Робертом Уолполом, Полтниоказался в роли арбитра между королем и народом; король искал в нем покровителя, народ – заступника. В этот критический момент клокотавшие в нем страсти достигли своего апогея и на какое-то время подчинили себе главную. Чувство стыда удерживало его от того, чтобы сразу сделаться придворным, после того как он так долго и с таким успехом изображал собою патриота, гордость же заставила его объявить, что он не согласится ни на какую придворную должность: он вообразил, но совершенно напрасно, что этим притворным и временным самоотречением он сможет сохранить популярность в народе и влияние при дворе. В том и другом он ошибся. Король ненавидел его в равной степени и за то, что он сделал, и за то, что он мог еще сделать, и был сформирован смешанный кабинет министров, куда никто и не подумал его пригласить. Нация смотрела на него как на дезертира, и уделом его стало ничтожество и титул графа.

Впоследствии он несколько раз делал попытки вернуть потерянное, но все усилия его оказывались тщетны; само положение его препятствовало их успеху: он прочно водворился в палате лордов, этой больнице для неизлечимых, и пути к популярности были для него отрезаны, ибо тому, кто однажды пользовался полным доверием народа и кто это доверие потерял, не удается его вернуть. Он жил потом в уединении, влача жалкую участь описанного Горацием скряги:

Populus me sibilat: at mihi plaudo Ipse domi, simul ac nummos contemplor in arcâ.^{, 13}

Меня могут заподозрить в том, что в портрете этом я чересчур сгустил краски. На это я должен решительно возразить: я написал это совершенно сознательно, со всею возможной тщательностью и знанием дела: с этим человеком я был очень долго знаком и имел возможность пристально его наблюдать. Нет, скорее уж я смягчил, нежели сгустил краски.