Пять пуль для главных чекистов
Часть первая
Пуля в затылок
Самая жестокая тирания та, которая выступает под сенью законности и под флагом справедливости.Ш. Монтескье
Я — изверг, но все же милосерден — И мучиться тебе не дам.В. Шекспир
Шифровка
из Сочи 25 сентября 1936 г.
По каналу партийной связи ЦК ВКП(б)
Кагановичу, Молотову, Ворошилову,
Андрееву
Первое. Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение т. Ежова на пост наркома Наркомвнудел. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздало с этим делом на 4 года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей НКВД. Замом Ежова в Наркомвуделе можно оставить Агранова.
Второе. Считаем необходимым срочным делом снять Рыкова с НК связи и назначить на пост НК связи Ягоду. Мы думаем, что дело это не нуждается в мотивировке, так как оно и так ясно.
Сталин, Жданов
Приказы
Отправить наркома связи тов. Ягоду в двухмесячный отпуск по состоянию здоровья.
Уволить тов. Ягоду 29 января 1937 г. с поста наркома связи в запас.
Ордер Народного комиссариата внутренних дел СССР
Выдан зам. народного комиссара НКВД 24 марта 1937 г. тов. Фриновскому на производство обыска и арест гр. Ягоды Г. Г. по адресам: Озерковская дача, Малютинский пер., 9.
Народный комиссар внутренних дел СССР,
Генеральный комиссар государственной
безопасности Н. Ежов.
Акт апрель 8 дня 1937 г.
Мы, нижеподписавшиеся, на основании ордера НКВД СССР от 24 марта 1937 г. в течение с 28 марта по 5 апреля 1937 г. произвели обыск у Г. Г. Ягоды в его квартире, кабинете в Кремле, на даче, кладовой и кабинете Наркомата связи CCCP. B результате произведенных обысков обнаружено:
1. Деньги советские 22 997 руб. 50 коп., в том числе сберегательная книжка на 6180 руб.
2. Вина разные, 1229 бут.
3. Коллекция порнографических снимков, 390 шт.
4. Сигареты заграничные, 1107 шт.
5. Костюмы мужские заграничные, 22 шт.
6. Гимнастерки коверкотовые, 32 шт.
7. Беличьи шкурки, 45 шт.
8. Антикварные изделия, 270 шт.
9. К.-Р. троцкистско-фашистская лит., 542 шт.
10. Часы золотые, 5 шт.
11. Фотоаппараты заграничные, 7 шт.
12. Коллекция музейных монет, трубок, 190 шт.
13. Револьверы разные, 19 шт.
14. Шапки меховые, 10 шт.
Из доклада Н. Ежова в Центральном клубе НКВД 8 марта 1937 г.
…Если бы Ягода был твердым и честным большевиком, он бы не потерял доверие товарища Сталина. Ошибки Ягоды имеют глубокие корни. С 1907 г. Ягода находился на службе у царской охранки. Но это еще не все. Немцы сразу пронюхали об истинном характере деятельности Ягоды и подсунули его Дзержинскому для работы в ЧК в первые дни после революции. А это значит, что на протяжении всей жизни Советского государства работал на германскую разведку. Шпионы Ягоды проникали всюду, заняли все ключевые посты. Даже руководители отделов НКВД Молчанов, Горб, Гай, Паукер, Волович — все шпионы!.. Почему Ягода так стремился завоевать популярность? Она была ему нужна, чтобы следовать политике Фуше. Нам нужна чистка и еще раз чистка, у меня нет сомнений, колебаний, нет и слабостей.
Голоса в зале: Вот мерзавец! Как замаскировался, подлец! Как такой мог нами руководить?
1
Случившееся считал недоразумением, которое растает как дым. Верил, что стоит Сталину узнать о лишении свободы заслуженного, удостоенного многими наградами главы карательных органов, генерального комиссара государственной безопасности, затем наркома связи, как тотчас прикажет исправить ошибку.
«Хозяин не мог забыть наше знакомство в Красном Царицыне в 1919-м, когда я был управделами Высшей военной инспекции, он — чрезвычайным уполномоченным ЦК, руководил продовольственными делами на юге республики. Когда доложат, кого посмели заточить во внутреннюю тюрьму Лубянки, возмутится и придет на помощь».
Было реальное опасение, что вскрыли серьезные нарушения по службе, неоднократные превышения властью и оправдаться станет крайне трудно.
«Никто не застрахован от ошибок, их не совершают только бездельники. Согласен на строгий выговор, понижение в звании, даже перевод к черту на кулички, в Тмутаракань. Докажу преданность вождю, партии, правительству…»
В так называемой «дворянской» камере-одиночке для высокопоставленных лиц и иностранцев представил себе, как Сталин отдает приказ немедленно освободить «Ягодку», как в редкие минуты благодушия вождь называл главного чекиста. Выслушивает обещание удвоить количество арестов всех несогласных с генеральной линией партии, правительства, скатившихся до вредительств антисоветчиков, позабыть об отдыхе, сне и всего себя без остатка отдать поиску, осуждению врагов народа. Вождь останется доволен, произнесет: «Нe забывай, кому обязан карьере, наградам, званию. Могу подарить свободу, но могу и придавить, как церковную мышь».
Ярый безбожник, неправославный, впервые неумело перекрестился.
«Господи, если ты есть, заступись за попавшего в переплет безвинного раба твоего! Стану неустанно прославлять, ставить тебе свечи, только приди на помощь, не дай погибнуть!»
Объятый страхом вспомнил, что для получения признательных показаний к арестованным применяют меры физического воздействия.
«Неосмотрительно поспешил подписать приказ, требующий не церемониться с потенциальными преступниками, ввел в штат тюрем заплечных дел мастеров по работе с дубинками, шлангами, иголками, противогазом — стоит побыть в нем с перекрытым шлангом, как любой делался шелковым, признавал дичайшие, взятые с потолка обвинения вплоть до работы на разведку марсиан. Неужели и меня ожидает подобное?»
Чтобы не думать об ожидаемом, от которого встают дыбом волосы, постарался восстановить в памяти последний проведенный на свободе день. Будучи профессионалом, довольно быстро заметил двух «топтунов» в одинаковых габардиновых плащах, фетровых шляпах. Понял, что могут забрать в любое время, но вряд ли арест произойдет на улице на глазах прохожих.
Предусмотрительно собрал в небольшой фибровой чемоданчик то, что позволено иметь в тюрьме — мыло, зубной порошок, пачку чая, полотенце, пару носовых платков, носки. Сделал это вовремя, с ордером явились глубокой ночью 3 апреля 1937 г. Потребовали сдать паспорт, служебное удостоверение, мандат депутата. В автомобиле М-1 повезли по безлюдной столице, игнорируя сигналы светофоров. Зажатый с двух сторон чекистами, уперся взглядом себе в колени. На Лубянке въехали во двор через «черный» вход, предназначенный для арестованных и доставку в столовую продуктов. В длинном коридоре при столкновениях с идущими навстречу ставили лицом к стене. Ввели в одну из комнат, приказали вынуть из ботинок шнурки, забрали поясной ремень, запонки.
— Фамилия?
Не теряя чувство юмора, с иронией подумал: «Ломают комедию! Прекрасно знают меня в лицо, при виде вытягивались в струнку, «ели» глазами. Ныне смеют повышать голос».
— Фамилия!
— Ягода, в метрике значусь Иегудилом.
— Имя, отчество?
— Генрих-Гершель Григорьевич.
— Год рождения?
— 1891.
На лифте подняли на несколько этажей. В приемной невозмутимая секретарша кивком указала на дверь кабинета, где под портретом Сталина восседал Главный прокурор СССР Вышинский, чуть в стороне стену подпирал так же давно и хорошо знакомый Слуцкий.
Не поздоровавшись и не дожидаясь вопросов, Ягода выпалил:
— Передайте Ежову, что Бог все же существует. Меня сурово наказал именно Бог, а не Ежов.
— Бога нет, — отрезал Вышинский.
— И никогда не было, он миф, легенда для затуманивания мозгов, — добавил Слуцкий, кого Генрих Григорьевич ценил за исполнительность, мастерски проведенные следствия, сложнейшие операции, в их числе похищение в Париже ясным днем, вывоз в Москву начальника Российского общевоинского союза генерал-лейтенанта Миллера.
Слуцкий не горел желанием участвовать в допросе недавнего начальника. He смотрел на Ягоду, боясь встретиться с ним взглядом, крутил в руке папиросу, не решаясь закурить в присутствии главного прокурора.
— Прежде, как и вы оба, был ярым безбожником, считал, что Бога нет, теперь в этом очень сомневаюсь, — добавил Ягода.
Вышинский не был расположен к атеистическому спору, препирательству.
— Ставлю в известность, что обвиняетесь в серьезных преступлениях, носящих сугубо уголовный характер, а также в контрреволюционной деятельности в пользу ряда иностранных государств, организации убийств видных деятелей партии, правительства, в частности товарищей Куйбышева, Менжинского, отца и сына Горьких. Также в покушении на жизнь товарища Ежова посредством яда, приготовление которого освоили до революции, работая фармацевтом в аптеке отца.
Ягода криво улыбнулся.
— С подобным успехом можно обвинить в распятии Христа, товарищ прокурор.
Вышинский резко перебил:
— Я вам не товарищ! Держите себя в подобающих арестованному рамках. Признаете предъявленные обвинения?
— Конечно нет. Все сказанное и мной услышанное — ложь.
Вышинский и Слуцкий переглянулись: надежда, что бывший всесильный нарком внутренних дел, затем нарком связи будет сговорчивым, не станет затягивать следствия, не оправдалась.
Ягода исподлобья смотрел на Вышинского: «Не рано ли вступаю в спор, отметаю обвинения? Как бы не рассердить, иначе отплатят за то, что ерепенюсь, поселят в самую грязную, не проветриваемую, не отапливаемую камеру с мокрыми стенами, мокрицами, тараканами, клопами, станут кормить помоями, не давать прогулок, унесут матрац с подушкой, чтоб не отлеживал бока, наконец отдадут костоломам, те сделают из меня отбивную. Уж мне-то прекрасно известно, как добиваются признаний, делают любого послушным, сговорчивым. Стоит согласиться с упущением в подборе кадров, затягиванием следствия, неувеличением числа сексотов. От серьезных обвинений не оставлю камня на камне, разобью в пух и в прах. Пусть узнают, с кем имеют дело, обломают об меня зубы».
Ответил на вводные в протоколе вопросы, уточнил биографию, назвал место последней работы. Начал перечислять правительственные награды, но Вышинский одернул и сказал, что гражданин Ягода специальным указом будет лишен орденов, медалей, почетных знаков. Не мог отказать себе в удовольствии и заявил, что смешно называть банальным шпионом того, кто несколько лет руководил карательными органами, держал в своих руках все нити закордонных агентов, контролировал работу ГУЛАГа, погранзоны, многое другое, что входило в функцию НКВД.
— Будь я на самом деле шпионом, то иностранные спецслужбы наводнили бы страну своими агентами, диверсантами, пролезли во все без исключения наркоматы, Генеральный штаб Красной Армии, для врагов не осталось бы ни одной неразгаданной нашей тайны, зарубежные разведчики чувствовали бы себя в Союзе, как на Монмартре, Пик-кадили, Кайзерплаце. Глупо считать меня продавшимся за тридцать сребреников румынской Сигуранце, германскому абверу, французской Сюрте женераль.
Вышинский «обрадовал»:
— Наряду с вами обвиняются в шпионаже, антисоветской деятельности, попытке развалить органы, продаже за кордон военных тайн, намерении открыть чужим армиям границы и других государственных преступлениях граждане Бухарин, Рыков, еще ряд известных лиц.
Известие оглушило Ягоду. Расширившимися от ужаса глазами уставился на главного прокурора.
«Вот это новость так новость! Никогда бы не подумал, что посмеют забрать «совесть партии», как Ленин назвал Бухарина, прихватят Рыкова, одно время возглавлявшего ВЧК, затем Совнарком. По всему видно, аресты, и мой в том числе, санкционировал Коба, только ему мы по зубам. Бухарин с Рыковым встали у него на пути, серьезные соперники в захвате всей полноты власти, но я-то ему не конкурент, всегда и во всем был послушен, смотрел прямо в рот, на лету ловил приказы, чтоб тотчас исполнить, несмотря на то, что порой были противозаконны, оставлял его руки чистыми, совесть незамутненной».
Вышинский продолжал:
— Знаю вас, как человека здравого, умеющего заглядывать далеко вперед. Должны понять со всей очевидностью, что нет иного выхода, как согласиться с обвинениями.
— При вынесении приговора суд учтет это, — посоветовал Слуцкий.
Ягода воспрял духом.
«Суд будет, не отправят в расход по решению «тройки». При публике, представителях печати, радио, зарубежных акул пера отмету дичайшие обвинения. Пока стану вести себя ниже травы, тише воды, иначе испытаю крутые меры дознания, какие сам ввел, требовал применять к упрямым, не согласным с обвинениями. Не буду отрицать все подряд, признаю мелкие ошибки, например отсутствие контроля за выполнением приказов, нетребовательность к подчиненным. Получу партвзыскание, выговор в учетную карточку. На процессе выступлю с ходатайством провести заседание при закрытых дверях, дабы служебные тайны не стали достоянием любопытных: работа органов не должна разглашаться, дела руководимого мной относительно недавно наркомата должны оставаться за семью печатями».
Радовало, что его делом занимается Слуцкий, кому подписывал приказы на премии, представления на получение наград, выделил служебную дачу в пригороде столицы — должен на доброту ответить добротой.
«Неизвестно, как себя поведет прокурор, что от него ожидать. Знаю его мало, лишь однажды на банкете оказались за одним столом. Не пригубил вина, налегал на ессентуки, попытка разговорить ни к чему не привела… Темная лошадка. Бывший меньшевик, перед революцией по приказу Керенского искал скрывающегося в Разливе Ленина, ранее, в камере Бакинской тюрьмы, сблизился с наглухо закрытым от всех Хозяином. Стреляный воробей, на мякине не провести».
Вышинский пристальней, нежели прежде, всмотрелся в Ягоду.
— В заполненных вами анкетах, автобиографии указывали свой партстаж с 1907 г., но согласно поднятым в архиве документам он на десять лет меньше. Настаивали на получении образования, когда как школу не окончили.
— Среднее образование завершил с довольно высокими оценками.
Прокурор пропустил замечание мимо ушей.
— В свое время Троцкий обвинил вас в применении ядов неугодным, личным врагам. — Вышинский не ждал ответа, считал факт неоспоримым. — В изготовлении отравляющих веществ поднаторели в юности и в сознательные годы испытывали на арестованных, чтобы впоследствии умерщвлять политических деятелей, работников культуры, литературы, кто мешал карьерному росту, знал вашу подноготную.
— С фармакологией завязал задолго до революции, больше ею не занимался.
— Так же инкриминируется убийство отца и сына Горьких, они же Пешковы, товарища Менжинского, на чей пост зарились, не желая ходить в заместителях.
Ягода напомнил, что Вячеслав Менжинский долго и тяжело болел, умер после сердечного припадка, а освободившееся кресло председателя НКВД по закону занял первый заместитель, он же был вторым, заменил скончавшегося позже, по решению Генерального секретаря товарища Сталина.
— Иосиф Виссарионович оценил мои деловые качества, как и моего заместителя Агранова еще при обороне Красного Царицына. Назначению на ответственный пост способствовало членство с лета 1920 г. в коллегии ВЧК, в которую кроме Феликса Эдмундовича входили Менжинский, Кедров, Петерс, Медведь, Лацис и ваш покорный слуга. Между прочим, список утвердил сам товарищ Ленин.
Ягода одернул себя: «Рано вступаю в спор. Прокурор твердо стоит на занятых им позициях, не столкнуть, ни в чем не переубедить — упрям как сто чертей. Если рассержу — отдаст костоломам, чтоб выбили дурь, к предъявленным обвинениям добавят другие, такие же абсурдные, вроде попытки взорвать Кремль, затопить метро, отравить водопровод…»
— По одному с вами делу проходит врач Лечсанупра гражданин Левин. Он показал, что в приватной с вами беседе получил приказ способствовать скорейшему «уходу на тот свет» великому пролетарскому писателю, как прежде поступили с его единственным сыном, за чьей женой смели волочиться, не давали ей прохода, увязались за ней в плавание по Волге.
— С Тимошей, простите, с Надеждой Пешковой, только дружил.
— Смеете называть дружбой склонение к сожительству при живом супруге? Вели себя с чужой женой бесцеремонно, нагло. На пароходе «Максим Горький» заняли каюту по соседству с Пешковой, что рассердило свекра. О личной жизни разговор впереди. Перейдем к погибшему не без вашего участия товарищу Кирову. 1 декабря 1934 г. подослали к нему убийцу, исключенного из партии, озлобленного на все и всех Николаева.
— Подлое убийство не было политическим актом, Николаев приревновал Мироныча к своей жене Мильде Драуле.
Ягода вспомнил, как со Сталиным и секретарем ЦК Ежовым поспешил в Ленинград.
«На вокзале, во время поездки и в городе вождь был угрюм, демонстрировал горе от потери дорогого соратника, но я знал, что он скрывает радость, оставшись без серьезного конкурента на главенствующее место в партии, правительстве. На встрече с Николаевым не стал слушать сумбурные извинения убийцы, опасался, что тот назовет имя человека, приказавшего спустить курок. До начала следствия Николаева с женой, сестрой поставили к стенке, в странной автокатастрофе погиб личный шофер Кирова, который знал подноготную выстрела в коридоре Смольного. Жаль, не могу выложить все известное, назвать стоящего за спиной убийцы, кто двигал им, иначе к прозвучавшим обвинениям добавят роль вдохновителя покушения».
Решил, что если будут настаивать на причастности к гибели Кирова, смерти обоих Горьких, поведает, как Киров предал гласности скрываемое завещание Ленина, в котором Ильич был категорически против избрания Сталина в ЦК, тем более на пост генсека, назвал коварным, злопамятным, и вождь отомстил правдолюбцу руками Николаева.
«Если замаячат лишение гражданских прав, звания, наград, лагерь под Магаданом или на Соловках, поведу себя по-иному, пока буду отрицать белиберду, вроде участия в устранении Кирова».
Прекрасно помнил, как Сталин торопил со следствием, требовал поставить точку в расследовании, обвинил чуть ли не все Ленинградское УКВД в троцкизме, в результате одних чекистов расстреляли, других отправили служить к черту на кулички, третьих завершать свой век за колючей проволокой. На встрече с вождем Николаев рухнул на колени, взмолился: «Меня заставили!».
Сталин изменил Уголовно-процессуальный кодекс, отныне следствия о терактах завершались за десять дней, суды проходили без участия защиты, исключалась подача кассационных жалоб, приговоры приводили в исполнение незамедлительно.
Вышинский назвал другие обвинения, которых с избытком хватило бы пятерым, передал бразды ведения допроса Слуцкому.
— Во время продолжительного времени руководства органами, а это два с лишним года, с вашего попустительства и по вашему указанию несправедливо осуждено много чекистов, более пяти тысяч приговорены к высшей мере наказания. Под маркой борьбы с пролезшими в органы с недобрыми намерениями убрали неугодных лично вам — кто критиковал разгильдяйство, чванство, пьянство, позорное для большевика поведение в быту, работу спустя рукава и многое другое.
Ягода не вникал в услышанное, продолжал размышлять:
«Перед устранением Мироныча, а это полгода моего «восшествия на престол» НКВД, Сталин стал держать всех в строгом ему повиновении, решал единолично, кого карать, а кого миловать, ни с кем ни о чем не советовался. Провел чистку наркоматов, главков, командного состава армии, перешерстил обкомы, крайкомы, райкомы. Об этом, понятно, не проговорюсь, прикушу язык в целях самосохранения, иначе не доживу до суда».
Слуцкий продолжал:
— Опустились морально до такой степени, что в открытую, не скрываясь, изменяли жене. После скоропостижной смерти Максима Пешкова окончательно потеряли совесть; не оберегая чувств осиротевшего отца, на его глазах соблазняли молодую вдову.
Ягода с трудом сдерживался, чтобы вновь не возразить, что ухаживание за красавицей совсем не преступление, за это не судят, за аморалку лишь разбирают в первичной парторганизации. Удивляло, что рядом с серьезными, сугубо политическими обвинениями ставят ухлестывание, заманивание в свои сети оставшуюся без мужа молодую женщину.
«Станут делать акцент на шпионаже, напомню, как на Политбюро Сталин похвалил меня за использование заключенных в прокладке каналов, железных дорог в труднопроходимой местности. Вождь сделал одну поправку: зеки должны трудиться без выходных по двенадцать часов, чтобы перевыполняли план, а в целях поощрения обещать отличившимся сбавить срок. — Простреливая острым взглядом Вышинского, до хруста крепко сцепил пальцы. — Тщательно скрывает, но я-то знаю, что его отец участвовал в подавлении в Польше восстания, сам был меньшевиком, а по заданию Временного правительства пресекал деятельность РСДРП, искал скрывающегося в подполье, объявленного немецким шпионом Ленина… Если станут пугать применением пыток, расскажу о его сотрудничестве с тюремной администрацией в Баку, доносах на сокамерников, то-то закружится как рыба на раскаленной сковороде! Пока держит себя в рамках приличия, не давит, не грозит отправить членов семьи в край вечной мерзлоты за Полярный круг, где от цинги мрут как мухи… Придет время перейду в наступление, обвиню не только прокурора, а и высшее руководство страны в несоблюдении законов, назову зачинщиков репрессий, в которых я был лишь простым исполнителем…»
Продолжал опасаться применения к себе крутых мер, которые ввел в практику для получения признаний: допросы проводить исключительно глубокой ночью, когда у подозреваемого притупляется воля, не делать перерывов, работать по конвейеру — следователи сменяют друг друга, не давать арестованному пить, часами держать в «стойке», упрямых избивать шлангом.
«Пока щадят, но надолго ли? Если иссякнет терпение в возне со мной, запрут в шкаф, где ни повернуться, ни присесть…»
Подписал листы протокола с припиской «с моих слов записано верно». По пути в камеру с трудом передвигал будто налитые свинцом ноги, чувствовал страшную усталость, как после разгрузки вагона угля, рытья глубокой канавы.
2
Свалиться на койку, провалиться в глубокий сон не пришлось. Стоило войти в камеру, увидел Владимира Киршона.
— Вот это встреча так встреча! Кого-кого, но вас никак не ожидал тут увидеть, — не скрыл радости Ягода.
Драматург склонил голову на впалую грудь, придержал сползающие из-за отсутствия ремня брюки.
— Рад, что узнали, значит, в неволе мало изменился. Устал от одиночества, невозможности перекинуться с кем-либо парой слов, отвести в беседе душу — следователь не в счет, век бы его не видел, спрашивает полнейшую чушь — с кем из иностранцев и наших эмигрантов якшался, как посмел передать за кордон рукописи, кому рассказывал политические анекдоты, несогласие с политикой, какие имею связи с Троцким…
Если прежде при редких встречах лишь здоровались (Киршон, как и многие, старался держаться подальше от первого чекиста, Ягода считал невозможным при занимаемом высоком положении оказывать внимание бумагомарателю, шелкоперу), то ныне оба не скрывали радости. Киршон усадил Ягоду на койку. Генрих Григорьевич засыпал вопросами:
— Как давно в этих гостеприимных стенах? Какую шьют статью? Имеете связь с волей? Разрешили переписку с родственниками?
Киршон ответил лишь на вопрос об обвинении:
— Сказали, что пособничал врагам, вел антисоветскую пропаганду, огульно критиковал советскую власть, партию, доказывал отсутствие свободы в творчестве, принуждении сочинять агитки, безмерно восхвалять товарища Сталина.
Киршон дрожал, и Ягода постарался его успокоить:
— Ваши патриотические пьесы, их несомненный успех на сценах театров, общественная деятельность, создание вместе с Горьким Союза писателей лучшее доказательство невиновности. Не падайте духом, все образуется. Еще побываю на премьере вашей новой драмы или комедии.
Двое изрядно соскучились по общению, не могли наговориться… Ягода понимал, что с Киршоном встретился не случайно и сказал об этом:
— Я стреляный воробей, на мякине не провести. Догадываюсь, что вам предложили сыграть роль «наседки», разговорить меня, заболтать и выведать интересующие следователей, скрываемые от них фамилии, адреса сообщников. Не осуждаю, информатором согласились стать от безысходности, поверили, что за работу со мной получите привилегии — улучшенное питание, увеличение времени прогулок, даже свидание с членами семьи. Не вы первый, не вы последний, кто вынужден помогать следствию. Те, кто дал поручение влезть ко мне в душу, забыли, с кем имеют дело, я не лыком шит, служил в органах еще при Железном Феликсе, сам вербовал арестованных. Кстати, до революции в тюрьмах, ссылках «наседками» были видные социал-демократы, ныне заслуженные большевики-ветераны.
— Кого имеете в виду?
Ягода не уточнил, надеясь, что не обделенный умом собеседник поймет без подсказки, и спросил то, что волновало:
— Что знаете о моих Иде и Генрихе?
Киршон виновато ответил:
— К великому сожалению, ничего. Меня взяли раньше вас, который месяц не имею никаких сведений с воли.
Они проговорили весь день, продолжили бы диалог и ночью, но следовало подчиниться тюремному распорядку. Перед тем как уснуть, пожелали друг другу, чтобы не разбудили, позволили выспаться.
Утром припомнили общих знакомых, поделились впечатлениями о прочитанных до ареста книгах, увиденных спектаклях. Вечером Кир-шона увели. Зная, что судьба в лице тюремной администрации вряд ли позволит вновь встретиться, обнялись.
Ягода смотрел на металлическую дверь, захлопнувшуюся за драматургом.
«Сейчас, без сомнения, строчит отчет. Не имея ожидаемых Вышинским и Слуцким фактов моей враждебной деятельности, наврет с три короба, чтобы услужить следственной группе, выполнить приказ — представить меня ярым контрреволюционером».
Ягода не ошибся, Киршон написал начальнику 9-го секретно-политического отдела ГУГБ майору Журбенко:
Ягода встретил фразой: «О деле говорить не буду, дал себе слово не затрагивать дела. Начал расспрашивать о своей жене, о Тимоше — Надежде Пешковой, что о нем пишут газеты, говорят в городе. Сам говорил мало, преимущественно о личном, смерти, тоске, что у него один путь в подвал, где приводят в исполнение смертные приговоры, что 25 января его расстреляют (Ягода ошибся на два месяца. — Ю. М.).
Говорил: «Если бы был уверен, что останусь жив, всенародно заявил, что убил Макса и Горького, невыносимо тяжело перед семьей и не меньше перед Тимошей. На процессе буду рыдать, что хуже, нежели от всего отказываться».
В полуобморочном состоянии заявил: «Если все равно умирать, лучше заявить на процессе, что никого не убивал — нет сил признаться в этом. — Потом добавил: — Но это значит объединить вокруг себя контрреволюцию, что невозможно». Говоря о Тимоше, упомянул, что передал ей 15 тыс. долларов.
Утверждал, что его обманули, обещав свидание с женой, если бы увиделся с Идой, то все бы перенес, чувствовал себя легче. Говорил, что лучше умереть до процесса. Речь шла не о самоубийстве. Много плакал, жаловался, что задыхается, хочет кричать, вообще раскис, позорно опустился.
«Наседка» знала, что от нее ожидают и постаралась представить Ягоду сломленным, льющим горючие слезы отчаяния. Киршон умолчал, что в более-менее откровенной беседе Ягода не сообщил ничего, что могло бы заинтересовать следователей.
3
С первой минуты ареста Ягода страстно желал встретиться со своим преемником, кому уступил важный, пугающий всех пост.
«Ежов фаворит вождя, его выдвиженец, ныне наделен неограниченной властью. Мы если не дружили, то приятельствовали, в его бытность завкадрами ЦК встречались по служебной необходимости, мило улыбались друг другу, интересовались здоровьем. Должен сейчас согласиться встретиться, позволить высказаться. Выслушает и поверит в мою невиновность. Замолвит за меня словечко Сталину, и я обрету свободу. Лучше, понятно, самому предстать перед Хозяином, лично напомнить, как служил ему верой и правдой, неустанно помогал искоренять левую и правую оппозиции, убирал с его пути неугодных, послушно исполнял все приказы, даже причуды, замел следы устранения Кирова. Обязан по достоинству оценить мой бесценный опыт, который пригодится ему еще не раз…»
Решил отослать вождю письмо. Попросил у тюремщика бумагу, ручку, чернильницу. Постарался быть лаконичным. Писал разборчивым почерком, не лил горючих слез, зная, что Сталин презирает жалких, слабых, молящих о пощаде, милости. Убеждал себя, что вождю не доложили об аресте его «правой руки» в чистке страны от врагов разных мастей.
Водил пером и не ведал, что во внутреннюю тюрьму НКВД попал по прямому указанию Сталина, направившего членам Президиума ЦК уведомление о единолично принятом им решении.
Ввиду обнаруженных антигосударственных и уголовных преступлений наркома связи Ягоды, совершенных в бытность его наркомом внутренних дел, а также после его перехода в Наркомат связи, Политбюро ЦК ВКП(б) доводит до сведения членов ЦК об опасности оставления Ягоды на воле хотя бы на один день, вынужден дать распоряжение о немедленном аресте Ягоды. Политбюро ЦК ВКП(б) просит членов ЦК санкционировать исключение Ягоды из партии, его арест.
Сталин не сомневался, что просьбу (точнее, приказ, который не подлежал обсуждению) примут единогласно. Вождь знал, что стоит ему лишь заикнуться о чем-либо, как все с поспешностью согласятся даже с любой его прихотью.
Ягода в письме признал малозначительные грешки, вроде неоправданного доверия подчиненным, нетребовательности к ним, просил не перечеркивать всю его деятельность, ведь побед, успехов было куда больше неудач. Когда писал, вспоминал, как однажды Сталин философски изрек, что любой, в том числе и он, совершает ошибки, главное, своевременно их исправить. Не забыл в послании напомнить о своем таланте руководителя главного в стране Наркомата, умении заглядывать далеко вперед, сметать железной метлой любую нечисть, вредящую советской власти.
Поставил в конце точку, расписался. Появилось сомнение: дойдет ли письмо до адресата? Прогнал пришедшую на ум мысль: никто не решится что-либо скрыть от вождя, тем более лично ему письмо. Представил, как Сталин знакомится с его посланием из тюрьмы, закуривает любимую трубку, отдает приказ немедленно освободить, и мысленно обратился к кавказскому орлу, как окрестил вождя народный сказитель из Средней Азии.
«Вам, товарищ Сталин, прекрасно известно, что готов не задумываясь отдать за вас жизнь! Радовал известиями об новых репрессиях, очередной чистке, арестах осмелившихся критиковать не только советскую власть, а и вас. Информировал об успехах подведомственных НКВД строек, возводимых зеками, в том числе на базе Соловецкого лагеря центра развития Севера. Верю, что помните, как по вашему устному указанию убрал все руководство Ленинградского управления НКВД, оборвал ниточки, ведущие к раскрытию убийства Кирова. Придите же на помощь безвинно страдающему!»
Верил, что, услышав подобное, Сталин вернет в кабинет на Лубянке, прикажет трудиться с удвоенной энергией, что касается ареста, то он пойдет на пользу первому чекисту, который узнал, как живется за решеткой, что испытывает заключенный.
«У Хозяина на зависть другим отличная память, знает, что именно по моему предложению создано Особое совещание при НКВД, которое в наикратчайший срок без проволочек, участия суда, отправляло за колючую проволоку или на расстрел любого подозреваемого во вредительстве, шпионаже, троцкиста, просто несогласного с генеральной линией партии, индустриализацией, организацией и строительством колхозов. Недругам не удастся измазать меня с головы до пяток клеветой, будто собрал компромат на членов ЦК. Что касается возмутившей Ворошилова, Молотова прослушки их телефонов, то это делалось исключительно в целях предотвращения государственного заговора».
Со всей очевидностью сознавал, что в руках Сталина был обыкновенной пешкой, вождю обязан многим, если не всем, и наградами, и выделением в Подмосковье дачи, и на зависть другим роскошной меблированной квартирой в центре столицы, главное, его расположением. Расплачиваясь за все это, с лета 1934-го по осень 1936 г. работал не покладая рук народным комиссаром госбезопасности, затем Генеральным комиссаром, порой забывая про отдых и сон.
То, что карьера безвозвратно рухнула, понял 7 ноября, когда на трибуне Мавзолея Сталин демонстративно не подал руки. Крах вскоре подтвердила газеты «Правда», опубликовав информационное сообщение:
Ввиду обнаруженных преступлений уголовного характера, нарком т. Ягода отстранен от должности, его дело передано в следственные органы.
Перед тем как отдать написанное охраннику, засомневался: «Убедит ли послание, что не заслуживаю наказания, тем более тюрьмы, что если в доказательстве своей преданности готов поработать подсадной уткой? В отличие от шелкопера Киршона психологически сломаю, сделаю послушным любого нужного следствию».
Справедливо гордился умением влезать в чужие души. Для того чтобы получить признания вины, затуманить арестованному мозги, заставить забыть о чести, гордости, совести, безоговорочно подписать протокол с любой ахинеей, пользовался то кнутом, то пряником.
Стал ожидать нового вызова к следователю и прокурору как манны небесной. Когда снова предстал перед Вышинским и Слуцким сразу перешел к делу:
— Для успешного и скорейшего завершения следствия, воспользуйтесь моей помощью. Не прогадаете.
Вышинский не понял:
— Какую помощь имеете в виду?
— Воздействую на любого ненужного вам, кто не дает признательские показания. Подсадите к самому упрямому, непреклонному, например к Бухарину, который не первый месяц в отказе. С моей помощью быстро станет шелковым, начнет лить горючие слезы раскаяния, бить себя кулаками в грудь и на суд произведет неизгладимое впечатление.
Предложение о желании без принуждения оказать следствию действенную помощь так озадачило Вышинского, что он забыл спросить, каким образом Ягода узнал о содержании в тюрьме Бухарина, как это сведение проникло к нему сквозь стены камеры.
— Не верю в положительный исход предложенного, — высказал сомнение прокурор, — но готов рискнуть. Догадываюсь, что помогать станете не бескорыстно. Что потребуете взамен за оказанную услугу?
У Ягоды был готов ответ:
— Во-первых, исключить обвинение в шпионаже, что согласитесь, глупо после проведения под моим непосредственным руководством и личной разработкой важнейших операций за рубежом, в их числе устранение ярого антисоветчика, главы белогвардейского Российского общевойскового союза генерала Кутепова.
Среди приписываемых себе успехов Ягода назвал и расправу с закордонным сотрудником органов, невозвращенцем Игнасием Порецки (он же Рейсс Людвиг), ликвидацию атамана Дутова, Анненкова, убийство в Болгарии генерала Покровского. Не смог отказать себе в удовольствии и похвастался руководством при возведении в крайне короткий срок силами зеков Беломорско-Балтийского канала длиной в 227 километров, с 19 шлюзами, плотинами, дамбами, канала Москва — Волга. Мог бы рассказать и о многом другом, чем гордился, за что привинчивал к гимнастерке ордена, но решил не спешить, иначе в ответ на превозношение своих заслуг Вышинский напомнит про неудачу с уничтожением в Мексике кости в горле вождя — Троцкого.
— Перестаньте считать главным террористом, отравителем, виновным в умерщвлении товарищей Менжинского, отца и сына Горьких. Исключите и другие смехотворные, не доказанные, обвинения. — Сделал глубокий вздох и вернулся к предложенному: — Осведомлен, что Бухарин изрядно портит вам нервишки и кровь, отрицая обвинения в свой адрес. Берусь сделать его послушным, склонившим голову. Только не подгоняйте в хвост и в гриву, работа предстоит тонкая, истинно ювелирная, деликатная.
Ягода не обольщался, понимал, что предстоит встреча с довольно сильным противником.
«Такого на мякине не провести. Бухарин тертый калач, тем дороже будет победа. Я не хлюпик-интеллигент Киршон, сделаю объект податливым, как воск. Бухарин не только поднимет лапки, но еще пропоет аллилуя Хозяину, пожелает ему долго царствовать на благо страны, ее народа. — Одернул себя: — Напрасно назвал царем, хорошо, что не вслух. Впрочем, если бы услышал, то улыбнулся в усы: лесть любит каждый, вождь не исключение».
В отличие от других заключенных, Бухарин довольно легко и быстро приспособился к обитанию в новых стенах. Помог этому приобретенный в царское время опыт пребывания в тюрьмах, ссылке в снегу Архангельской губернии.
Каждый новый день заключения Николай Иванович начинал с зарядки, растирания тела влажным полотенцем, поднятием на вытянутой руке табурета, ходьбы на месте, приседаний. Угнетало только вынужденное безделье, отсутствие книг, газет, невозможность писать. Радовали, как ни странно, многочасовые допросы, на которых разбивал все обвинения, вступал в жаркие дебаты, словесные дуэли, из которых неизменно выходил победителем. Когда надоедало спорить, требовал прекратить допрос, что устраивало и изрядно утомившихся Вышинского и Слуцкого.
После очередного многочасового допроса, вернувшись в камеру, к своему удивлению, увидел Ягоду.
— Вот это сюрприз так сюрприз!
Заключил товарища по несчастию в крепкие объятия, чего прежде никогда бы не сделал из-за частых конфликтов с главой НКВД, критики недозволенных законом методов дознания, необоснованных арестов, нарушений Уголовного кодекса и даже Конституции. Бухарин вступал в споры с главой НКВД с трибуны, в печати, ругал за перегибы в работе органов, с некоторых пор ставших государством в государстве. Но встретившись в тюрьме, оба забыли о противоборстве. Николай Иванович опасался, что тюремная администрация подселила чекиста по ошибке, которую быстро исправит, разведут по разным камерам. За дни одиночества возникло мной вопросов, и Бухарин засыпал ими. Интересовало, что писали газеты, передавала радиостанция Коминтерна, кто еще арестован.
Ягода взмолился:
— Пощадите! Сам бы дорого заплатил, чтобы узнать, что происходит на воле. Как и вы, лишен свиданий с родственниками, после ареста не держал в руках газет, не слышал передач радио. Мы с вами в одинаковом положении.
Бухарин понял, что утолить любопытство не удастся, и стал на чем свет стоит ругать Сталина:
— Коба не выносит любую критику в собственный адрес, мстит за нее. При первой же встрече с коварным грузином брошу ему в лицо обвинение в извращении ленинских заветов. Мавзолей построил для отвода глаз, чтобы продемонстрировать любовь к уложенному в хрустальный гроб, на самом деле рад видеть прежнего вождя усопшим, не преданным, как положено, земле. Неоднократно писал ему из тюрьмы, предостерегал от закручивания гаек, увеличения репрессий, роста его культа личности, но ответов не дождался. Самое печальное — не лишение свободы, а отсутствие возможности продолжить работать над новыми статьями — мысли роятся в голове, ищут выхода, просятся на кончик пера, а с него на бумагу. Приходится дискутировать самому с собой.
Бухарин был взволнован, о Сталине говорил с переполняющим гневом.
— Некоронованный диктатор своими сапожищами давит любого, кто смеет ему перечить, сомневаться в гениальности, ставит палки в колеса его арбы. Угрозами готов стереть любого в порошок, лагерную пыль, чтобы добиться беспрекословного подчинения. Несогласным, вроде вашего покорного слуги, затыкает рот, бросает в тюрьму. Из страны, где за создание социалистического государства отдал жизнь сгоревший на работе Ильич, сотворил полицейскую империю страха, народ сделал бесправным, сельчан лишил паспортов, а значит, гражданства, возможность покидать села. Стоило на пленуме обвинить в планомерном уничтожении цвета нации, ее славы и гордости, старую, прошедшую баррикады гвардию, талантливых военачальников, творческую и научную интеллигенцию, как услышал: лес рубят — щепки летят.
Прежде сдержанный в проявлении эмоций, Бухарин кипел, спешил высказать наболевшее.
Ягода старался запомнить каждое слово (как говорится, мотал себе на ус), чтобы услышанное пересказать Вышинскому. Не перебивал, кивал в знак согласия, когда же Бухарин наградил Сталина непечатным выражением, поднял глаза к потолку, приложил палец к губам, но Бухарин проигнорировал предостережение.
— Пусть подслушивают сколько угодно, записывают и докладывают Иосифу! Мне нечего скрывать, говорю то, в чем не сомневаюсь.
С удовольствием и большой радостью повторю где угодно, а при встрече с главным палачом брошу ему в лицо обвинения в узурпировании власти. Коба — вурдалак, чьи руки по локоть в крови безвинных. Немало сил, времени потратил, чтобы защитить оболганных им, за это с Рыковым исключили из партии и механически из членов ЦК. Обозвали вредителями, диверсантами, еще черт знает кем. Попали в колесо террора, который страшнее средневекового. Ввел в практику чудовищные пытки, в результате даже самые закаленные в борьбе с царизмом, с честью прошедшие каторгу, ссылки вынуждены сдаться. Предложил расследовать чинимые беззакония, наказать виновных, точнее, виновного, строго спросить за извращение линии партии.
Поинтересовался, как давно Ягода в тюрьме, сам в заключении с начала 1927 г., после завершения процесса над Пятаковым, Радеком, Сокольниковым, обвиненных в диверсиях, измене Родине, убийстве видных политических деятелей. Признался, что его самое большое желание сместить Сталина с поста генсека, отправить подальше из столицы, поручить работу, не связанную с политикой.
Не отдыхая, продолжил клеймить:
— Коба слушал меня, набычившись, кусал черенок трубки. Когда заговорил, напомнил, что с приближением коммунизма обостряется классовая борьба, коварные враги распоясываются, переходят в наступление, следует их без жалости карать. Стало ясно, что с заседания не вернемся к семьям. По совету, вернее, приказу вождя создали специальную комиссию, которая приняла решение о нашем аресте. Пусть не покажется странным, но я простил голосовавших, они полностью зависят от Кобы, имея на то основания — опасаются оказаться на моем и Рыкова месте. Поверьте, но скоро Сталин с помощью пришедшего вам на смену Ежова затопчет любого, кто посмеет ему перечить, сомневаться в его гениальности. Захватив в преступных целях безграничную власть, считает, что ему все позволено. Присвоил право самолично решать чужие судьбы, в чем помогает новый нарком внутренних дел, который смотрит ему в рот, железной метлой расчищает путь к созданию тоталитарного государства…
Бухарин чувствовал себя перед единственным слушателем, как на многолюдном митинге. Не повышал голос, чтоб не привлечь внимание тюремщика за дверью. Говорил убедительно, логично, что прекрасно умел, будучи отличным оратором, пропагандистом. Если пребывая в полной изоляции разговаривал сам с собой, мысленно произносил обличительные речи в адрес того, кто бросил в застенок, то при встрече с Ягодой спешил высказаться.
— Некоронованный властелин Страны Советов карает и станет продолжать карать, если его вовремя не остановить. Государством правит не народ, как записано в Конституции, а мстительный, коварный Держиморда родом с Кавказа. Когда меня увозили из Кремля, гадливо вслед улыбался. Маниакально недоверчив, подозревает в нелояльности каждого, не доверяет даже личной охране, периодически убирает одних, на освободившиеся места ставит других. Вседозволенность позволила расправиться даже с ближайшими родственниками со стороны двух жен, смерть последней весьма странна, как и самоубийство Орджоникидзе — в печати причиной гибели назвали тяжелую болезнь, но, как знаете, это ложь. Когда я возмутился несанкционированными прокуратурой арестами, выносимыми особым порядком «тройками» приговорами, услышал: «Отошлю тебя в органы, там быстро отыщут у тебя факты преступлений». И угрозу выполнил…
Бухарин перешел на скороговорку, стал глотать окончания слов, словно опасался, что перебьют.
Ягода терпеливо ждал, надеясь услышать фамилии оставшихся на свободе заговорщиков, готовых любым способом устранить Сталина, план оппозиционеров устроить восстание для смены власти, связях с Троцким, но Бухарин был предельно осторожен, утаивал многое, в том числе предусмотрительно сочиненное перед арестом обращение к потомкам, которое заставил жену выучить слово в слово. И Анна Ларина сумела пронести текст сквозь десятилетия тюрем, лагерей:
Ухожу из жизни. Опускаю голову не перед пролетарской секирой, которая должна быть беспощадной, но целомудренной. Чувствую свою беспомощность перед адской машиной, которая, пользуясь методами средневековья, обладает исполинской силой, фабрикует организованную клевету, действует смело, уверенно. Ушли в прошлое замечательные традиции ЧК, когда революционная идея руководила всеми ее действиями, определяла жестокость к врагам, охраняла государство от всякой контрреволюции…
В настоящее время в своем большинстве так называемые органы НКВД, это переродившаяся организация безыдейных, разложившихся, хорошо обеспеченных чиновников, которые, пользуясь былым авторитетом ЧК, в угоду болезненной подозрительности Сталина, в погоне за орденами и славой творят свои гнусные дела, не понимая, что одновременно уничтожают сами себя — история не терпит свидетелей грязных дел.
Любого члена ЦК, любого члена партии эти «чудодейственные» органы могут стереть в порошок, превратить в предателя-террориста, диверсанта, шпиона…
С восемнадцатилетнего возраста я в партии, и всегда целью моей жизни была борьба за интересы рабочего класса, за победу социализма. Газеты печатают гнуснейшую ложь, что якобы я хотел уничтожить завоевания Октября, реставрировать капитализм. Это неслыханная наглость, это ложь, адекватная по наглости, по безответственности перед народом была бы только такая: обнаружилось, что Николай Романов всю свою жизнь посвятил борьбе с капитализмом и монархией, борьбе за осуществление пролетарской революции.
Пусть потомки не судят меня строже, чем это делал Владимир Ильич. Мы шли к единой цепи впервые еще непроторенным путем. Обращаюсь к вам, будущее поколение руководителей партии, на исторической миссии которых лежит обязанность распутать чудовищный клубок преступлений, который в эти страшные дни становится все грандиознее, разгорается как пламя и душит партию.
В эти дни уверен, что фильтр истории рано иди поздно неизбежно смоет грязь с моей головы.
Проверил, как супруга запомнила текст, верил, что пусть нескоро, а спустя вереницу лет его послание дойдет до нового поколения граждан страны. Бухарин не забывал, где и кем служил собеседник, и поэтому не был с Ягодой до конца откровенным.
— Отправил Кобе из наших застенок письма, но не достучался до каменного сердца, — продолжал Бухарин. — Напрасно напомнил о нашем с ним дореволюционном сотрудничестве, участии в Октябрьском перевороте, титанических усилиях в борьбе с интервенцией, белыми формированиями, разрухой, голодом. Не лукавя, продолжаю видеть в нем пламенного революционера, обладателя недюжинного ума…
Ягоду не интересовали послания из тюрьмы, их наверняка прочитал не только адресат, а и все члены Политбюро, ЦК — вождь не отказал себе в удовольствии продемонстрировать, как гордый Бухарин снизошел до просьб. Генрих Григорьевич попытался осторожно перевести беседу на интересующую его тему о связи с волей, канале переписки с единомышленниками, Троцким, но Бухарин вернулся к критике Сталина, его ручных ЦК, Политбюро, холопски воплощающих в жизнь любые приказы, даже прихоти генсека.
— Молотов, Каганович, Микоян, горе-вояка Ворошилов, как собачонки, получающие из рук хозяина подачки, ходят перед ним на задних лапках, смахивают с него пылинки, раздувают его культ личности.
Бухарин не умолкал до отбоя. Монолог продолжился на следующий день. Как губка Ягода впитывал услышанное, терпеливо дожидался, когда сокамерник проговорится о руководимом им на воле заговоре, подготовке государственного переворота, помощниках. Не навязчиво стал уговаривать сдаться, признать тщетность борьбы.
Бухарин отмахнулся от неприемлемого, вновь продолжил критиковать Сталина за патологическую мнительность, злопамятность, грубость даже с женой, которая не простила мужу хамства и застрелилась. Николай Иванович за многолетнее, довольно близкое общение с вождем хорошо изучил характер Сталина, считал его закоренелым преступником, идущим по трупам двух жен и их родственников, друзей юности, в их числе земляка-горийца Камо (Тер-Петросяна), удачливого авантюриста, талантливо исполнявшего перед революцией роли жандармского полковника, уличного продавца-балагура, умалишенного, странно погибшего в советское время под колесами грузовика. Бухарин напомнил слова Сталина, что при построении первого в мире социалистического государства приемлемы любые средства, победителей не судят.
Ягода удивлялся железной логике собеседника, его аналитическому уму: «Недаром высоко ценил Ильич. Сколько еще ждать, чтобы от критики перешел к тому, что интересует следствие? Как заставить раскрыть душу, хотя бы на щелочку, сделать сговорчивым с главным прокурором, убедить признать пусть не все обвинения, хотя бы их часть?».
В конце вторых суток общения Ягоду увели. Вновь представ перед Вышинским и Слуцким, стал их отчитывать:
— Напрасно оторвали от работы. Имею дело не с профаном слабохарактерным, а с умнейшим обладателем крепчайшей воли. Не требуйте быстрого результата, поспешность навредит порученному. Играю сердечное сочувствие, но не жалость, которую он презирает. Буду давить на болезненные точки, какими для него являются молодая жена и сыночек, они для него дороже собственной жизни. — Не спрашивая разрешения, развалился на стуле, заложил ногу за ногу, словно находился в собственном кабинете. — Припугну, что упрямство приведет к страданиям его близких, жену отдадут охране для удовлетворения похоти, сына переведут на полуголодное питание.
Обратил внимание, что Вышинский на этот раз не в кителе прокурора, а в двубортном костюме.
«Китель сидел на нем, как седло на корове. А Слуцкому к лицу придуманная мной форма — темно-синяя приталенная куртка с золотым кантом на воротнике и обшлагах, звездами на рукавах, золотым жгутом, синие габардиновые бриджи».
— Бухарин обладает нежнейшей ранимой душой. Безгранично любит жену с сыном, за них готов положить собственную голову на плаху. На новом допросе сообщите о пошатнувшемся здоровье родственников, это поможет ускорить исполнение моей миссии, продолжал Ягода.
Он не сомневался в успехе, который был больше необходим ему, нежели следственной группе, когда Сталин узнает о профессиональной деятельности в тюрьме бывшего первого чекиста, сразу поймет, что большая ошибка держать в заключении непревзойденного мастера работы с подследственными, подобный талант следует использовать на благо советской юстиции. Почувствовал себя на коне, когда убедил прокурора в своих способностях сломать любого, использования не кнута, а пряника. Потребовал чай с баранками или лучше бутербродами. Вышинский не одернул, не указал истинное место, и Ягода получил прекрасно заваренный, янтарного цвета чай в подстаканнике с эмблемой РККА.
5
Обратно в камеру летел точно на крыльях, когда как прежде еле передвигал ноги в тяжелых ботинках без шнурков. Чувствовал в теле зуд от желания немедленно приступить к завершающему этапу операции. Перед дверью с «кормушкой» состроил на лице печальное выражение, словно испытал сильное душевное расстройство.
Бухарин сразу обратил внимание на состояние сокамерника.
— Что произошло? Обвинили в нечто ужасном? Следователям не занимать фантазии, без зазрения совести, которую давно потеряли, могут нарушать любые законы, инкриминировать что им угодно, вроде подсыпания стрихнина в котлы кремлевской столовой, желании продать Дальний Восток японцам, провести подкоп под дачу Кобы.
Ягода не спешил с ответом, смотрел себе под ноги. Выдержал паузу и словно с неимоверным трудом выдавил из себя:
— Не хотел расстраивать, но если настаиваете…
— Меня невозможно ничем опечалить, тем более напугать. От любой страшной вести не зальюсь слезами, не впаду в истерику, не лишусь сознания.
— Если требуете…
— Прошу.
Ягода заговорил не сразу.
— В коридоре столкнулся с вашей Анечкой. Ее вели на допрос или возвращали с него. Мы разминулись, не успели поприветствовать друг друга. Анна выглядела крайне изможденной, под глазами темные круги, губы распухли, на виске спеклась кровь. Шла как не живая, по всей вероятности, перенесла удары резиновой дубинкой, сапогами по жизненно важным местам тела. Остается надеяться, что не пострадали почки, целыми остались ребра. Весьма жаль, если избиение применят и к вашему Юре…
В голосе Ягоды прозвучали слезы. Для достоверности Генрих Григорьевич напомнил, что в его бытность главой Наркомата внутренних дел к женам и даже детям арестованных врагов народа порой применяли дичайшие меры воздействия.
Бухарин мрачнел, к концу рассказа мертвецки побледнел. Чтобы удержаться на ослабевших ногах, отступил, прижался спиной к стене.
— Немедленно заявлю решительный протест! Они не смеют уподобляться фашистам и издеваться над невинными!
Ягода предупредил, что протест ни к чему не приведет, только ожесточит мучителей, они отыграются на Анне с Юрием.
Бухарин стоял на своем:
— Объявлю голодовку, и не простую, а сухую! С этой минуты не возьму в рот не только крошки хлеба, а и капли воды!
Ягода осуждающе покачал головой.
— Станут кормить насильно с помощью зонда, не дадут протестовать, тем более умереть до суда.
— Пусть пытают меня, но не трогают даже пальцем семью! Жена с сыном не отвечают за деяния мужа, отца, это сказал Сталин!
— Как членов семьи врага народа могут без суда разлучить мать с ребенком, отправить их в разные лагеря перевоспитания. — Ягода обнял Бухарина, подвел к койке, усадил. — Времена протестов вместе с крушением царизма канули в Лету. До революции голодовками в тюрьмах добивались улучшения содержания, отмены телесных наказаний. Ныне голодовка приведет только к потере сил, подрыву здоровья, даже летальному исходу: запишут, что сыграли в ящик от сердечной недостаточности.
Бухарин словно ничего не слышал или сказанное относилось не к нему, что встревожило Ягоду.
«Будто оглох и онемел. Неужели увещевания напрасны? Давлю на психику, но он не реагирует».
Чтобы вывести Бухарина из транса, вспомнил доброе:
— Не забыть, как с вами слушали в Большом «Онегина» с Лемешевым в главной роли. Ваша Анна выглядела настоящей царицей среди нафуфыренных, безвкусно одетых жен наркомов, источала молодость, не обращала внимания на завистливые взгляды старших по возрасту жен советских сановников.
Когда под потолком замигала лампочка, предупреждая об отбое, Бухарин не шелохнулся.
«Настала бессонница? — подумал Ягода. — На его месте любой, узнав, что в мясорубку попали близкие люди, не сомкнул бы глаз».
Утром лишь поднял с подушки голову, увидел сокамерника на том же месте, в той же позе, в какой оставил вечером.
«Мучается. Это мне на руку — пусть переживает, приходит к решению сдаться, чтобы спасти близких».
Пожелал доброго утра, ответом было молчание. Застелил койку, умылся. Получил из «кормушки» завтрак. Быстро справился с овсяной кашей, ломтем хлеба, кружкой бледного чая. Вернул посуду и в который раз стал искать причину немилости к себе Сталина (кого про себя и в узком кругу называл Хозяином), потерю в НКВД главного поста, исключения из партии, лишения депутатского мандата, наконец ареста.
«Теперь пограничная школа, трудовая коммуна беспризорников, мост через Тунгуску уже не носят мое имя… Я отнюдь не первый и не последний, чье имя убирают со всех карт, из энциклопедий, названий улиц, площадей. Считают организатором всесоюзной мясорубки по очищению страны от внутренних врагов. Назвали «опричником XX века, подголоском левой и правой оппозиций, скрытым белогвардейцем, чуть ли не исчадием ада», в эту чушь в газетах поверил чуть ли не каждый, привыкнув беспрекословно доверять печатному слову… Скверно, что следователи не желают слушать моих доводов в свою защиту, перекладывают на мои плечи дурно пахнущие чужие делишки… В чем провинился перед Хозяином, отчего стал ему не нужен, даже объявлен врагом?..»
Попытался прогнать все печальное и, подавая пример продолжающему хранить молчание Бухарину, попросил у охранника письменные принадлежности, принялся сочинять самокритичное послание в Кремль.
Я расскажу о себе, своих преступлениях, как бы это ни было тяжело. Впервые в жизни поведаю о себе правду. Всю жизнь ходил в маске…
Масок имел несколько — одна доброжелательная, улыбчивая для расположения к себе, другая подобострастная для вождя, третья безжалостная для врагов…
…Выдавал себя за непримиримого большевика, на самом деле никогда им не был.
Мелкобуржуазное происхождение, отсутствие теоретической подготовки с начала организации советской власти создало у меня неверие в окончательную победу дела партии. Собственного мировоззрения не имел, не было и своей программы. Преобладали карьеристические начала, а карьеру надо было строить исходя из реальной обстановки…
Советская власть укреплялась, я оказался в аппарате бывшего ГПУ и был вынужден исходить из конкретных фактов. Взбираясь по иерархической лестнице, в 1923 г. дошел до зампреда ОГПУ. С этого момента начинаются мои игры в «большой политике», представления о себе, как о человеке, который сумел влиять на политику партии, видоизменять ее. Но это было после смерти Дзержинского, в период открытой борьбы троцкистов с партией. Я внимательно приглядывался к ходу борьбы, заранее определил для себя, что пристану к той стороне, которая победит. Отсюда та особая линия, которую проводил в борьбе с троцкизмом…
Он был не мастер водить пером, все доклады, справки, приказы за него строчили подчиненные, в первую очередь референт, сам ограничивался диктовкой, даже супруге на курорт не писал, а звонил по междугородной линии. Поэтому над письмом в Кремль помучался. После напоминания о пройденном в Гражданскую боевом пути, борьбе с различными вредными элементами написал, как верно служил народу, партии, умолчал о непредотвращенном покушении на Сталина в Гаграх, допущении смерти обоих Горьких, других, не красящих его делах. Перечитал написанное, отдал Бухарину для исправления грамматических ошибок, расстановки знаков препинания.
Николай Иванович бегло пробежал взглядом исписанный лист, расставил недостающие запятые, зачеркнул лишние слова, переделал в нескольких словах буквы «о» на «а» и наоборот, не высказал оценки.
Ягода решил позже вернуться к прерванному на ночь разговору, сгустить краски в рассказе об ожидаемых Анну Ларину мучениях.
После завтрака приготовился продолжить уговаривать сдаться, но не успел — дверь распахнулась.
— Заключенный Ягода на выход!
Генрих Григорьевич расстроился.
«Зачем дергают, отвлекают от работы? Просил дать необходимое время для созревания объекта, изменения им своего поведения на следствии.
Пока обрадую пресечением голодовки. Никто в тюрьме и на воле не обладает моим талантом влезать в чужие души, делать сильного слабым».
6
Ягоду встретили совсем не так, как недавно. Вышинского и Слуцкого точно подменили.
Лишь только Гених Григорьевич придавил стул, собрался попросить чай с бутербродами, как услышал:
— Стоять!
Приказ отдал Слуцкий, который прежде ни разу ни на кого, в том числе на арестованных, не повышал голос, будучи прекрасно воспитанным, высокообразованным, редким в НКВД интеллигентом.
Ягода поднялся, заложил руки за спину. Вышинский протер бархоткой линзы очков, водрузил на переносицу.
— На предыдущих допросах вскользь затронул вашу попытку физически устранить потенциального претендента на пост главы органов товарища Ежова, распылении в его кабинете паров ртути.
У Ягоды дрогнули колени, мокрыми стали ладони.
«Напрасно надеялся, что не вспомнят секретную лабораторию. К прежним обвинениям пристегивают отравления, посчитают причастным к смертям Орджоникидзе, Менжинского, Фрунзе. Но ведь прекрасно знают, что первый застрелился, второй был хроник, умер от неизлечимой болезни, третий отдал Богу душу на операционном столе».
Вышинский продолжал:
— Неопровержимо доказано, что приложили руку к преждевременной смерти единственного сына великого пролетарского писателя, которого с высокой температурой умышленно не отправили в больницу. Максим Алексеевич Пешков мешал вам заманивать в сети его жену, сделать ее своей любовницей.
Ягода с трудом сдержался, чтобы не выкрикнуть:
«Максим разлюбил Надю, и она его! Об этом знали все в их доме, в том числе отец, он же свекор. Супруги собирались развестись, но не хотели расстраивать главу семейства, тепло относящегося к невестке, души не чающего во внучках».
— После устранения сына советского классика, родоначальника метода социалистического реализма подобное преступление готовили совершить с писателем.
Обвинение было более чем серьезным.
«После моего доклада вождю о неблагонадежности Горького, его тайной переписке с зарубежными деятелями, пересылке им своих рукописей, Сталин посчитал Горького не просто неблагодарным, а предателем. Стоящий одной ногой в могиле, дышащий на ладан классик смел критиковать советскую власть, высказывать несогласие со многим во внутренней политике. Смерть избавила его от ареста, меня с Хозяином от вопля на Западе по защите известного всему цивилизованному миру шелкопера, бумагомарателя».
Стоило прокурору упомянуть Максима, как вспомнился апрель 1934 г., когда сообщили, что Пешков после очередного чрезмерного возлияния уснул в парке, промок под дождем до нитки. Известие обрадовало, отдал приказ дать выспаться, в результате сына писателя, молодого спортсмена, помощника отца, исследователя Северных морей, внесли ногами вперед в мертвецкую.
Алексей Максимович тяжело пережил смерть сына, следующим сильным для него ударом была катастрофа 18 июня 1936 г. самого мощного по тем временам многомоторного самолета «Горький» c пассажирами. Две трагедии вскоре привели к остановке сердца. Тотчас на даче в Горках-2 и в московском, подаренном вождем особняке миллионщика Рябушинского провели тщательные обыски, изъяли вплоть до малейшего клочка все рукописи, письма. После ознакомления с конфискатом опасения в неблагонадежности покойного подтвердились, Горький не был лоялен к партии, даже к Сталину. Осмелился беспощадно критиковать многое, что увидел, узнал на Родине после возвращения из Италии: осудил аресты интеллигенции, грубую цензуру, унесший миллионы голод в Поволжье, на Украине, изгнание из страны ученых, философов, насильственное вступление в колхозы сельчан, разрушение храмов, церквей, ссылку в Сибирь зажиточных земледельцев.
Отношение писателя к советской власти окончательно испортилось после посещения на Белом море Соловецкого лагеря особого назначения (СЛОН), бесед с тщательно отобранными, проинструктированными начальством ссыльными. Ягоду удивило, что заядлым врагом стал обласканный властью, окруженный всеобщим почетом, получивший в дар кроме особняка дачи под Москвой и в Крыму, чье имя присвоили Нижнему Новгороду, центральной в столице улице, заводам, фaбpикaм, пароходам; книги издавались огромными тиражами, все в стране театры ставили его пьесы, на киностудии сняли фильмы «Детство Горького», «Мои университеты», инсценировку романа «Мать».
Из найденного при обыске письма Ромена Роллана стало известно, что француз считает смерть Максима странной, это утверждала и первая жена писателя, обвинившая в случившемся НКВД, — дамочку, к большому сожалению Генриха Григорьевича, нельзя было взять за жабры, бросить за решетку, Екатерина Павловна обладала непререкаемым авторитетом в Европе.
Гроб с телом усопшего установили в Колонном зале Дома Союзов. Сталин проигнорировал предсмертную просьбу покойного — предать его земле в родном Нижнем или рядом с сыном. Вождь изрек: «Дневники с крамольными рукописями, письмами сжечь, подобным образом поступить с трупом». Урну с прахом замуровали в Кремлевской стене, когда первая супруга попросила оставить ей щепотку пепла, Политбюро отказало…
Вышинской заметил, что подследственный, как говорится, витает в облаках, и постучал карандашом по столу.
Ягода провел ладонью по лицу, выдавил:
— Подтверждаю только оказание Максиму Алексеевичу помощи в организации его полетов на аэроплане. Он бредил авиацией, я был у него вроде няньки…
Вышинский уточнил:
— И настойчиво спаивали, чтобы сделать алкоголиком, ускорить смерть, тем самым получить полную свободу для связи с его женой.
— Он пил без моего участия, не знал меры в употреблении горячительных напитков.
— Вы пользовались его слабостью, чтобы соблазнять супругу.
Ягода сделал вид, будто пропустил замечание мимо ушей.
— Максим состоял секретным осведомителем, снабжал органы информацией о встречах, разговорах отца, его гостей, содержании получаемых и отправляемых писем. Что касается преждевременной смерти, то в ней виноваты недобросовестные врачи.
Вышинский не согласился:
— Напрасно юлите. От ответственности уйти не удастся. Ваше непосредственное участие в отравлении отца и сына Горьких неопровержимо доказано, из-за вас мир лишился великого писателя и молодого авиатора, отличного семьянина, отца двух дочек. Это не считая шпионажа, подготовки взрыва шлюзов на канале для затопления столицы. Следствие располагает документами, показаниями свидетелей, признаниями проходящих с вами по одному делу помощника Горького гражданина Крючкова, доктора Левина, референта Куйбышева Максимова, секретаря ЦК Буланова, наконец, граждан Рыкова и Бухарина, которые достаточно хорошо осветили ваш истинный облик.
Ягода не поверил, что сосед по камере дал против него показания, но понял, что бессмысленно вступать в спор, прокурор со следователем не станут слушать доводы в невиновности, и решил сыграть раскаяние:
— Признаю, что смерть Максима в некотором роде на моей совести — своевременно не отправил температурившего в больницу. Виноват и в том, что не помешал его отцу сочинять пасквили на советский строй и, главное, на нашего вождя и учителя, не сумел уговорить написать многостраничную, нежели очерк о Ленине, биографию товарища Сталина…
Допрос завершился очными ставкам. На первой личный врач Горького Левин поведал о полученном от Ягоды строгом приказе ускорить переселение пациента в загробный мир, на следующей Крючков дополнил показания лекаря. В ответ Ягода обвинил секретаря писателя в краже и продаже за баснословно крупную сумму коллекционерам писем, полученных Горьким из Европы от известных деятелей культуры, врача назвал виновным в непрофессионализме при лечении больного. Вновь напомнил о своем руководстве карательными органами, самым важным в стране наркоматом, щите и мече революции, строительством каналов, в прокладке автомобильных и железнодорожных магистралей в непроходимой тайге, районах вечной мерзлоты, за что удостоен правительственных наград, получал благодарности вождя.
Вышинский резко перебил:
— Прекратите бахвалиться, совать нам в нос успехи, которые не столь значимы, куда больше совершили вредительства! И забудьте про награды, вас лишили их, как и воинского звания.
Ближе к наступлению нового дня ведущие следствие и подследственный изрядно устали. Ягода сказал, что не следует оставлять Бухарина надолго одного, надо продолжать, как говорится, ковать железо, пока оно горячо, подталкивать Бухарина к капитуляции.
7
Вышагивал по коридору, слышал за спиной «Налево! Прямо!», послушно выполнял команды.
«Шьют кроме вредительств, антисоветчины еще и убийства. Хотят, чтоб на суде предстал этаким вурдалаком, пьющим чужую кровь…»
Считал, что к дичайшим обвинениям приложил руку всероссийский староста Калинин, желающий поскорее убрать того, кто информирован о растрате им казенных денег, приобретении для любовницы — певицы Татьяны Бах дорогого манто из шкурок соболей. Волновало, вскрыт ли сейф, нашли ли компромат на ряд крупных деятелей партии, правительства, в том числе на вождя, это Сталин не простит, припомнит фатальные неудачи с уничтожением заочно приговоренного к смерти Троцкого, с упорством маньяка льющего за океаном на Сталина и советский строй ушаты помоев.
«Самое горькое и обидное, что предали те, кто служил под моим началом, кого поддерживал, выдвигал, кому давал дачи, квартиры, выписывал премии, путевки в санатории. А Крючкову с Левиным щедро платил из бездонного фонда за информации о разговорах патриарха литературы, его откровениях в кругу домочадцев…»
Решил не лезть на рожон, зубы показать на процессе.
«Если пойму, что светит большой срок лагеря или тюремного заключения, в присутствии на суде зарубежных журналистов поведаю, как до революции Сталин, тогда Coco Джугашвили, сотрудничал с царской охранкой, выдал ей в Тифлисе подпольную в прямом смысле под домом с входом через колодец типографию, сообщил пути доставки из-за границы «Искры», оружия, тем самым сократил себе срок ссылки. Расскажу, как распутничают наркомы, маршалы. Начну с Клима Ворошилова, погубившего бездарным командованием в Гражданскую под Царицыным целую армию, — лижет вождю пятки, лебезит, сдувает с него пылинки, жена же присвоила конфискованные у буржуазии ценности. Сейчас потирает руки, что с моим арестом прекращен учрежденный за ним негласный надзор. Как другие в Политбюро и ЦК, у кого рыльце в пуху, считает себя неприкасаемым, не подвластным законам…»
— Стоять!
Ягода прекратил передвигать ноги, уперся взглядом в стену, дождался, чтобы отворили дверь. Вошел в камеру в ожидании, что Бухарин бросится навстречу, станет расспрашивать, как прошел допрос, но сокамерник оставался ко всему безучастным.
«Переживает за членов семьи, ломает голову над вопросом, как им помочь. Еще немного, и придет к выводу, что мой совет: сдаться на милость победителей — единственно правильный в создавшейся обстановке».
Спустя час Бухарин обернулся.
— Продолжаете настаивать на признании вины?
От нахлынувшей радости Генрих Григорьевич чуть не пустился в пляс.
«Созрел! Сломался от страха за молодую жену и сына. Я был под конем, но после выполнения задания вновь на коне! За проделанную работенку переведут в комфортабельную камеру с окном, выключением на ночь света, улучшат рацион питания, дадут свидание с женой, главное, получу щадящий приговор».
Бухарин ждал ответа.
— Да и еще раз да! — подтвердил Ягода. — Надо отступить, лишь это спасет близких от мучений. Наши жизни ничто по сравнению с благополучием жен и детей. Не имеем права подставлять их под секиру. — Приблизился к Бухарину, задышал ему в лицо. — Мы в капкане, который ставят на крупных хищников, приходится признать поражение. Станем мудрее, дальновидней и вытащим жен с детьми из трясины, в которую они попали по нашей вине, спасем от тюрем, лагерей и, быть может, от гибели…
Бухарин резко поднялся, бросился к двери, забарабанил в нее.
— Требую встречи с прокурором!
«Кормушка» открылась.
— Доложу, ждите ответа.
Бухарин вернулся к Ягоде.
— В средние века, во время святой инквизиции, ведьм, колдунов отправляли на костер, признание вины считали царицей доказательства. Сталин вернул мрачное прошлое, вскоре и у нас станут сжигать неугодных, рубить им головы. Современный Нерон сказал на Политбюро, что настоящий враг не тот, кто вредит, а тот, кто посмел сомневаться в верности политики партии, ее лидера, подобных следует без проволочек ликвидировать. Коба инициатор принятия беспрецедентного постановления о проведении в мирное время террора, скоро число погибших достигнет астрономической цифры. Нет надежды на честность правосудия, из судов устраивают судилища.
Николай Иванович вновь продемонстрировал отличную память, перечислил многих заслуженных революционеров, старых большевиков, которых репрессировали, кто сгинул после ареста, последними в этом ряду назвал Зиновьева и Каменева.
— Но оба признались в приверженности к фашизму, — напомнил Ягода и получил ответ:
— Их вынудил к признанию кровавый грузин, точнее, осетин, нужные показания выбили силой, посулами сохранить жизнь, но подло обманули.
Беседу прервал грохот распахнувшейся двери, Бухарина увели. Ягода стал ломать голову: как следователи воспримут перемену поведения прежде непреклонного, умело отстаивающего свою позицию, разбивающего в пух и прах все предъявленные обвинения? Какие ожидать привилегии за выполнение работы?
Николай Иванович вернулся заметно постаревшим. Как подкошенный упал на койку.
«Уснул, — удивился Ягода. — На его месте после получения очередной на допросе встряски я бы не сомкнул глаз. Не буду торопить события, лезть с расспросами, сам все расскажет».
Прошло довольно много времени, пока Бухарин поднял с подушки голову.
— Поймут ли, простят ли потомки мое вынужденное отступление? Пришлось, как ни было горько, оклеветать себя, признать инкриминируемое вплоть до проведения терактов, планирования уничтожения великого кормчего, тесной связи с Троцким, желания открыть милитаристам наши границы на Западе и Востоке, возродить в стране капитализм. Вышинский обрадовался признанию, угостил чаем с лимоном, чей вкус и запах забыл. Спросил, что теперь ожидает моих дорогих? Получил заверение, что жену с сыном отправят на периферию, обеспечат крышей над головой. — Помолчал, словно собирался с мыслями или устал. — Впервые унизился, испытал стыд за вынужденную ложь, проявление слабости…
Ягода чувствовал себя на седьмом небе.
«Вождь оценит мою помощь следствию, мой талант уламывать, выворачивать наизнанку, делать послушными даже самых упрямых и стойких. Поймет, что я ему необходим, подобреет и милостиво, как подобает державному властелину, вернет свободу».
Забыл, что в присутствии Бухарина следует быть сдержанным, потер ладонь об ладонь. С опозданием вспомнил, что надо прореагировать на услышанное, и обнял Бухарина.
— Не мучайтесь угрызениями совести, не корите себя за сдачу позиций, потомки поймут, отчего оговорили себя, и простят.
8
В очередной вызов к следователю прямо с порога заговорил как заведенный.
— Готов к выполнению нового задания. Как могли удостовериться, способен на многое, другими невыполнимое. Проведу подобную работу с любым нужным вам арестантом, сделаю и его шелковым.
Ожидал услышать похвалу, но Вышинский сказал совершенно иное:
— Прекратите болтать! Предельно кратко, не отвлекаясь, отвечайте на поставленные вопросы.
— Нo я добился того, что следственной группе не удавалось несколько месяцев. Вы обещали…
— Не торгуйтесь, мы не на рынке.
Ягода не узнавал прокурора, всегда сдержанный, немногословный, тот стал грубым, озлобленным, обрывал на полуслове. И Генрих Григорьевич сник, подтвердил и дополнил данные раньше показания. К концу не мог не спросить:
— Как прикажете поступать с Бухариным? Продолжать давить на психику или, раз задача полностью выполнена, переключиться на новый объект?
— Бывший член партии Политбюро, ВЦИК и ЦИК Коминтерна, редактор «Известий», скатившийся до лидера антипартийного правого уклона, брызгавший в статьях, на выступлениях ядом, вновь будет в полном одиночестве, как и вы.
Ягода упал духом.
«Неужели все мои старания пошли насмарку? Неужели мной двигали как простой пешкой, когда она выполнила свою роль, за ненадобностью сбросили с доски?»
Вышинский понял состояние стоящего перед ним.
— За ходом нашего следствия пристально следит товарищ Сталин. Он был возмущен вашей работой в органах спустя рукава, тесной дружбой с преступниками, недозволенными связями с иностранцами, потенциальными шпионами. Вместо того чтобы стойко стоять на важнейшем посту по охране социалистического Отечества от происков врагов, исполнять все возложенные партией задачи, почили на лаврах. Забыли о чести и достоинстве партийца, скромности, в книге о канале посмели поместить свой портрет рядом с вождем. Травили неугодных лично вам, отправляли в могилу всех, кто имел сведения, компрометирующие вас, так сказать, обрубали концы.
Ягода с трудом сдерживался, чтобы не процитировать прокурору его письмо в ЦК и Сталину, в котором тот весьма высоко оценил борьбу чекистов во главе с их начальником против троцкистов, от имени советской юстиции выразил полное согласие с предложением главы НКВД расстреливать уличенных во враждебной деятельности.
«Недавно хвалил меня, превозносил с трибун, в статьях признался, что первый чекист для него пример, сейчас стал перевертышем. Выполняет волю Хозяина, который не простил, что не доказал причастность Зиновьева к убийству Кирова, подготовке государственного переворота, провалил выполнение плана по арестам…»
Согласился, что на службе порой бывал беспечен, нетребователен к подчиненным, не доводил до конца начатые дела, терял бдительность, но если на одну чашу весов положить ошибки, а на другую успехи, перетянет вторая.
— Это все мелочи, — отметил Слуцкий. — Умалчиваете о главном, куда более значительном, чье имя — преступления. Нам известно о вашей вредительской деятельности почти все. Погрязли в антисоветизме, двурушничестве, без санкций бросали невинных за решетку, приказывали держать в камерах-холодильниках, морить голодом, мучить жаждой, выбивать показания с применением силы…
— Выполнял приказы, вам известно чьи.
— Подобных приказов не нашли.
— Приказы получал в устной форме.
— Похвально, что не отправляете товарищу Сталину письма, тем самым не отвлекаете его от проводимой им титанически трудной работы, знаете, что он не терпит, когда к нему обращаются через голову прокуратуры, Наркомата юстиции.
— Я не настолько близок к товарищу Сталину, чтобы отсылать на его имя сугубо личные послания.
Ягода мог бы добавить, что было бы крайне глупо надоедать письмами, прекрасно зная, что ответа не будет, что касается написанного в Кремль послания, оно сочинялось, чтобы подать сокамернику пример.
Слуцкого сменил государственный советник юстиции 2-го ранга Лев Шейнин, с кем Ягода прежде часто встречался. Шейнин не поздоровался, занял освободившийся за столом стул. Генрих Григорьевич решил, что следователь получил повышение или понижение, не подозревая, что когда к Слуцкому явились с ордером на арест, он не пожелал попасть в тюремный бокс, испытать то, что испытывают другие заключенные, и отравился.
9
Обвинительное заключение было предельно лаконичным.
1. Участие в заговоре правой оппозиции в 1928 г., данное гр. Рыкову обещание использовать свое положение в ОГПУ для прикрытия своих контрреволюционных действий.
2. Передача гр. Бухарину тенденциозных материалов о тяжелом положении крестьян в деревне.
3. Обсуждение с гр. Томским вопроса создания блока с правыми троцкистами для захвата в стране власти с помощью государственного переворота.
4. Организация кулацких восстаний в 1931 г.
5. Назначение, по указанию правой оппозиции, начальником СПО
(секретно-оперативный отдел. — Ю. М.) члена контрреволюционной организации гр. Молчанова.
6. Создание в НКВД контрреволюционной группы.
7. Участие по решению центра в заговоре убийства т. Кирова С. М., поручение гр. Запорожцу не чинить препятствий теракту.
8. Попытки прекратить расследование убийства т. Кирова.
9. Ведение переговоров с немецкими фашистскими кругами о передаче Германии территориальных уступок после осуществления в СССР переворота.
10. Организация покушения, по прямому указанию германских кругов, на жизнь премьер-министра Франции г-на Лаваля во время его посещения
СССР.
Прочитанное ничуть не удивило, все пункты обвинения прежде звучали на допросах.
«Ни одно не подтверждено документами, свидетелями. На процессе запросто разобью», — решил Ягода. Обрадовало, что ни слова об отравлении отца и сына Горьких.
Постарался запомнить прочитанное, но от напряжения в глазах потемнело, буквы стали нерезкими.
Не притронулся к обеду и ужину, это насторожило тюремщика, решившего, что заключенный объявил голодовку протеста, придется кормить с помощью зонда. Выпил из кружки пару глотков остывшего чая.
«Не только мне, а и следователям с Вышинским предельно ясно, что все обвинения притянуты за уши, высосаны из пальца… Но каждый пункт весьма серьезен, тянет на «вышку». Почему после успешно проделанной работы с Бухариным мое положение не улучшили, рацион питания остался прежним, нe дали прогулок? Поручение выполнил на отлично. Что бы ни было, нельзя опускать руки, паниковать. Если Вышинский с судьями не снимут обвинения, во всем разберется Хозяин, вспомнит о заслугах его верного вассала, оруженосца и вернет свободу…»
Вернул посуду с несъеденной едой. Прилег, отвернулся к шершавой стене. Вспомнил протоколы обыска своих квартиры и дачи.
«Ничего, что повредило бы мне, не нашли, цел предусмотрительно оборудованный тайник с важными бумагами. Станут на суде талдычить о шпионаже, подготовке терактов, восстания, умерщвлении двух Горьких, Орджоникидзе, Менжинского, выдам клад, и многим так называемым неприкасаемым в Политбюро, ЦК, наркоматах не поздоровится. Пусть снимут политические обвинения, готов отвечать за растрату казенных денег, неисполнение своевременно решений вышестоящих организаций, плохой контроль за работой подчиненных, злоупотребление спиртным, но только не за антисоветизм».
Размышлял бы долго, но дал знать затянувшийся допрос, очные ставки, веки сомкнулись, и Генрих Григорьевич погрузился в сон.
10
Вышинский прибыл в Кремль, как было принято, раньше назначенного времени. Предъявил у Тайницких ворот удостоверение личности, паспорт, дал проверить содержимое портфеля на предмет отсутствия в нем оружия, взрывчатых веществ, получил заранее выписанный пропуск.
В приемной вождя поздоровался с Поскребышевым. Спустя пару минут услышал разрешение войти. Застегнул пиджак на все пуговицы, поправил узел галстука, отворил дверь.
В довольно просторном кабинете с картой страны, шкафами с книгами Сталин сидел за массивным письменным столом под портретом читающего «Правду» Ленина. Опережая приветствие, спросил:
— Как настроение?
— Прекрасное, товарищ Сталин, — поспешил ответить Вышинский.
— Как продвигается следствие?
— Идет без сбоев.
Сталин предложил присесть, сам вышел из-за стола, стал раскуривать трубку. Облаченный в неизменный френч с накладными карманами, в брюках, заправленных в сапоги из мягкой кожи, прошелся за спиной прокурора.
— Ознакомился с протоколами допросов. Много переливаний из пустого в порожнее, топтаний на одном месте. Следствие неоправданно затянулось, пора передать арестованных в суд. Очень жаль, что преступников нельзя, как в минувшие века, прилюдно казнить на Лобном месте Красной площади. Одно хорошо, что не затронуты попытки физического устранения товарища Сталина, что он стал объектом происков врагов не стоит разглашать. — Подошел к окну, всмотрелся в серебристые во дворе ели, когда обернулся, черты лица изменились, глаза источали гнев. — Шелудивый пес, жидовское отродье Лев Бронштейн посмел в своем паршивом «Вестнике оппозиции» пролаять, будто Сталин из последних сил цепляется за ускользающую из его рук власть, еще немного, и советский полицейский аппарат свергнет его.
Сделал паузу, вспомнив обстрел с берега в Гаграх своего катера, тогда никто не пострадал, но на всякий случай сменил всю команду и личную охрану.
Вышинский, не шелохнувшись, взирал на вождя и думал, что вызов снова проходит ночью, зная распорядок дня Сталина, члены ЦК, Политбюро, наркомы вынуждены чуть ли не до утра сидеть возле «вертушек» прямой связи с Кремлем, с животным страхом ожидать в трубке хриплый голос с грузинским акцентом.
Сталин выбил трубку, стал вновь набивать её листовым табаком «Золотое руно».
— Добавьте в обвинения бытовое разложение, это станет понятно простому народу, заставит его ненавидеть развратников, соблазнителей малолетних девочек и мальчиков, горьких пьяниц. Не жалейте грязи, измажьте ею врагов с ног до головы.
Прокурор обладал цепкой памятью и ничего не записывал за «дирижером» следствия и будущего процесса, что Сталин оценил.
— Бухарин мало покаялся. Хитрит, держит за пазухой увесистый камень, на суде бросит его нам в лицо, покажет зубы, допустить это ни в коем случае нельзя. Главная задача не только провести на должном уровне процесс, вынести единственно возможный приговор, но и заставить подсудимых не распустить на публике языки, безоговорочно признать все им инкриминированное. Каждого, кто сядет на скамью подсудимых, следует держать на коротком поводке, не позволить говорить отсебятину. Беспокоит и Ягода. Он погряз в оппортунизме, почил на лаврах, испорчен властью, какой обладал в бывшем наркомате. От него можно ожидать любого фортеля. По нашему недосмотру, попустительству о нем создали гимн, его портреты вывешивали в кабинетах, на недостатки в органах смотрели сквозь пальцы.
Сталин вытянул из папки донесение нового начальника НКВД Николая Ежова:
В среде бывшего руководства чекистов зрело настроение самодовольства, бахвальства. Вместо того чтобы сделать надлежащие выводы из троцкистского дела и исправить собственные недостатки, Ягода с подчиненными мечтали только об орденах, в аппарате органов царила самоуспокоенность, которой чекисты заразились от Ягоды.
Сталин вернул донос в папку.
— Следует признать, что Ягода начинал по-боевому, засучив рукава, но позже снизил темп, перестал выметать сор из нашей избы. Полностью себя исчерпал как руководитель важнейшего наркомата. С его арестом опоздали, надо было лишить свободы значительно раньше. — Сталин положил на полированную крышку стола внушительного размера кулаки. — Хвастался своим организаторским талантом, умением содержать в надлежащем порядке подведомственные ему лагеря перевоспитания, на деле потерял классовое чутье. — Не делая логического перехода, спросил в лоб: — Сколько преступников предстанет на суде?
— Двадцать один.
Сталин хмыкнул в усы.
— Очко! Первым номером пойдет Бухарин, вторым Ягода, следом остальные. Главным уделить самое пристальное внимание. С Бухариным более-менее ясно, что скажете о Ягоде?
Вышинский предвидел такой вопрос, поэтому подготовил ответ:
— Карьерист каких поискать. Для него нет ничего дорогого и святого, продаст родную мать. Себе на уме, ловко скрывал преступные намерения, и поэтому длительное время не могли разоблачить. Виноват в разбазаривании государственных средств, раздаче подчиненным без оснований и соблюдения очереди квартир, служебных дач. Теснейшим образом был связан с руководителями оппозиции. Сейчас изворачивается как уж. Сделает шаг к отступлению и тут же два в наступление. Как тонущий судорожно хватается за любую соломинку, лишь бы не пойти ко дну. Пытается оправдаться, снять с себя вину или переложить ее на других. В наркомате окружил себя подхалимами, любимчиками, которым за курение ему фимиама как псам бросал в виде подачек премии, повышения спецзваний. Не терпел в свой адрес критики. С неугодными расправлялся круто. Упивался властью. Стряпал липовые дела и того же требовал от подчиненных, чтобы выслужиться перед вами…
Сталин слушал и хмурил лоб. После обвинения в мужеложстве, перебил:
— Достаточно. Вернемся к Бухарину. Приобщите его письма ко мне к делу заключенного 152, под таким номером он содержится за решеткой. Противно не только читать, но и держать в руках послания предателя. Если продолжит еще строчить, не передавайте.
Домой Вышинский вернулся за полночь. Чтобы не будить семью, разулся в прихожей, в носках прошел в кабинет и стал знакомиться с письмами, которые, казалось, хранили специфический запах тюрьмы. Начал с первого, которое Бухарин написал в начале следствия.
Коба! Я после разговора по телефону ушел со службы в состоянии отчаяния… Не потому, что ты пугал — тебе меня не запугать, а потому, что те обвинения, которые мне бросил, указывают на существование гнусной, дьявольской и низкой провокации, которую ведешь, на которой строишь свою политику, которая до добра не доведет. Ты уничтожил меня физически так же успешно, как уничтожил политически. Считаю твои обвинения чудовищной, безумной клеветой, дикой, неумной. Боже, что за адово сумасшествие происходит сейчас! И ты вместо объяснения истекаешь злобой против человека, который исполнен одной мыслью чем-нибудь помочь тащить со всеми телегу, но не превращаться в подхалима, которых много и которые нас губят…
Судя по письмам, задолго до ареста Бухарин понял свою обреченность, что Сталин непременно расправится за критику в свой адрес с серьезным конкурентом на главное место в правительстве, партии.
«Посмел обратиться к вождю запанибратски на «ты», но тот не поверил ни единому слову, — пришел к выводу Вышинский. — Сталин довольно точно назвал его хитрой лисой, которая крутит хвостом, при первом удобном случае больно кусает. Другое дело Ягода, этот всячески желает заработать привилегии, надеется, что за оказанную следствию помощь исключим ему часть обвинений. С подобным надо держать ухо востро, судя по всему, играет роль заблудшей овечки, ведет игру».
Вышинский гордился успешно проведенными под его руководством политическими процессами, имевшими широкий резонанс, которые завершились оглушительными победами. Исполняя приказы вождя, шел на явные нарушения законов, оправдывался, что многие устарели, требовал их отмены или исправления, верил, что новый процесс станет важной вехой в его карьере.
Впился взглядом в следующее письмо, стал выискивать между строк скрытый смысл. Попытался угадать, что могло заинтересовать в нем Сталина, не порвавшего послание, не выбросившего его в мусорную корзину, и увидел на полях карандашные знаки. Напротив упоминания Бухариным французской революции, истребления якобинцев стоял большой восклицательный знак — видимо, вождю понравился намек, ассоциация двух революций — в прошлом в Европе и ныне в СССР, когда пришлось убирать старых революционеров, которые не приняли линию новой власти. В другом письме Сталин подчеркнул признание Бухарина в любви к Кобе.
Могу с гордостью сказать, что все последние годы со всей страстью и убежденностью защищал линию партии, руководство ею Сталиным.
Коба! Не могу не написать тебе, ибо и теперь ощущаю как близкого. Стал питать к тебе такое чувство, как к Ильичу, родственной близости, громадной любви, безграничного доверия как к человеку, которому можно сказать все и все написать.
До чего же ужасно, противоречиво мое здесь положение, ведь любого тюремного надзирателя-чекиста считаю своим, а он смотрит на меня, как на преступника… Мелькает мечта: а почему не могут посадить под Москвой в избушке, дать другой паспорт, двух чекистов, позволить жить с семьей, работать на общую пользу над книгами, переводами под псевдонимом?..
В Наркомате юстиции знали Андрея (в метрике Анджей) Януарьевича всегда строгим и несколько удивились бы, увидев, что губы начальника собрались в улыбку. Причина была проста, Вышинский вспомнил знакомство в 1905 г. в камере Баиловской тюрьмы Баку с мрачным, неразговорчивым грузином с высохшей рукой, по тюремным документам Гайозом Нижарадзе, представившимся Кобой родом из Гори. Часами, поджав под себя ноги, с перекинутым через плечо башлыком, сидел на нарах.
Не сразу Коба сошелся с молодым поляком, меньшевиком, ожидающим суд за участие в забастовке, щедро делившимся продуктовыми посылками, получаемыми с воли от жены Капочки. От скуки стал брать у него уроки эсперанто, но терпения хватило ненадолго. Чтобы поторопить медленно тянущееся время, вступал в споры с эсерами, как должное воспринял почтение к себе уголовников. Спустя почти четверть века два сокамерника встретились, Коба не забыл Вышинского, порекомендовал на службу в советскую юстицию, стал оказывать содействие.
Вышинский перечитал строки Бухарина о желании под новой фамилией, в окружении семьи жить в избушке и сочинять книги, делать переводы.
«Не зная, что умен, посчитал бы за круглого дурака, выжившего из ума. Ишь чего захотел — прожить отведенный судьбой век под столицей с любимыми дитем и женой, заниматься бумагомаранием. Прожектер, витает в облаках. Не осознал, что попал в переплет, в глухой тупик, откуда нет выхода, остается сдаться или разбить себе лоб об стену. Сталин, как всегда, дальновиден, знал, что оставлять неглупого и посему опасного врага на свободе, значит, навредить своему авторитету, иначе Бухарин расшатает его трон, сгонит с него».
Вернулся к чтению.
Здесь я гибну. Режим очень строгий, нельзя громко разговаривать, играть в шашки, шахматы, выходить в коридор, кормить голубей в окошке, что позволяли в царских чертогах…
«О чем мечтает, когда камера глубоко под землей? Вспомнил, как до революции пользовался в тюрьме ежедневными прогулками, навещал в соседних камерах друзей, устраивал с ними шахматные турниры, писал на волю, получал ответные послания!».
Но зато полная выдержка, вежливость, корректность даже младших надзирателей. Кормят вполне хорошо, но камера тесна и круглые сутки горит свет. Натираю пол, чищу парашу, что приходилось делать до Октября, но сердце разрывается оттого, что это советская тюрьма. И горе и тоска мои безграничны…
Снова на ум пришла царская тюрьма, где так же занимался уборкой.
«Интересно, где сегодня встретил вежливых надзирателей? Нынешние не позволяют даже в мелочах нарушать распорядок. Напрасно прежде считал талантливым теоретиком и практиком революционного движения, историком партии, пропагандистом учения Энгельса, Маркса, крупным философом, блестящим полемистом, оратором. В личных письмах показал себя глупцом, надеющимся на несбыточное».
Позабавила в письме приписка:
Прошу кроме И. В. Сталина данное письмо не читать.
Увидел в верхнем левом углу резолюцию:
Вкруговую. И. Сталин
Внизу письма стояли мнения членов Политбюро:
По-моему, писал жулик. В. Молотов
Все жульничество: я не я и лошадь не моя.
В. К а г а н о в и ч, М. К а л и н и н
В следующем письме уже не было фамильярного обращения на «ты».
В галлюцинаторном состоянии говорил с Вами часами. Вы сидели на койке — рукой подать. К сожалению, это был бред. Хотел Вам сказать, что готов выполнить любое Ваше требование без всяких колебаний. Я написал уже (кроме научной книги) большой том стихов — апофеоз СССР. Байрон говорил: «Чтобы сделаться поэтом надо или влюбиться, или жить в бедности». У меня есть и то и другое.
«Не стоило давать бумагу, письменные принадлежности, позволять в камере заниматься сочинительством. Привел высказывание английского поэта, чтобы намекнуть на полуголодные детство, юность Сталина, когда тот сочинял стихи».
Я семь месяцев не видел ни жены, ни ребенка. Несколько раз просил, но безрезультатно, на нервной почве два раза лишался зрения и подвергся припадкам, бреду.
И. В.! Разрешите свидание, дайте повидать Анну и мальчика. Мало ли что будет, дайте повидать моих милых. Если никак нельзя, разрешите, чтобы Аннушка хотя бы прислала свою карточку с ребенком.
«Вот к чему приводит животный страх за близких, беспокойство за их судьбы, готов на любое унижение человеческого достоинства, лишь бы увидеть, обнять. В письмах он иной, нежели на допросах, где разбивал все пункты обвинения».
Пусть Вам не покажутся чудовищными мои слова, что я Вас любил всей душой! Как хотите, так и судите.
«Прекрасно, что перестал становиться в позу оболганного». В конце знакомая приписка:
Весьма секретно, личное. Прошу без разрешения Сталина не читать.
В новом послании к вождю вновь обращался к нему на «ты»:
Пишу возможно предсмертное, без всякой официальщины. Сейчас перевертывается последняя страница моей драмы и, возможно, физической жизни.
Весь дрожу от волнений и тысячи эмоций, едва владею собой. Именно потому, что речь идет о пределе, хочу проститься с тобой заранее, пока еще не поздно, чтобы не было недоразумений. Ничего не собираюсь брать обратно из того, что написал, не намерен ничего у тебя просить, ни о чем умолять. Не могу уйти из жизни, не написав тебе последних строк, ибо обуревают мысли, честное слово, невиновен в тех преступлениях, какие
прозвучали на следствии. Разговариваю с тобой часами.
Господи, если бы был инструмент, чтобы увидел мою расклеванную и истерзанную душу! Мне легче тысячу раз умереть, чем пережить процесс,
прошу дать возможность умереть до суда. Если предрешили смертный приговор, заклинаю заменить расстрел, сам выпью яд — дайте морфий,
чтобы заснул и не проснулся. Дай провести последние минуты, как хочу,
сжалься. Иногда смотрю в лицо смерти ясными глазами, способен на храбрые поступки, так что если суждена смерть, прошу о морфийной чаше
(Сократ), позволить проститься с женой и сыном до суда…
Вышинский удивился: «Смеет на что-то надеяться после изобличивших показаний свидетелей. Пугает актом отравления, чтоб разжалобить, добиться смягчения приговора. Лжет без зазрения совести, будто видит собственную смерть, на самом деле страстно желает остаться в живых».
Я прошу выслать меня в Америку на десять лет, провел бы там смертельную борьбу против Троцкого, перетянул большие слои колеблющейся интеллигенции, был бы фактически анти-Троцким и вел бы дело с большим размахом и энтузиазмом. Можно послать со мной квалифицированного чекиста, в качестве гарантии оставить здесь мою жену, пока не докажу, что бью морду Троцкому.
«Троцкого приплел не напрасно, знает, шельмец, как Сталин его ненавидит, даже во сне видит возлежащим в гробу. Для своего спасения может предложить даже воскресить Ленина».
Готов разоружиться, подтвердить обвинения и показания других, развить их. Есть большая и смелая политическая идея генеральной чистки. Но если есть какие-то сомнения, пошлите меня на 25 лет на Печору, Колыму, в лагерь, где бы поставил университет, институт, картинную галерею, зоо-и фотомузей.
Вышинский осуждающе покачал головой.
«Прожектер, мечтает о несбыточном. На краю могилы витает в облаках, с подобным успехом мог бы предложить перевести под северные небеса Третьяковку, труппу Большого, организовать Заполярную республику, стать ее президентом».
Уже не возмутило новое запанибратское обращение к первому человеку в Союзе — Бухарин имел на то полное право, много лет на равных участвовал со Сталиным в съездах, пленумах, заседаниях правительства, ЦК, неоднократно встречаясь в неофициальной обстановке.
Ты потерял во мне одного из способнейших своих генералов, тебе действительно преданных. Но готовлюсь душевно к уходу от земной юдоли, и нет во мне по отношению к тебе, партии, ко всему делу ничего, кроме великой и безграничной любви. Мысленно тебя обнимаю. Прощай навек и не поминай лихом своего несчастного.
Н. Бухарин
«Не сомневался, что имею дело с неглупым человеком, но не знал, что ко всем своим талантам еще и прозорлив, предвидит собственное будущее. Странно, даже дико читать подобное, видно, сильно скрутило, если вынужден пасть на колени».
Присоединил последнее из тюрьмы письмо к другим и, несмотря на скопившуюся за долгий день усталость, необходимость приклонить голову к подушке, стал набрасывать тезисы своей речи на будущем процессе. Продумывал не только каждую фразу, а и слово, желая, чтобы оно било и в бровь и в глаз, стало понятно миллионам, сказало миру, что гуманное советское правосудие не прощает подлых врагов, и те за антисоветскую деятельность обязаны платить собственными жизнями. Верил, что речь станет классикой, ее будут изучать студенты юридических институтов. Утром, успев соснуть лишь пару часов, поспешил на службу в прокуратуру. Приказал секретарю извлечь из архива старые, с грифом «Строго секретно» документы, чтобы ознакомиться с обращением Генриха Григорьевича к чекистам.
За последнее время ко мне через ЦК, прокуратуру, а также непосредственно поступил ряд заявлений и жалоб на действия отдельных сотрудников, допускающих такие приемы в действии, которые вынуждают обвиняемых давать ложные показания и оговаривать себя и других.
При расследовании оказалось, что подавляющая часть заявлений представляет собой гнусную ложь наших классовых и политических врагов, которые пытаются при помощи клеветы на ОГПУ ускользнуть от заслуженного наказания. За годы борьбы с врагами пролетарской революции сотрудники ОГПУ показали себя стойкими борцами за дело рабочего класса, решительно и беспощадно расправляясь с классовыми врагами. Органы ВЧК — ОГПУ никогда не позволяли себе проявления жестокости или издевательства над врагом — в этом громадная внутренняя сила ОГПУ.
Славным боевым девизом ОГПУ всегда была и остается «Беспощадная борьба с контрреволюцией, но не жестокость в отношении врага». Этим лозунгом неуклонно должны руководствоваться и впредь.
Мы всегда побеждали не применением особых методов при допросах, а силой сознания своей правоты. Партия и рабочий класс не простят, если станем прибегать к приемам наших врагов. Издевательства над заключенными, избиения и применение других физических способов воздействий являются неотъемлемыми атрибутами белогвардейщины. Вместе с тем предостерегаю от ослабления борьбы с контрреволюцией, проявления расхлябанности и беспомощности перед лицом упорного и не сдающегося врага.
Обращение подкреплял приказ «О дисциплине»:
За последнее время значительное количество фактов говорит о проявлении недисциплинированности, а в некоторых случаях о полном отсутствии дисциплины в рядах чекистов. Недисциплинированность начинается с проявления неряшливости, небрежности в ношении формы, пьянстве и распущенности, что неизбежно приводит не только к ухудшению качества работы каждого чекиста, но и к притуплению энергии и бдительности. Традиции железной чекистской дисциплины, выкованной в борьбе с к.-р., подменяются иногда семейственностью.
За год до ареста Ягода напомнил подчиненным о закрытом письме ЦК партии по поводу убийства Кирова, приказал покончить раз и навсегда с оппортунистическим благодушием, так как чем безнадежней положение врагов, тем охотнее они хватаются за крайние средства в борьбе с советской властью.
Как показала проверка, некоторые руководящие работники органов НКВД не извлекли для себя всех уроков убийства тов. Кирова, не положили в основу работы мои указания, не обеспечили требование по охране государственной безопасности. Некоторые руководители органов НКВД привыкли только командовать, не способны сами практически работать, не учат подчиненных им работников. Эти вельможи не годны для работы на боевом посту.
Потребовал улучшить условия труда оперативного состава, не получающих горячей или холодной пищи, даже стакана чаю.
Комнаты для ведения следствия грязные, отсутствуют элементарные удобства — чистые умывальники, полотенца, мыло, нет настольных ламп. В самом здании НКВД, благодаря неумелому внутреннему распорядку, начальники отделений, их помощники, несмотря на перегруженность, вынуждены нерационально тратить рабочее время на получение стакана чаю, бутерброда и т. д.
Забота о подчиненных умилила Вышинского, он стал по-новому относиться к подследственному.
11
Звонок из Кремля заставил прокурора покрыться холодным потом: секретарь Сталина потребовал не отходить от аппарата. У Вышинского сдавило дыхание, рука с трубкой дрогнула.
«Виделись два дня назад. Зачем вновь понадобился? Неужели ждет нагоняй, снятие с поста, перевод с большим понижением на периферию, наконец, самое страшное — переселение в одну из тюрем?»
Холодный пот сменился горячим — лоб запылал.
Прошла минута, другая, показавшиеся Андрею Януаровичу целой вечностью. Наконец в мембране послышался знакомый хрипловатый голос заядлого курильщика.
— Хочу поздравить с успешным окончанием изрядно затянувшегося следствия.
О конце наиболее важного на сегодняшний день следствия говорить было еще рано, но Вышинский не раскрыл рта, прекрасно зная, что вождя нельзя перебивать, тем более поправлять.
— Хватит переливать из пустого в порожнее. Настало время передать арестованных в самый справедливый советский суд. Не будем толочь воду в ступе, обвинения доказаны. Все преступники признали неоспоримые обвинения в контрреволюционной деятельности и прочих преступлениях. Готовы начать процесс?
— Так точно! — ответил Вышинский. — Можно хоть завтра.
— Завтра будет еще рано, Януарыч. — Обращение вождя лишь по отчеству для прокурора стало дороже нового ордена. — Даем два дня, точнее, двое суток, на завершение следствия, составление обвинительного заключения, передачу его в Военную коллегию Верховного суда Союза. Процесс над лидерами Антисоветского правотроцкистского блока и примкнувших к ним начнется 2 марта.
Вышинский понимал, что спешка с открытием суда обусловлена желанием советского Бонапарта (впрочем, французский император выглядел гномом по сравнению с отцом всех народов СССР) укрепить личную власть, авторитет, крепче держать все и всех под неусыпным контролем, продемонстрировать сомневающимся в его праве карать за неповиновение.
— Все понятно? — Сталин не стал ждать ответа, положил трубку, прекрасно зная, что может сказать послушный во всем Генеральный прокурор.
12
Из поступивших и требующих принятия решения документов Сталин вначале ознакомился с письмом наркома внутренних дел Ежова.
Направляем показания гр. Ягоды, полученные в результате продолжительных допросов, предъявления целого ряда улик и очных ставок с другими арестованными. Гр. Ягода до сего времени не давал развернутых показаний о своей антисоветской и предательской деятельности, отрицал свои связи с немцами, скрывал участие в подготовке террористических актов над членами правительства, о чем показывают все близкие к Ягоде участники — Паукер, Волович, Гай и др.
Следует отметить, что на допросах Ягода был вынужден признать свою изменническую связь с немцами, подготовку терактов некоторыми участниками заговора.
К письму была приложена копия последних показаний Ягоды.
В продолжение долгих допросов я тщетно пытался скрыть свою преступную деятельность против советской власти и партии. Надеялся, что мой опыт работы в ЧК дает возможность скрыть от следствия мою предательскую работу либо увести дело к уголовным и должностным преступлениям. Я надеялся, что сообщники, ввиду тех же причин, не выдадут ни себя, ни тем более меня. Но все планы рухнули и поэтому решил сдаться. Мне придется впервые в жизни сказать правду о себе.
Всю жизнь ходил в маске, выдавал себя за непримиримого большевика. На самом деле большевиком в действительном понимании никогда не был.
Мелкобуржуазное происхождение, отсутствие теоретической подготовки с начала организации советской власти создало у меня неверие в окончательную победу дела партии.
Взбираясь по иерархической лестнице, в 1923 г. дошел до зампреда ОГПУ, с этого момента начал влиять на политику партии, видоизменять ее.
Это было после смерти Дзержинского, в период открытой борьбы троцкистов с партией. Я не разделял взглядов и программы троцкистов, но внимательно приглядывался к ходу борьбы, решил, что пристану к той стороне, которая победит.
Сталин отложил прочитанное на край стола.
«Хитрит, шельмец, врет, что разоружился. Был к врагам преступно добреньким, заядлых троцкистов отправлял не на эшафот, а на поселение, прощал непростительное, на предательства смотрел сквозь пальцы. Окружил себя подхалимами, не довел до конца, провалил много важнейших операций. Двурушничал. Сейчас занялся самобичеванием, чтобы разжалобить. Давно следовало омолодить органы и начать с головы, которая, как у рыб, тухнет первой. Засиделся в своем кресле — вредно долго держать на важнейшем посту».
Подчеркнул ногтем фразу: «Всю жизнь ходил в маске», вспомнил, что в романе Дюма-отца на близнеца короля надели железную маску, запрятали в каземат.
«Крутит хвостом, затягивает следствие. Тычит в нос свое мелкобуржуазное происхождение, дескать, не из бывших, а обычный мещанин, каких миллион».
Под бывшими подразумевал дворян, чиновников, служителей культа, жандармов — подобных в одном Ленинграде в 1934 г. подвергли репрессиям одиннадцать тысяч, по стране цифра перевалила за четыре миллиона, пришлось в срочном порядке строить новые лагеря.
Среди доставленных документов был давнишний приказ за подписью Ягоды.
В целях проведения сплошной коллективизации, весеннего сева нанести решительный удар — массовое выселение кулацко-белогвардейского элемента, главным образом из южных районов СССР. Всякую попытку организовать сопротивление пресекать на корню.
«Действовал правильно, когда хотел. Но скрывал невыполнение разнарядки на аресты, за подобное не поглажу по головке, сниму ее с плеч».
Перевернул в настольном календаре листок прошедшего дня — последнего в коротком феврале.
«Вышинский и назначенный председателем Военной коллегии Верховного суда Ульрих исполнительны, хорошо проинструктированы, не подведут».
Время было позднее, наступила глубокая ночь. Ехать в Подмосковье в Зубрилово не стоило, дорога заняла бы час, и Сталин остался в кабинете: в квартире за зубчатыми стенами все напоминало о покойной жене, ее выстреле себе в висок. Достал простыню, одеяло, какое выдают в казарме солдатам, набитую бараньей шерстью подушку — как утверждал народный целитель из Ташкента, шерсть навевала глубокий сон. Постелил на диване, улегся и, чтобы отрешиться от дел, которые мешали уснуть, вспомнил, как дочь каталась на велосипеде, заливисто смеялась.
Назад: Post scriptum[10]
Дальше: 13
