Роман-исповедь был завершен, когда в архиве обнаружили ранее неизвестные документы, очень важные для невыдуманного повествования.

Оказавшись 30 сентября 1937 года во внутренней тюрьме на Большой Лубянке, семидесятиоднолетний Евгений Карлович Миллер попросил следователя Н. П. Власова на первом допросе позволения написать жене:

— Надеюсь, будет не очень сложно переправить мое послание в Париж и вручить Наталье Николаевне, по крайней мере, это будет легче, нежели похищать и везти меня в Москву.

— Пишите, — милостиво разрешил следователь.

Миллер еще плохо понимал, что с ним произошло, что ждет впереди, знал, что следует как можно быстрее успокоить супругу, которая напугана пропажей мужа, не находит себе места, потеряла покой, сон. Без предупреждения следователя в письме ни словом, ни намеком не упомянул, где он.

Дорогая Тата,

крепко тебя целую, не могу написать, где я, но после довольно продолжительного путешествия, закончившегося сегодня утром, пишу, что жив и здоров и физически чувствую себя хорошо. Обращаются со мной очень хорошо, кормят отлично, проездом видел знакомые места. Как и что со мной случилось, что я так неожиданно для самого себя уехал, даже не предупредив тебя о более или менее возможном продолжительном отсутствии, Бог даст когда-нибудь расскажу. Пока прошу взять себя в руки, успокоиться, и будем жить надеждой, что наша разлука когда-нибудь кончится. О себе ничего писать не могу.

Скажу лишь, что вышел из Управления около полудня, без пальто, предполагал вернуться через полчаса. Здесь, где я нахожусь, погода отличная, но уже свежевато, мне дали отличное новое пальто, новую фуфайку, кальсоны и шерстяные носки. Я надеюсь, что смогу указать адрес, по которому можешь дать мне сведения о здоровье своем, детей, внуков.

Молю Бога, чтобы вся эта эпопея закончилась благополучно. Горячо любящий тебя…

Слова «когда-нибудь расскажу», «смогу указать адрес» рассмешили следователя. Миллер имел в виду не Лубянку, а советское посольство в Париже, что оно станет посредником между ним и его Натальей Николаевной. Миллер не знал мудрое правило узников — не верь, не бойся, не проси, белый генерал не ведал, что его письмо не покинет тюрьму, останется в следственном деле.

Миллер решил воспользоваться благодушием следователя, попросил отправить в Париж и второе письмо — начальнику канцелярии РОВС генералу П. А. Кусонскому и услышал в ответ:

— Только покороче, и снова ни слова, ни намека, что вы на Лубянке.

Евгений Карлович кивнул, поправил на переносице пенсне и вывел карандашом:

Дорогой Павел Алексеевич,

сегодня прошла почти неделя, когда я, прощаясь с Вами, передал письмо, прося его прочесть, ежели я часа через полтора-два не вернусь. Было у меня какое-то подсознательное предчувствие, что меня НВС (генералу претило писать фамилию, имя предавшего его Скоблина. — Ю. М.) увлекает м. б. на что-то опасное. Но, конечно, ничего подобного происшедшему я не ожидал и в мыслях не имел. Писать Вам о том, что и как произошло тогда во вторник, как и где я нахожусь сейчас, я, конечно, не могу, ибо такого содержания письмо, несомненно, не было бы Вам послано. Совершенно не знаю, что и как произошло в Париже после того, как я «выбыл из строя». Хочу же написать Вам только по вопросам частного и личного характера, касающимся других лиц, совершенно непричастных ни к какой политике…

Далее о незавершенных делах благотворительности, которыми занимался РОВС (пенсии неимущим, пособия сиротам, стипендии), оплате срочных векселей: и в плену бывший начальник РОВС пытался контролировать дела своей организации, издалека руководить ею.

В архиве сохранилось письмо узника лично «господину народному комиссару внутренних дел СССР Н. И. Ежову». Жилец строго охраняемой одиночной камеры № 110 ходатайствовал о возврате отобранных на пароходе карманных часов, снабжении бумагой, письменными принадлежностями для написания воспоминаний о прожитом, участии в сражениях, встречах с выдающимися людьми, о непричастности к инкриминируемым ему делам:

…В моем показании я излагаю все, что у меня сохранилось в памяти. Никакой непосредственной связи с организацией повстанческих движений я не имел и вообще, будучи председателем РОВС, слышал всего о двух крупных повстанческих движениях — в 1930 г. в Восточной Сибири и на Северном Кавказе в 1932 или 1933 году — точно не помню.

Следователь не нашел в написанном новых фактов, имен и спрятал письмо в папку.

Не надеясь на получение ответа, исполнение своих просьб, генерал вновь обратился к Ежову:

…Решился еще раз просить Вас разрешить отправку моей жене хотя бы самого краткого письма с уведомлением, что я жив и относительно благополучен… Я так ярко вспоминаю, как тяжело страдала от неизвестности жена ген. Кутепова, а с ней все мы, хорошо знавшие его, рисуя себе картину всех тех ужасов и физических страданий, которые должны были ожидать его в Москве…

Догадываясь, что на Лубянке (тем более во внутреннем дворе) нет церкви, Евгений Карлович предложил «хитрый» способ своего посещения богослужения.

…В предположении, что заветы Ленина чтутся и соблюдаются его учениками и преемниками, нынешними распорядителями судеб русского народа, в полной власти которых я сейчас нахожусь, решаюсь просить Вашего разрешения мне отговеть на ближайшей неделе в одной из московских церквей по Вашему выбору…

Я могу перевязать лицо повязкой, чтобы никто из прихожан не узнал, да и мой современный облик штатского старика мало напоминает моложавого 47-летнего генерала, каким я уехал из Москвы в 1914 году.

Вновь не получив ответа, ходатайствовал о позволении написать митрополиту Московскому:

…Дабы я мог в чтении Евангелия и Библии найти столь нужное мне духовное утешение и получить сведения по истории церкви, прошу не отказать в доставке просимых мной книг через начальника. Прошу Вашего разрешения на предоставление мне права пользоваться бумагой и пером, чтобы при чтении книг, полученных мною из тюремной библиотеки, делать краткие выписки…

И это письмо осело в архиве — русский генерал остался без последнего духовного утешения. Понимая, что его положение безнадежно, узник сочинил Ежову новое — последнее письмо, в котором слышны горечь, даже гнев:

На этих днях минуло 10 месяцев с того злополучного дня, когда, предательски завлеченный в чужую квартиру, я был схвачен злоумышленниками в Париже, где я проживал, как политический эмигрант по французскому документу, под покровительством французских законов и попечением Нансеновского офиса при Лиге Наций, членом коей состоит С.С.С.Р. Я ни одного дня не был гражданином С.С.С.Р, и никогда моя нога не ступала на территорию СССР. Будучи тотчас связан — рот, глаза, руки и ноги — и захлороформирован, в бессознательном состоянии был отвезен на советский пароход, где очнулся лишь 44 часа спустя — на полпути между Францией и Ленинградом. Таким образом, для моей семьи я исчез внезапно и бесследно 22 сентября прошлого года. Моя семья состоит из жены 67 лет и трех детей 38–41 года. Моя жена по матери своей — родная внучка жены А. С. Пушкина, урожденной Гончаровой и унаследовавшей, как и ее мать и сестры, большую нервность, свойственную семье Гончаровых. Меня берет ужас от неизвестности, как отразилось на ней мое исчезновение, 41 год мы прожили вместе! Первое движение мое потому по прибытии в тюрьму было — дать знать жене, что я жив и здоров и пока что физически благополучен… Не получив никакого отклика, в личной беседе с Вами просил настойчиво связать с моей женой… Я вполне понимаю, что усердие не по разуму Ваших агентов, решивших похитить меня с нарушением всех международных законов и поставивших Вас и все Сов. правительство в затруднительное положение и в необходимость скрывать мое нахождение в С.С.С.Р… Все же не могу не обратиться к Вашему чувству человечности — за что заставляете жестоко страдать совершенно невинных людей — моя жена и дети никогда никакого участия в политике не принимали…

В камере, кроме письменных принадлежностей, имелись книги из довольно богатой тюремной библиотеки. Миллер читал русских классиков, философов и изредка произведения основателя компартии, на кого сослался в письме:

Никогда, ни в какие эпохи самой жестокой реакции ни Радищев, ни Герцен, ни Ленин, с историей которых я ознакомился по их сочинениям, изданным Институтом Ленина и Академией, не были лишены сношений со своими родными. Неужели же Советская власть, обещавшая установить режим свободы и неприкосновенности личности с воспрещением сажать кого-либо в тюрьму без суда, захочет сделать из меня средневекового Ши-льонского узника или второе издание «Железной маски» времен Людовика XIV — и все это только ради сохранения моего инкогнито?

Убедительно прошу Вас посмотреть на мою просьбу с точки зрения человечности и прекратить те нравственные мучения, кои с каждым днем становятся невыносимее. Я живу под гнетом мысли, что, может быть, стал невольным убийцей своей жены и все это вследствие своей неосторожной доверчивости к гнусному предателю, когда-то герою гражданской войны в Добровольческой армии…

Миллер не назвал имя «гнусного предателя», заманившего его в капкан, впрочем, было понятно, кого генерал имел в виду.

Миллер уже не ждал ответов, тем более исполнения просьб об улучшении питания, увеличении времени прогулок или медицинской помощи, написал всесильному наркому, чтобы выговориться, излить наболевшее, выстраданное почти за год неволи в одиночной камере. Генерал опасался лишь одного — погибнуть в застенках под чужим именем, каким значился в тюремных документах: важному арестанту дали ничего не говорящую, широко распространенную в стране фамилию Иванов, имя Петр, отчество Васильевич. Опасения оказались не напрасными.

Судьба секретного узника была решена 11 мая 1939 года. Старый русский генерал не стал, как предполагал, разменной картой в дипломатической игре с европейскими государствами. При раскладе карт на сближение СССР с фашистской Германией Миллеру не нашлось места, новый нарком внутренних дел страны продиктовал дежурному секретарю короткое предписание:

Только лично

Начальнику внутренней тюрьмы

ГУГБ НКВД СССР

тов. Миронову

Предлагаю выдать арестованного Иванова Петра Васильевича, содержащегося под № 110, коменданту НКВД СССР тов. Блохину.

Народный комиссар внутренних дел СССР

Л. Берия

Начальник внутренней тюрьмы выполнил приказ, о чем сделал на предписании приписку:

Арестованного Иванова под № 110 выдал коменданту НКВД 11.V.39.

Миронов

Тут же наискосок надпись красным карандашом:

Одного осужденного принял.

Блохин. 11.V.39

Председатель Военной коллегии Верховного суда страны В. В. Ульрих поторопился с исполнением решения:

Предлагается немедленно привести в исполнение приговор Военной коллегии Верховного суда СССР над Ивановым Петром Васильевичем, осужденным к расстрелу по закону от 1 декабря 1934 г.

В тот же роковой для Миллера день и час составили еще один документ — последний в деле генерал-лейтенанта, начальника РОВС:

А к т Приговор в отношении Иванова, осужденного Военной коллегией Верх. суда, приведен в исполнение в 23 часа 5 минут, и в 23 часа 30 минут сожжен в крематории в присутствии коменданта НКВД Блохина. Н-к внутр. тюрьмы ГУГБ НКВД Миронов

Где развеян прах бывшего корнета лейб-гвардии гусарского полка Его Императорского Величества, последние свои годы стоявшего у руля РОВС, никогда не станет известно.

Спустя 57 лет после убийства тайного заключенного № 110, весной 1996 г. Архиерейский синод Русской православной церкви за рубежом разослал циркулярно всем подчиненным Синоду епархиям и настоятелям церквей:

Слушали: Обращение председателя Русского общевоинского союза, поручика В. В. Гранитова относительно генералов А. П. КУТЕПОВА и Е. К. МИЛЛЕРА, похищенных большевистскими агентами в Париже: ген. КУТЕПОВ 26 янв. 1930 г., а ген. МИЛЛЕР 22 сент. 1937 г. По документам некоторых рассекреченных архивов КГБ установлены данные об их смерти. Преосвященный архиепископ Серафим Брюссельский и Западно-

Европейский недавно обратил внимание на то, что церковное отпевание генералов не было совершено.

Совершить отпевание мученически скончавшихся генералов АЛЕКСАНДРА П. КУТЕПОВА и ЕВГЕНИЯ К. МИЛЛЕРА в Синодальном соборе в Нью-Йорке во время предстоящего Архиерейского собора, вечером в день Усекновения главы Св. Иоанна Предтечи, 29/11 сент. 1996 г.

Издать циркуляционный указ о совершении панихиды по погибшим генералам во всех храмах Русской зарубежной церкви в тот же день или ближайшее воскресенье.

С опозданием более чем на полвека по генералам совершили панихиду, но не в годовщину их гибели, не на могилах.

К глубокому сожалению, но и по Н. Плевицкой и Н. Скоблину не совершили панихид, как не было таковых у других разведчиков-нелегалов, погибших под чужими небесами. «Фермер» и «Фермерша» были крещены, но покинули греховный мир без церковного напутствия. Однако неизмеримая любовь друг к другу, хранимая бережно двадцать лет супружеская верность, служба покинутой Родине позволяют простить никого не предавших, ничего не выдавших.

Пока Плевицкая томилась в тюрьме, Скоблин готовился под Москвой на конспиративной даче к выполнению нового задания за кордоном и тревожился за судьбу жены, о чем не мог не написать осенью 1937 года своему куратору в аппарате НКВД, бывшему резиденту Иностранного отдела в Париже Станиславу Глинскому (Стаху):

Пользуясь случаем, прошу принять запоздалое, но самое сердечное поздравление с праздником 20-летия нашего Советского Союза. Сердце мое сейчас наполнено особенной гордостью, ибо в настоящий момент я весь в целом принадлежу Советскому Союзу, и нет у меня той раздвоенности, которая была до 22 сентября искусственно создана (Скоблин напомнил о похищении Миллера. — Ю. М.).

Сейчас я имею полную свободу говорить всем о моем Великом Вожде Товарище Сталине и о моей Родине — Советском Союзе…

Не пропеть здравицу Сталину Скоблин не мог — в любой газете ежедневно публиковались статьи, письма в честь вождя и учителя народов, и Николай Владимирович включил свой голос в общий хор, пожелал предстать верноподданным.

…От безделья и скуки изучаю испанский язык (готовился к забросу в Испанию. — Ю. М.), но полная неосведомленность о моем Васеньке не дает мне целиком отдаться делу. Верю, что товарищ Сталин не бросит человека…

Как принято у разведчиков-нелегалов, назвал супругу не по фамилии или имени, а зашифровав по отчеству, как звал жену дома.

…Как полагаете, не следует ли теперь проработать некоторые меры, касающиеся непосредственно Васеньки? Я бы мог дать ряд советов чисто психологического характера, которые имели бы огромное моральное значение, учитывая ее пребывание в заключении, и необходимость ободрить, а главное, успокоить. Крепко жму Вашу руку.

С искренним приветом Ваш (подпись)

Скоблин не терял надежды вызволить его Надежду из тюрьмы, верил, что Наркомат госбезопасности (1-е отделение, занимающееся кадровыми разведчиками, действовавшими за рубежом, начальник Леонид Александрович Наумов, он же Наум Исаакович Эйтингон; 3-е отделение политической разведки, где начальником был О. О. Штейн-брюк, 5-е отделение, ведающее белой эмиграцией, руководимое П. Федоровым) обязательно помогут спасти «Фермершу».

Но аппарату НКВД СССР в конце 1937 года было не до провалившегося закордонного агента — в «ежовые рукавицы» попали даже командующие военными округами, члены ЦК, комбриги, маршалы, старые революционеры. Были арестованы и расстреляны, пропали в ссылках 23 тысячи сотрудников НКВД, уничтожены три главных руководителя Разведуправления РККА, курировавшие «Фермера» и «Фермершу», Я. К. Берзин, С. П. Урицкий, И. И. Проскурин. Аресты, допросы, пытки шли без перерывов — одних следователей и судей «троек» сменяли другие, и так без конца… Странным образом ушел из жизни начальник разведки Слуцкий, ожидавший пост наркома внутренних дел Узбекистана. Умершего (убитого?) заменил Шпигельглас, вскоре арестованный, обвиненный в «обмане партии», расстрелянный 12 февраля 1940 года.

«Есть человек — есть проблема, нет человека — нет проблемы», — философски изрек Сталин. И судьбу Скоблина решил так:

— Следует представить европейской прессе генерала как разочаровавшегося в РОВС, порвавшего с белогвардейцами. А чтобы не решили, будто работал на нас, обвиним его в пропаже Кутепова и Миллера, иначе на нас выльют ушат помоев. Поступим со Скоблиным радикальным методом.

Скоблин в мечтах видел, как встречает свою Надю, заключает жену в объятия, говорит, что все беды позади, старое следует забыть — начинается новая жизнь без шифровок, опасных связей, выполнения заданий, хождения по краю пропасти под занесенным над головой топором…

Супругам не удалось свидеться…

Плевицкую переводили из одной тюрьмы в другую, с более строгим каторжным режимом, Скоблина отправили в объятую гражданской войной Испанию: не напрасно корпел над изучением нового иностранного языка! Одно из заданий «Фермера» (ЕЖ-13) заключалось в выявлении в среде прибывших к генералу, каудильо (глава государства) Баабомде Франсиско Франко русских офицеров из РОВС, это было не сложно — многих Николай Владимирович знал в лицо, не раз встречал в штабе, на церковных службах, на кладбище.

Следы Н. В. Скоблина затерялись за Пиренеями. По официальным данным, погиб в Барселоне во время бомбежки франкистской авиацией, по одной из версий выброшен из самолета сотрудником НКВД при перелете в Испанию, о чем строго, сухо говорит сохранившийся документ:

Ваш план принимается. Хозяин просил сделать все возможное, чтобы прошло чисто. Операция не должна иметь следов. У жены (Плевицкой? — Ю. М.) должна сохраниться уверенность, что 13-й жив и находится дома.

Алексей

«Фермера» вывезли на арендованном на подставное лицо самолете в объятую гражданской войной Испанию с таким расчетом, чтобы к месту приземления не добрался. Так или иначе завершилась жизнь (а с нею военная, разведывательная карьера) белого генерала, он же ЕЖ-13, «Фермер», но Скоблин покинул земной мир раньше жены, и узнай об этом «Соловушка», вряд ли дожила до осени 1940 года.

Не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших… Вели с Ним на смерть и двух злодеев… одного по правую, а другого по левую сторону.

Иисус же говорил: «Отче! прости им, ибо не знают, что делают».