13
После проверки пропусков, паспортов москвичи и иностранцы входили в Дом Союзов. Рассаживались в Октябрьском зале, где в свое время заседало Благородное собрание, шепотом переговаривались, шуршали свежими номерами газет.
Ровно в 11 утра 2 марта 1938 г. начальник внутренней тюрьмы НКВД, назначенный комендантом судебного присутствия, Александр Миронов объявил:
— Встать, суд идет!
Все в зале послушно поднялись.
На сцену вышли и заняли места за столом под зеленым сукном члены коллегии. Начинающий лысеть, с острым подбородком председатель уткнулся в бумаги.
Два красноармейца с пристегнутыми к винтовкам штыками ввели подсудимых, которые прошли за перегородку. Конвой встал по краям, готовый пресечь попытку общения между собой.
Ягода всмотрелся в заполнившую зал публику, надеясь увидеть Сталина. «Не мог не явиться, для него процесс — захватывающее зрелище. Я бы на его месте не отказал себе в удовольствии лицезреть спектакль-фарс. Где прячется, в какой ложе, за какими шторами?»
Среди зрителей заметил вальяжного Алексея Толстого, в неизменном пиджаке-букле Илью Эренбурга, артиста Ивана Москвина, летчика Валерия Чкалова, кому Сталин хотел поручить руководство НКВД, но легендарный пилот поблагодарил за высокое доверие и отказался от ответственного поста, сославшись на любовь к авиации.
«Должны быть представители прессы не только центральных газет, радио, но и зарубежные разбойники пера. Интересно, что напишут, какими представят нас стране, миру. Без всякого сомнения, обольют с ног до головы грязью, смешают с помоями».
Процесс начался с зачитывания обвинительного заключения. Председатель спросил подсудимых: признают ли себя виновными? За загородкой по очереди вставали, отвечали утвердительно. Лишь бывший заместитель наркома иностранных дел Крестинский заявил, что не был троцкистом, о блоке впервые услышал на следствии, не совершал ни одного вменяемого ему преступления, не работал на германскую разведку. Ответ оглушил членов коллегии, которые были уверены, что интеллигентный высокообразованный обвиняемый хорошо заучил, что говорить.
Первым от шока в себя пришел Вышинский. Прокурор вскочил, точно подброшенный невидимой силой. Занес над головой кулак, будто собрался обрушить его на посмевшего не согласиться с обвинением.
— Как только повернулся язык заявить о невиновности? Во время следствия полностью согласились со всеми предъявленными обвинениями. Ваше признание зафиксировано в протоколе, подписано вами на каждом листе. Что заставило сейчас заявить диаметрально противоположное?
Крестинский с олимпийским спокойствием уточнил:
— Меня вынудили к признанию, сейчас, пользуясь представленной возможностью, говорю правду.
Ответ окончательно вывел Вышинского из спокойствия.
— Отчего лгали без зазрения совести, которую давно потеряли?
— По не зависящим от меня причинам. До суда не имел возможности отмести ложные обвинения.
Крестинский был готов к словесной дуэли со слугой, точнее, рабом, богини правосудия Фемиды, но прокурор и судейская коллегия на какое-то время потеряли дар речи. После затянувшейся паузы, Ульрих объявил перерыв, хотя было преждевременно назначать его, заседание длилось чуть больше часа.
Члены суда покинули сцену, зрители поспешили в фойе, курительную комнату делиться впечатлением об увиденном, услышанном. На сцене под наблюдением бдительной охраны остались лишь подсудимые, которых стало на одного меньше — возмутителя спокойствия увели.
«Что будет с бунтарем? — думал Ягода. — Отказ от обвинений — плевок против ветра, равносилен самоубийству. Правдолюбцу не позавидуешь. Уж не тронулся ли умом? Надеялся, что инцидент выйдет за стены Дома Союзов, попадет в стенограмму, станет известен в мире? Глупец. Стенографисты прекрасно знают, что записывать, а что нет, прессе заткнут рот, публика из страха не будет болтать о случившемся».
Бывшему главе карательных органов было известно, какими способами получают нужные следствию показания и признания вины.
Перерыв затягивался. Наконец заседание возобновилось. Вернувшаяся публика сразу обратила внимание на изменение в облике и поведении Крестинского, который прятал взгляд, сильно сутулился, был не в силах унять в руках дрожь. Получив слово, глухо заговорил:
— Приношу глубочайшее извинение за непродуманное заявление… Без каких-либо оговорок полностью признаю все предъявленные обвинения… Не мог сделать это раньше по причине ложного чувства стыда и царящей в этом зале обстановки… Глубоко сожалею, что не нашел в себе мужества стать честным перед самим собой, партией… Готов понести полную ответственность за измену народу, Родине…
Крестинский с трудом выдавливал из себя слова, делал большие паузы, точно собирался с силами.
Ягода слушал лепет истинного большевика и понимал, что его заставили покаяться, выучить текст раскаяния не только угрозами.
«Сильно приструнили. Работали умело, профессионально — на лице и, без сомнения, на теле не оставили следов. Показали, где раки зимуют, вывернули наизнанку. Не знай его прежде, решил бы, что подменили».
Один из членов суда уточнил у Крестинского:
— Согласны признать и связь с германской разведкой, сотрудничество с ней во время вашей службы в советском посольстве в Берлине, получение за измену большой суммы марок?
Затравленно смотревший Крестинский кивнул.
Ягода продолжал размышлять:
«За короткий перерыв костоломы сотворили из сильного слабого, чтобы впредь не смел плыть против течения, нарушать написанный в Кремле сценарий процесса… Что кроме физического воздействия применили к бывшему дипломату, чтоб он забыл о чести, достоинстве, совести? Пригрозили за ершистость расправиться с семьей?».
— Подтверждаете прежние показания, какие дали на предварительном следствии?
— Полностью, — отрешенно ответил Крестинский.
Ответ удовлетворил членов суда, недовольным остался лишь Вышинский.
— Чем объясните прежнее дерзкое заявление?
— Причина в моем болезненном состоянии и тяжелом впечатлении от оглашенных здесь обвинений.
— Вину отрицали машинально?
— Именно так.
Ягода слушал и понимал, что Крестинский вынужден сдаться по настоянию не кого-нибудь, а самого Сталина. Генрих Григорьевич был близок к истине: когда вождю доложили по телефону об отказе одного из подсудимых признать обвинения, Иосиф Виссарионович рассвирепел:
— Приведите падаль в сознание!
Произошедшее подсказало Ягоде, как ему следует себя вести: «Нельзя лезть в бутылку, иначе, как Крестинский, узнаю на собственной шкуре, что бывает за отказ признать обвинения. Соглашусь с неоспоримым, малозначимым, второстепенным, главное отмету».
Когда настал черед самому давать показания, повел себя не так, как планировал, заявил, что на следствии говорил неправду.
Ульрих потребовал объяснить причину.
Ягода помялся:
— Позвольте не отвечать на данный вопрос.
— Но подтверждаете доказанное на следствии участие в злодейском умерщвлении товарища Менжинского, у которого служили заместителем и кто мешал вашему карьерному росту?
Ягода провел ладонью по ставшему землистым лицу, словно смахивал невидимую паутину.
— Товарищ Менжинский, как хорошо известно, скончался от неизлечимой болезни.
— Говорите громче и в микрофон.
— Прошу не давить и не заходить в вопросах слишком далеко, чтобы с этой сцены от меня не прозвучало нежелательное, чье имя — государственная тайна. Сугубо секретные, не предназначенные посторонним сведения отказываюсь разглашать при заполнивших зал посторонних. Если настаиваете на своем, удалите публику.
Ульрих посовещался с членами суда, вынес решение об удовлетворении просьбы продолжить заседание при закрытых дверях.
Ягода слукавил, когда обещал сообщить нечто важное, вроде засекреченных операций за кордоном, фамилий внештатных сексотов, пароли для связи с законспирированными в других странах агентами. Всего этого, понятно, не разгласил бы, как и не красящие некоторых членов правительства и даже Политбюро, ЦК партии факты их личной жизни — мздоимство, семейственность, приписки в отчетах, родственные связи с так называемыми бывшими, наличие любовниц и многое другое.
«Оставлю разоблачения напоследок, в случае строгого приговора, тогда не поздоровится многим, чьи портреты носят на демонстрациях, печатают в газетах…»
Вышинский напомнил, что когда гражданин Ягода возглавлял НКВД, то имел любовную связь с невесткой Горького, позже вдовой сына писателя. Ягода возразил: Надежду Пешкову не соблазнял и имел с ней лишь приятельские отношения, но прокурор упрямо стоял на своем.
— После скоропалительной кончины Максима Алексеевича Пешкова вы, не скрываясь ни от кого, стали преследовать неутешную вдову, не давали прохода матери двух чудесных малюток, заманили в свои сети, принудили к сожительству. Ваша похотливость стоит в одном ряду с работой на зарубежные спецслужбы, продажей им наших тайн, секретов.
Проигнорировать подобное обвинение Ягода не мог.
— Если бы состоял агентом немецкого абвера, румынской Сигуранце, французской Сюрте женераль, британской СИ-6, то названные организации сократили бы свои штаты до минимума или закрылись за ненадобностью. К чему содержать дорогостоящих разведчиков, когда в Союзе на них работает, поставляет нужную информацию главный в стране чекист? Прошу прощения, но глупо обвинять еврея в тесной связи с фашистами, расистами, которые повсеместно уничтожают иудеев.
Ответ не понравился судьям, что стало видно по их лицам. И Ягода понял, что необдуманно поспешил с критикой обвинения, следует дать задний ход: «Иначе рассержу Ульриха с его коллегией и мне не поздоровится. В мою пользу говорит успешно проведенная работа с Бухариным, которая значительно ускорила открытие суда. Напомню, что в НКВД обладал полной информацией о нашей агентуре в других государствах, наркоматах, главках, республиканских ЦК райкомах, райисполкомах, штабах Красной Армии. Знаю подноготную сильных мира сего и при неблагоприятном приговоре открою, кто доносил на товарищей, сослуживцев, соседей, даже родственников. Стоит обнародовать компромат на крупных политических деятелей, как полетят головы. Сталин поймет, что я ему необходим, без моей помощи ему не убрать неугодных, не удержаться на вершине власти. Таких, как я, не ведут на лобное место, подобных мне властители берегут пуще собственных глаз. Вождь обязательно оценит мое молчание о его сотрудничестве с царской охранкой, тюремным начальством, что помогало получать небольшие сроки ссылок, довольно легко совершать побеги, об участии в разбойничьих нападениях на караваны с товарами на горных тропах. Не захочет, чтобы обнародовал действительные причины самоубийства Орджоникидзе, выстрела себе в висок жены, а также отданном хирургам приказе — зарезать на операции Фрунзе и многое другое. Вернет свободу и скажет: «Пусть все произошедшее с тобой станет хорошим уроком, предупреждением. Не забывай, в чьих руках твоя жизнь. Могу стереть в порошок, могу и помиловать».
Вспомнил, как спешил на загородную дачу вождя, требовал от водителя увеличить скорость, чтобы поскорее обрадовать его известием о том, как во время исполнения приговора Зиновьев и Каменев рухнули на колени, взмолились о пощаде. Сталин выслушал с нескрываемым удовлетворением, отдал распоряжение хозяйственному отделу ЦК выписать Ягоде ордер на занятие двухэтажной дачи с пристройками, гаражом, баней. С того дня Генрих Григорьевич периодически приносил вождю радостные вести о завершении очередных судов с расстрельными приговорами, уничтожениях за границей ярых белогвардейцев или ставших невозвращенцами сотрудников посольств, торговых миссий, представительств, отправке в лагеря на длительные сроки новых арестантов, ужесточении содержания в тюрьмах, перевоспитании трудом лишенных гражданских прав.
Как-то посоветовал вести следствие в ускоренном порядке, не принимать от политических прошений о помиловании, и Сталин утвердил подготовленное постановление. Когда у жены вышла брошюра «От преступлений к труду», с замиранием сердца преподнес сигнальный экземпляр. Вождь не открыл книгу, а на следующей встрече похвалил Иду. Считал, что сам может поделиться с читателями опытом руководства при прокладке каналов, жаль, руки не доходят, иначе вышло бы увлекательное, посвященное, понятно, вождю чтение. Считал себя глазами ушами, кулаками отца и учителя народов, делающим для него и вместо него самую черную работу, помогая держать страну в крепкой узде…
Не к месту и не ко времени в памяти всплыли процитированные однажды Сталиным строки любимого им Шота Руставели:
Из врагов всего опасней враг, прикидывающийся другом,
Мудрый муж ему не верит, воздавая по заслугам.
Захотелось крикнуть в заполненный до отказа зал:
«Я не враг, не прикидываюсь им! Был и останусь верным другом вождю!».
14
Из стенограммы закрытого заседания Военной коллегии
Верховного суда СССР 3 марта 1938 г.
Председатель. Подтверждаете, что в прошлом секретарь Горького, а ныне подсудимый гр. Крючков вместе с вами участвовал в умерщвлении писателя? Я г о д а. Подтверждаю.
П р е д с е д а т е л ь. Кто, кроме вас и Крючкова, приложил руку к данному преступлению?
Я г о д а. Доктор Левин, профессор Плетнев. Спросите Крючкова: куда дел украденные им рукописи Горького?
П р е д с е д а т е л ь. Какие имелись причины для лишения жизни отца и сына Горьких? Я г о д а. Не стоит раскрывать мотивы…
П р е д с е д а т е л ь. Свидетели показали, что вы были заинтересованы в гибели Максима Пешкова из личных интересов, он мешал соблазнять жену, вести аморальный образ жизни. Прежде осужденный бывший руководитель Иностранного отдела НКВД гр. Артузов показал, что вы привлекли его к дворцовому перевороту, имевшему целью изменить государственный строй в стране… Я г о д а. Предъявите показания.
П р е д с е д а т е л ь. Свидетели показали, что вы способствовали передаче Германии больших концессий в Закавказье, обещали гр. Рыкову портфель предсовнаркома, Бухарину пост первого секретаря ЦК партии, сами метили в наркомы обороны, оставаясь наркомом внутренних дел. Подтверждаете? Я г о д а. Это голословное утверждение. Невозможно руководить одновременно двумя важнейшими наркоматами. При мне Рыков и Бухарин не говорили о своих планах продвижения во власти, смещении т. Сталина.
П р е д с е д а т е л ь. Вернемся к гибели отца и сына Горьких.
Я г о д а. Смерти писателю и его сыну желал Крючков, который лелеял мечту стать наследником всех рукописей, писем. Опасаясь, что им будет Максим Алексеевич, ускорил его смерть, для чего спаивал, приучал к быстрой езде на автомобиле, надеясь на катастрофу, советовал совершать полеты в грозу, ожидая, что самолет разобьется. С его отцом я имел теплые отношения, оказывал помощь в решении бытовых вопросов, был его доверенным лицом, советником, почти нянькой.
П р е д с е д а т е л ь. Кроме того, что приложили руки к смерти Пешкова, помогли уйти в загробный мир начальнику ОГПУ.
Я г о д а. Тов. Менжинский имел крайне слабое здоровье, тяжело болел, большую часть времени проводил в больнице.
П р е д с е д а т е л ь. Это вас устраивало, чтобы занять его пост.
15
Во время перерывов в заседаниях подсудимых уводили в комнату, где хранились после демонстраций портреты членов Политбюро, ЦК, знамена, транспаранты. Подсудимые дремали, уронив головы на грудь, чем удивляли Ягоду, который с некоторых пор страдал от бессонницы.
Если во время следствия Генриху Григорьевичу удавалось сохранять бодрость, то с началом процесса чувствовал себя разбитым, пропал аппетит, в затылке появилась тупая боль. Чтобы победить гнетущее состояние, вспоминал, как прекрасно отдыхал на теплоходе под плеск воды Беломорско-Балтийского канала. В плавании летом 1936 г. при любом удобном случае ненавязчиво напоминал Сталину, Молотову, Ворошилову, Кагановичу, Микояну о своем руководстве строительством грандиозного гидротехнического сооружения, памятника коммунизму. Во время прогулок вождя по палубе услаждал его слух байками, анекдотами, в том числе скабрезными, с непечатными выражениями.
Уговорить членов Политбюро покинуть столицу, отправиться в плавание было нелегким делом. Вначале все отказались брать краткосрочный отпуск, чтобы провести его на комфортабельном теплоходе, но сдались настойчивости первого чекиста. После завтрака выходили на палубу в благодушном настроении.
Ягода интересовался впечатлениями, рассказывал, как за какие-то 20 месяцев завершил многокилометровое строительство. Умалчивал о том (это прекрасно было известно каждому), что канал возводили сто тысяч заключенных, которые трудились по 12 часов за обещание досрочно выйти на свободу, что десятки тысяч навсегда остались в наспех засыпанных могилах на берегах. Часто цитировал писателя Бруно Ясенского:
Я знаю, мне нужно учиться,
Писателю у чекистов, —
Искусству быть инженером,
Строителем новых людей.
Расположил к себе, каждого на борту сделал своим союзником, продемонстрировал недюжинные организаторские способности, чтобы плавание стало увлекательным путешествием. Все наперебой благодарили за доставленное удовольствие, не услышал похвалы только от главного, чуть ли не все плавание простоявшего в гордом одиночестве на носу теплохода, носящего его имя. Провожал взглядов шлюзы, попыхивал трубкой. Во время остановок не принимал участия в митингах, лишь один раз выступил с резкой критикой потерявших всякое чувство меры льстецов, восхваляющих одного человека, напомнил о необходимости осваивать богатства Севера.
В Москве пригласил к себе известных литераторов, поручил в наикратчайший срок написать о канале. И Валентин Катаев, и Алексей Толстой, и Михаил Зощенко, и другие прозаики, поэты послушно отложили незаконченные романы, поэмы, сели восхвалять партию, правительство во главе и под мудрым руководством вождя, чьими заботами возведено чудо пятилетки. В панегирике Лев Безыменский захлебывался от переполняющего его восторга:
Я сообщаю, героический Чека,
Что грандиозность Беломорского канала
И мысль вождя, что жизнь ему давала,
Войдут невиданной поэмою в века.
И если коллективом вдохновений
Поэму Беломорского пути
Сумеем мы в литературу донести,
То это будет лучшее из донесений.
Смутило название стихотворения «Донесение», возникала ассоциация с поступающими в НКВД доносами (многие были бездоказательны, обыкновенной местью, желанием с помощью карательных органов расправиться с недругами) на рассказывающих вредные анекдоты, распространяющих клеветнические слухи о народной власти, скрывающих белогвардейское прошлое близких родственников — в последнем сигнализирующие брали пример с пионера Павлика Морозова. Книгу о канале издали за рекордно короткое время, приурочив к открытию ХVII съезда партии. Богато иллюстрированный фолиант открывался портретом Сталина, за ним — Г. Ягоды. В предисловии М. Горький (побывавший на канале и Соловках раньше Сталина с членами Политбюро) отметил лишь один недостаток коллективного труда:
Слишком мало сказано о роли чекистов. Я видел грандиозные сооружения-шлюзы, дамбы и новый водный путь. Меня больше всего поразили люди, которые там работали и организовали эту работу. Я видел воров и бандитов, ныне ударников, которые заговорили человеческим языком, призывая товарищей по работе брать с них пример.
Мне не приходилось раньше видеть ГПУ в роли воспитателя. То, что я увидел, было для меня чрезвычайно радостно.
Авторы книги умолчали, что канал возведен на костях строителей, не упомянули о встречах с зеками — бывшими руководителями, комбригами, профессорами, академиками, творческой интеллигенцией, которые трудились до изнеможения. Ягода ходил гоголем среди делегатов, наблюдая, с каким интересом рассматривают его творение, красовался новеньким орденом Ленина…
Перерыв в судебном заседании затягивался.
Ягода смежил веки, стал вспоминать приятное, вроде получения специального звания, лучшей в поселке дачи, что грело душу, помогало забыть, где находится. Картины прошлого неожиданно затмил Ежов, в его бытность заведующий административными органами ЦК, беспардонно вмешивающийся в дела Наркомвнудела, подрывающий авторитет главы органов, дискредитирующий его в глазах вождя, что привело к унизительному переводу в непрестижный Наркомат связи.
Пожалел, что прилюдно не вступил в спор с Вышинским, когда тот назвал приверженцем троцкизма.
«Относительно недавно Леву (точнее, Лейба) Троцкого ставили рядом с именем Ильича, также называли вождем, сейчас считается исчадием ада, лично мне испортил немало крови, заставил выслушать разносы Хозяина за неспособность расправиться с удравшим в далекую Мексику. Между прочим, троцкистами называли себя Дзержинский, член Политбюро Александр Андреев. Приверженцами Троцкого были более двадцати тысяч коммунистов, когда это узнал Сталин, в сердцах сломал карандаш, запустил им в стену, трехэтажно выругался…»
Из прошлого вернулся к действительности. Скосил глаза на сидящего неподалеку Рыкова, который был занят составлением тезисов своего выступления — Генрих Григорьевич позавидовал нервам Алексея Ивановича. Перевел взгляд на дремлющего Чернова — недавний народный комиссар земледелия также был спокоен, словно находился на скучном профсоюзном собрании.
«Где черпают силы, отчего крепки нервы? Видимо, в отличие от меня спят без задних ног, как насытившиеся материнским молоком младенцы. На кон поставлены наши жизни, а они и в ус не дуют».
Дверь отворилась, на пороге вырос Вышинский. Устремил тяжелый под очками взгляд на подсудимых.
— Извольте ознакомиться со свежей прессой. Все газеты пишут о процессе. Считаю, что вам весьма полезно узнать, как трудовой народ оценивает предательство, требует строго наказать подлых преступников, посмевших устроить заговор против своего народа, социалистического Отечества.
Прокурор пропал так же неожиданно, как и появился.
Подсудимые с жадностью набросились на газеты, Ягоде досталась «Правда». Всю первую полосу занимал отчет о проходящем процессе, снимки сидящих на сцене Дома Союзов членов коллегии, многочисленные отклики представителей различных слоев населения, в том числе известных каждому, горячо любимых артистов кино, театра, писателей, героев безпересадочных перелетов, дрейфа на льдине полюса. Письма в редакцию поступали из разных концов страны, даже из далеких аулов, стойбищ, в каждом звучало требование строго, без жалости наказать отщепенцев, перерожденцев, пособников империалистов, фашистов, кровавых убийц. Написавшие в редакцию клеймили врагов, навешивали на них ярлыки один страшнее другого. Многие слова, даже целые фразы, повторялись, словно их писали под диктовку. В дружный хор обличителей включились Шолохов, Симонов, Пастернак и другие литераторы, артисты, ученые. Отклики завершал перевод поэмы народного сказителя Джамбула Джабаева, восхваляющего непримиримого к преступникам нового главу НКВД:
Раскрыта змеиная вражья порода
Глазами Ежова, глазами народа.
Всех змей ядовитых Ежов подстерег
И выкурил гадов из нор и берлог.
Разгромлена вся скорпионья порода
Руками Ежова, руками народа!
Кто барсов отважней и зорче орлов?
Любимец страны зоркоглазый Ежов!
«Прежде с орлами и барсами сравнивали одного Сталина. Быстро же занявший мое место на Лубянке стал всенародным любимцем, героем поэм! — Губы Ягоды собрались в кривую улыбку, точнее, гримасу. — Когда я стоял у руля наркомата, мои портреты появлялись в газетах рядом со Сталиным. А вот стихов про меня никто не удосужился сочинить».
Одна из газет опубликовала сочиненное киевской школьницей:
Трижды презренные, мерзкие гады
Смертью посмели кому-то грозить.
Нет! Не дождетесь вы больше пощады,
Суд вам один — как собак раздавить!
«Зачем давить бедных собак, они ни в чем не виноваты, четвероногие издавно считаются друзьями человека. Понятно, когда спешат продемонстрировать лояльность к власти работники культуры, науки — каждый дрожит за собственную шкуру, но как подобные слова пришли на ум школьнице, неискушенной в политике? По всему видно, ее рукой водили взрослые».
Среди публикаций выделялся рисунок карикатуриста Бориса Ефимова, брата публициста, фельетониста, академика, депутата Верховного Совета СССР Михаила Кольцова. Художник изобразил нового наркома НКВД в шинели с маршальскими звездами в петлицах, портупеей, крепко сжимающего в «ежовых рукавицах» клубок змей с человеческими лицами, где одно принадлежало Ягоде.
«На снимках Ежова сильно омолодили, убрали морщины, мешки под глазами. Снимали до пояса, чтоб не был заметен карликовый рост, из-за которого он ходит в обуви с высокими каблуками».
Стихи о Ежове того же акына напечатала и «Комсомольская правда».
Великого Сталина пламенный зов
Услышал всем сердцем, всей кровью Ежов.
Враги ликовали, неся нам оковы,
Но звери попали в капканы Ежова.
Спасибо, Ежов, что, тревогу будя,
Стоишь ты на страже страны и вождя!
«Ошибся азиатский сказитель — наш карлик не охраняет страну, заботится лишь о Хозяине, на всех других ему наплевать с высокой колокольни…»
Размышления нарушил Рыков, предложивший поменяться газетами. Ягода протянул свою, взамен получил «Труд», где о процессе говорилось теми же знакомыми словами, которые только что прочитал.
16
— Подсудимый Бухарин!
Ягода напрягся, внутренне собрался.
«Сейчас члены суда и Вышинский, а по стенограмме заседания и вождь, станут свидетелями моего триумфа. Увидят и услышат, как профессионал работал с арестованным, без применения силы сломал его, сделал мягким, точно воск, убедил безоговорочно признать предъявленные обвинения. Сейчас в зале услышат кающегося грешника. Жаль, что кроме прокурора никто не узнает, кто вывернул наизнанку главного обвиняемого, любимца Ленина, уговорил пролить слезы раскаяния, бить себя кулаками в грудь, молить о снисхождении».
Генрих Григорьевич приготовился слушать сдавшегося, но из уст недавнего соседа по камере прозвучало совершенно иное, что заставило дернуться, до посинения пальцев сильно сжать перегородку.
«Этого не может быть! У меня приступ галлюцинации! Сплю, и все снится!».
Бухарин встал за микрофон. Провел ладонью по бортам пиджака. Поправил узел галстука — «удавку» вернули перед началом процесса. Всмотрелся в зал и вначале тихо, затем громче заговорил:
— Своевременно ознакомлен с обвинительным заключением. Считаю необходимым заявить, что опровергаю все лживые, не доказанные следствием пункты. Барьер, за которым стою, отделяет не только от публики, но и от моей страны. Необоснованно назван изменником социалистической Родины, вставшим в ряды проклятых предателей, контрреволюционеров. Без наличия положенного судопроизводством адвоката, вынужден защищать себя сам. Не мог входить в правотроцкистский блок по простой причине, что не имел никакого понятия о его существовании. Подобным образом обстоит обвинение в связи с меньшевиками, с одним их представителем имел короткую встречу за рубежом, наш разговор касался не совместной фракционной борьбы с советской властью, а кампании в печати, критики отдельных сторон деятельности властных структур. До выдворения Троцкого из страны был связан с ним исключительно по работе, ни он, ни тем более я не готовили государственный переворот, не сотрудничали с иностранными разведками. Никто за рубежом не являлся моим хозяином, я не исполнял чужую волю. Полностью отвергаю и обвинение в покушении на Владимира Ильича. Не причастен к преждевременным уходам из жизни товарищей Менжинского, двух Горьких, Куйбышева, Кирова — всех их горячо любил, глубоко уважал…
Ягода подался вперед, словно плохо слышал.
«Он тронулся умом! Ведет себя как ненормальный! Где обещание не лезть в бутылку, согласиться с обвинениями?».
Бухарин не выглядел сломленным, раздавленным. У микрофона на сцене стоял хорошо знакомый многим публицист, оратор, партийный теоретик, революционный практик.
Ягода слушал и не верил собственным ушам, не узнавал Бухарина, того, кто согласился не биться лбом о глухую стену, не плыть против течения, избавить близких ему людей от изощренных издевательств.
«Где обещание пойти на попятную, без каких-либо условий согласиться с обвинением? Порет несусветную чушь, поголовно все отрицает! Куда подевался животный страх за благополучие семьи? Я заверил Вышинского со Слуцким, что убедил Бухарина признать любые обвинения, вплоть до его личного участия в распятии Христа, лишь бы жена с сыном вырвались на свободу, но он подло обманул ожидания! Теперь навредит не только себе, а главное, мне».
Обладающий талантом блестящего полемиста, громадным опытом общения с разными слоями общества, умением побеждать в любом споре, Бухарин продолжал наступать:
— В обвинительном акте говорится, что я член шайки разбойников. Но тогда бы был знаком с каждым, находился с ним в тесной связи, я же только здесь узнал о существовании разбойников. Знаю, что ждете от меня раскаяния, но его не будет, да и вряд ли понадобится: признания обвиняемых учитывали лишь в средневековье, тогда это было главным принципом юриспруденции — для вынесения приговоров.
Николай Иванович умолчал о грубейших нарушениях в ведении следствия, неприобщения к делу протоколов допросов, применении угроз, запугиваний.
В зале и на сцене никто не шелохнулся, не кашлянул, ни под кем не скрипнуло кресло, взоры всех устремились на Бухарина. Первым справился с оцепенением прокурор. Вышинский вскочил, точнее, подпрыгнул, сверкнул линзами очков.
— Не смейте заниматься очковтирательством! Не прикидывайтесь безгрешной овечкой! Все ваши преступления доказаны неоспоримыми фактами, показаниями многочисленных свидетелей, наконец вами на следствии! Не становитесь в позу несправедливо оболганного! Не пытайтесь обелить себя — черному кобелю не отмыться до бела! — Всегда сдержанный, Вышинский был не похож на себя, лицо стало багровым, он тяжело дышал открытым ртом, точно выброшенная из воды на сушу рыба,
Бухарин оставался спокойным, что давалось ему с трудом.
— Мое признание в конце следствия было вынужденным, полученным в результате незаконных методов, в частности угроз.
Что еще сказал Бухарин Ягода прослушал из-за отчаяния — выступление первого в списке подсудимых поставило жирный крест на всей проделанной в камере работе.
«Подвел, подлец, под монастырь! Подставил ногу, шмякнул лицом в грязь! Обвел вокруг пальца. Я во всем виноват — забыл с кем имею дело, не учел, что объект хитрец, даст фору любому, обыграет, оставит в дураках!»
Вышинский обозвал Бухарина мразью, вонючей падалью, разложившимся элементом, зловонной кучей, отребьем, поганым псом — ругательства сыпались как из рога изобилия. Досталось и другим подсудимым, которые могли последовать примеру Бухарина, так же отказаться от прежних показаний, мало того, обвинить следственную группу и генерального прокурора в нарушении законности. Не забывая, что ему внемлют не только в зале, сказанное растиражируют газеты, передадут по радио, завершил выступление заранее заученным:
— Пройдет время, могилы ненавистных изменников зарастут бурьяном, чертополохом, покроются вечным презрением советских людей, всего нашего народа! А над советской страной по-прежнему будет ясно и радостно сверкать светлыми лучами солнце. Будем же продолжать шагать по очищенной от последней нечисти и мерзости дороге во главе с нашим любимым вождем и учителем товарищем Сталиным!
Заполнившие зал привыкли выражать безудержную радость при каждом упоминании имени вождя, раздался шквал аплодисментов, послышались крики:
— Слава великому Сталину!
— Ура товарищу Сталину, вождю и учителю!
Ульрих не тронул колокольчик, чтоб добиться тишины для продолжения заседания. Воодушевленный высокой оценкой своего выступления, Вышинский произнес продиктованное Сталиным, причем запомнил настолько хорошо, что разбуди ночью, повторил бы слово в слово:
— Вся наша необозримая страна от мала до велика ждет одного: изменников и шпионов, предавших врагу нашу Родину, расстрелять как поганых псов. Наш народ требует раздавить проклятую гадину!
Текст вождя Вышинский берег к заключительному выступлению перед вынесением приговора, но посчитал, что сейчас тирада как нельзя кстати.
17
Накануне открытия процесса Сталин приказал провести из Дома Союзов в свой кабинет радиолинию. Поскребышев напомнил, что радиостанция Коминтерна передаст в эфир отчеты о суде, трансляция пойдет и по проводному вещанию, которое можно слушать в домашних динамиках-«тарелках». Вождь перебил личного секретаря:
— В стране и за рубежом услышат далеко не все, что скажут судьи и подсудимые, радио передаст фрагменты, а нам надо знать каждое произнесенное на сцене слово.
Приказ исполнили, и на следующий день вождь стал слушать все, что происходило в Октябрьском зале. Обращал внимание на интонации в выступлениях членов Военной коллегии, подсудимых, радовался, когда в голосах последних звучали страх, отчаяние. Стоило Ульриху объявить об окончании очередного заседания, выключал динамик, ждал доставки расшифрованной стенограммы. На время процесса отменил прежде назначенные заседания, запланированные встречи. Когда Поскребышев напомнил о необходимости поставить резолюции на срочных документах, махнул рукой.
— Потом.
Вождю нравилось, что процесс идет точно по составленному им плану, но стоило услышать, что смеет говорить Бухарин, выругался по-грузински:
— Шени дэда могитхнам!
Ударил кулаком по столу с такой силой, что подскочил подстаканник с карандашами. Соединился по телефону с Ульрихом.
— Немедленно приезжайте!
Председатель суда робко ответил, что до перерыва два часа, и получил приказ заканчивать на сегодня говорильню.
Вскоре смертельно напуганный Василий Ульрих (появилась реальная опасность оказаться в подвале внутренней тюрьмы Лубянки) стоял перед Сталиным. Не предлагая бывшему сотруднику контрразведки ОГПУ присесть, хозяин кабинета бросил вошедшему в лицо:
— Почему не заткнули сволочи рот, позволили говорить о невиновности? Шелудивый пес посмел пролаять при журналистах и иностранцах! Допустили второй непозволительный прокол, первым было выступление Крестинского, но его быстро привели в чувство, поставили на место. Бухарин не Крестинский, его невозможно ничем испугать, надо как следует встряхнуть, дать по мозгам, чтоб не забывал, где находится, что следует отвечать, о чем молчать. С коллегией топчетесь на одном месте, задаете ненужные вопросы, позволили Бухарину распустить язык, источающий яд, заявить о невиновности и стать обвинителем! Он ничего не может изменить, должен приползти на коленях с признанием вины в зубах!
Желая успокоиться, Сталин решил закурить, но пальцы не слушались и табак просыпался на пол, что разозлило еще больше.
Ульрих «ел» глазами вождя. Перед открытием процесса осмелился напомнить о необходимости назначения народных заседателей, но Сталин не пожелал видеть в роли оценщиков деяний подсудимых представителей общественности, назвал местом проведения заседаний не Колонный зал, вмещающий около тысячи человек, а Октябрьский на триста мест.
Ульрих слушал нотацию, понимая, что долго хранить молчание нельзя, иначе вождь придет к выводу, что назначенный им председатель судебной коллегии — тюхтя, мямля, бездарь, которого следует немедленно убрать, заменить другим. И военюрист, собравшись с силами, выдавил из себя:
— Работе очень мешает присутствие в зале посторонних. При них подсудимые излишне болтливы. Считаю — в будущем суды, подобные нашему, делать закрытыми.
Предложение понравилось Сталину.
— Хватит судебной казуистики. Нечего церемониться с не пожелавшим разоружиться врагом. Давно изжил в себе чувство жалости. Пример тому осуждение Каменева — несмотря на то, что мы с ним оба родом из благодатной Грузии, поддержал вынесенный приговор, дал согласие на расстрел.
Положил потухшую трубку на край стола, помолчал.
— Совершили ошибку, не учли, с кем имеем дело. Бухарин сильнее и опаснее Крестинского, не пустозвон, не балаболка, как Троцкий, к нему следовало подойти по-иному, нежели к другим. Чтобы избежать новых нежелательных эксцессов, поспешите с вынесением приговоров.
Простился с Ульрихом, проводил тяжелым взглядом до двери. Вспомнил, как на третий день работы суда никем не узнанный проник в Дом Союзов через служебный вход. В зале устроился в ближайшей к сцене боковой ложе. Спрятался за портьерой. Рассердило, что чекисты, занявшие первые ряды, одетые в одинаковые шевиотовые костюмы и галстуки, бездарно исполняют роль публики — бурными аплодисментами поддерживают выступление прокурора. Выругался про себя, когда Ульрих позволил отдельным подсудимым быть излишне многословными, не заткнул рты.
Насмотревшись и наслушавшись, покинул ложу и здание, нырнул в ожидающую на улице автомашину. Пожалел, что нельзя как обычному гражданину прогуляться по столице, пройтись по Красной площади, которую видит только во время демонстраций, парадов с трибуны Мавзолея. В кабинете записал очередную, достойную мудреца, мысль:
Нынешние диверсанты и вредители, каким бы флагом ни прикрывались, давно перестали быть политическим течением, превратились в безынициативную, безыдейную банду, этих господ придется громить, корчевать беспощадно, как врагов рабочего класса, как изменников Родины.
Прочитал, остался доволен.
«Сформулировал как всегда кратко, четко, предельно ясно, доступно для понимания. Отдам Вышинскому, пусть обнародует на процессе, понятно, не упоминая меня: мудрость существует для того, чтобы других делать умнее, а не для прославления автора гениальных изречений».
18
Ягода понимал, что близок финал процесса, оглашение приговора и начал готовить свое последнее слово. Решил напомнить о главных вехах-этапах в политической деятельности, руководстве с лета 1934 по осень 1936 г. органами по охране завоеваний революции, непримиримой борьбе не на жизнь, а на смерть с врагами социалистической Отчизны.
«Упомяну и о большом партстаже, не забуду сказать о близком родстве с Яковым Свердловым, ссылке, службе инспектором Красной Армии, в Ревтрибунале, Наркомате внешней торговли, наконец, что самое главное, в коллегии ВЧК, где был начальником Особого отдела, одним из заместителей Дзержинского… Ткну в нос судьям и звание комиссара 1-го ранга госбезопасности».
Ждал приказа уточнить или дополнить показания, данные на следствии, но Ульрих с Вышинским, считали, что подсудимый Ягода ничего нового сказать не сможет. Воспользовавшись тем, что от него не требуют ответов на новые вопросы, Генрих Григорьевич продолжил вспоминать собственные успехи, победы, которыми гордился и какие перечеркнула характеристика Политбюро:
Тов. Ягода властолюбив, ради достижения цели готов пойти на все. Угодлив перед членами ЦК, Политбюро. Убирал со своего пути любого конкурента. В руководстве придерживался фельдфебельского стиля. Почтителен к вышестоящим по положению.
Нелицеприятную оценку «первому чекисту» дал и почетный гость СССР Ромен Роллан, которому, по приказу Сталина, Генрих Григорьевич устроил прием по высшему разряду.
В дни моего приезда Ягода окружил меня вниманием, которое достойно главы государства, сдувал с меня пылинки, расточал хвалебные слова, а позже назвал загадочной личностью. Полицейские функции Ягоды внушают страх.
Чтобы не сидеть как на иголках за перегородкой на сцене, вспомнил арест Бухарина:
«Желая напугать, объявил голодовку, но лишь вывел из себя Хозяина».
Когда кинооператор включил прожектор и в лицо ударил слепящий луч, прикрыл глаза ладонью…
В окружившем мраке всплыли лица жены, сына, но тут же их заслонила тень Сталина, которая с придыханием спросила:
«Согласен с арестом, отдачей под суд Бухарина и мучает вопрос, почему сам на скамье подсудимых? Засиделся в больших начальниках с неограниченной властью? Главная твоя ошибка в том, что перестал пользоваться хорошо проверенным шантажом, провокациями, забыл, что с заговорщиками, шпионами следует быть беспощадным. Учил тебя виртуозности в проведении политических интриг, но учение не пошло впрок. Осыпал наградами, надеялся, что раздавишь оппозицию, расправишься с Троцким, а вместо этого предавался разврату с чужой женой, присваивал неучтенные во время обысков ценности. Кстати, куда спрятал наворованное?».
Ягода залепетал:
«Отдам все до последней копейки и камушка, только верните свободу! Для вас лез вон из кожи, во всем угождал, на лету схватывал любые пожелания, спешил их выполнить. Что касается ювелирных изделий, это подарки друзей жене на дни ее рождений, ангела. Сжальтесь, не отправляйте на Соловки или в Магадан, выдворите из страны, как поступили с Троцким, уеду к нему за океан в Мексику, исполню ваше самое большое желание, удавлю змею подколодную!».
С опозданием подумал, что об эмиграции заикнулся напрасно, за рубежом много недобитых белогвардейцев, они не замедлят расправиться с инициатором уничтожений, похищений их лидеров.
Убрал с глаз ладони, мыслями вернулся в суд, принялся решать, как повести себя перед вынесением приговора: смиренно преклонить колени или, по примеру Бухарина, отмести обвинения?
«Вряд ли смогу повторить демарш, лишь заикнусь о невиновности, как заткнут рот, передадут костоломам, и те отобьют всякое желание оправдаться…»
В голове завертелся совет Вышинского прилюдно признать все обвинения, тем самым заработать мягкий приговор, но доверия прокурору не было ни на грош.
19
Для последнего слова первым вызвали Розенгольца. С трудом удерживаясь на ослабевших ногах, недавний нарком внешней торговли полностью признал все обвинения в свой адрес, попросил проявить милосердие, в конце речи фальцетом выкрикнул:
— Да здравствует любимый и дорогой товарищ Сталин! — И, безбожно фальшивя, запел: — Широка страна моя родная, много в ней…
Ягода усмехнулся:
«Хорошо, что не затянул «Интернационал», в данной обстановке партийный гимн, тем более из уст беспартийного, был бы неуместен. Пытается играть роль тронувшегося умом, надеется, что отправят не в лагерь, а на лечение в психушку, не знает, что и психов увозят на Колыму, ставят к стенке…»
Ульрих позволил пропеть первый куплет и приказал замолчать.
Остальные подсудимые также каялись. Не попросил пощады лишь Бухарин. Николай Иванович повторил утверждение о своей непричастности к инкриминируемому. Говорил медленно, подбирая слова. Умолчал, что прежде верил в справедливость Сталина, отправил ему несколько писем, в последнем просил заменить расстрел умерщвлением ядом, позволить увидеться с женой, сыном, но вождь вновь не посчитал нужным ответить. В зале и за судейским столом ожидали новую зажигательную речь, но подсудимый под номером один всех разочаровал, был лаконичен, выступление завершил признанием:
— Прекрасно знаю, что приговор вынесен до начала процесса, известно, каким он будет, никто и ничто не в силах его изменить…
Ягода подумал:
«Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться о своем приговоре, ему действительно светит высшая мера. Сам несговорчивостью напросился на пулю. Следует отдать должное стойкости — не сломила даже будущность членов семьи…»
Что-либо еще подумать не успел.
— Подсудимый Ягода! Вам предоставляется последнее слово.
Генрих Григорьевич поднялся.
«Если верно предположение, Сталин в курсе происходящего на суде. Неужели забыл, что именно я выступил с предложением присвоить каналу его имя, делал за него грязную работу, не боялся испачкать рук?».
Ягода стоял перед микрофоном и молчал.
— Будете говорить? — спросил Ульрих.
Ягода проглотил заполнившую рот слюну.
— Граждане судьи! При… — Голос сорвался. — Уважаемые граждане судьи! Принимаю с существенными оговорками, поправками прозвучавшие в мой адрес обвинения. — Откашлялся, облизнул губы. — Многие обвинения отвергаю, например, вхождение в число руководителей правотроцкистского центра. Не виновен и в преждевременных смертях отца и сына Горьких, Менжинского, Фрунзе, Кирова, Куйбышева, видных большевиков. Не был шпионом, наоборот, не покладая рук, засучив рукава, забывая об отдыхе и сне, яростно боролся, и того же требовал от чекистов, со шпионами разных рангов.
С опозданием понял, что полное отрицание обвинений выглядит неубедительно, даже глупо, ведь многие нарушения законности подтвердили документы, свидетели. Следует признать незначительную часть, чтоб получить тюремное заключение на пару-тройку лет или ссылку. Желая быть услышанным в последнем ряду зала, перегнулся через перегородку.
— Главная моя вина в том, что бывал нетребовательным к подчиненным, не добивался точного, своевременного исполнения приказов. Из-за мягкости характера не был строг тогда, когда это бывало необходимо, не сумел правильно расставить кадры — ответственные посты поручил малоспособным, неинициативным, не давал ходу талантливым следователям, розыскникам, аналитикам, криминалистам, обладателям организаторских талантов. С неоправданным опозданием осуществлялись аресты вредителей. Не сразу распознал сущность оппозиционеров, троцкистов, недобитых белогвардейцев…
Не хватило воздуха, сделал несколько глубоких вздохов.
«Не перегибаю ли палку, не слишком ли сильно бью себя в грудь, излишне много лью слезы? Пора напомнить о заслугах».
— Работал под непосредственным контролем товарища Дзержинского, научился у него непримиримости к врагам. Меня хорошо знал товарищ Ленин, он лично подписал мои мандаты члена коллегии ВЧК и наркома внешней торговли. Всего себя без остатка отдавал строительству важнейших строек пятилетки, автомобильным и железнодорожным магистралям в тайге, тундре. При моем участии как руководителя проложены каналы, которые украсили Сталинскую эпоху, стали достойными памятниками социализма. — Набрал полную грудь воздуха, привстал и громче закончил: — Прошу послать на самый трудный участок любого строительства, докажу делом преданность партии Ленина — Сталина!
Пожалел, что в его следственном деле нет экземпляра газеты «Правды» с восторженной статьей, где назван неутомимым воином революции, способным решать любые задачи. Понял, что настало время похвалить суд: лесть любого делает добрее, покладистее, в данном случае может смягчить приговор.
— Советский суд самый демократичный, справедливый, отличается от буржуазного тем, что опирается не на догмы, а на законы, руководствуется революционной целесообразностью. Наша страна стала могучей, как никогда прежде, избавляясь с моей помощью от шпионов, диверсантов, террористов и другой нечисти. Прошу при вынесении приговора это учесть. Моя жизнь, мой опыт еще пригодятся советской власти, родной партии!
И, не делая паузы, выкрикнул:
— Товарищ Сталин, простите, если сможете!
Ульрих вернул его на место, и Ягода убедил себя, что просьба дойдет до Хозяина, он простит своего верного раба, который готов за него лечь костьми, пойти в огонь и в воду.
20
Заключительное в процессе заседание завершилось поздним вечером.
Члены Военной коллегии гуськом покинули зал для вынесения последнего в стране гласного приговора: отныне приказом наркома Николая Ежова вводился так называемый особый порядок судопроизводства — приговоры назначались без участия суда, родственникам приговоренных сообщали, что их близкие получили столько-то лет лишения свободы без права переписки, что означало расстрел.
Двадцать два человека отвезли в находящуюся относительно недалеко от Дома Союзов внутреннюю тюрьму НКВД в Варфоломеевском переулке. В камере Ягода не присел — достаточно насиделся на процессе, стал мерить шагами узкую комнатушку.
«Сталин в курсе всего происходившего на процессе, — размышлял он. — Мало того, как опытный капитан, он рулил судом, направлял его по нужному ему курсу. Успели доложить о моем к нему обращении? Каменное сердце должно дрогнуть, подобных мне не отправляют в лагерь за Полярный круг. Почти два десятилетия карал врагов Хозяина. Без меня чекисты станут топтаться на одном месте, как слепые котята тыкаться носами в оперативные дела, будут совершать ошибку за ошибкой».
Задолго до рассвета (в отсутствие часов и окна в камере было невозможно определить время) принесли завтрак, но еда вызвала лишь тошноту.
— Собирайтесь!
Ноги точно приросли к полу. С неимоверным трудом сделал первый шаг.
Поездка по пустынным улицам заняла считаные минуты. Оказавшись вновь на сцене за перегородкой, удивился, что публики в зале не уменьшилось.
— Встать, суд идет!
Члены Военной коллегии не выглядели усталыми, сонными, бодрым был и Ульрих. Председатель раскрыл папку с гербом золотого тиснения, без всякого выражения зачитал вердикт:
— «Являясь активными участниками заговорщической группы под названием «Правотроцкистский блок», действовавшей по прямым заданиям разведок иностранных государств, проведя изменническую деятельность, провоцируя военные нападения на СССР…»
Как положено, все слушали стоя.
— «…имея своей конечной целью свержение существующего в СССР социалистического общегосударственного строя…»
Преамбула приговора почти дословно повторила обвинительное заключение.
Ягода с нетерпением ожидал услышать главное — кого решено поставить к стенке, кого отправить на десятилетия за колючую проволоку, кого за недоказанностью вины оправдать.
«Если не выпустят на свободу, согласен на любой, даже максимальный срок, лишь бы не высшая мера…».
— «…на основании вышеизложенного подсудимый Плетнев приговаривается к 25 годам, подсудимые Раковский и Бессонов соответственно к 20 и 15 годам тюремного заключения, с конфискацией лично им принадлежащего имущества… Остальные обвиняемые на основании вышеизложенного приговариваются: по статьям 58-1а (измена Родине. — Ю. М.), 58-2 (вооруженное восстание. — Ю. М.), 58-7 (вредительство. — Ю. М.), 58-8 (террор. — Ю. М.), 58-9 (диверсии. — Ю. М.), 58–11 (контрреволюция. — Ю. М.)…»
«Шесть страшных статей, каждая расстрельная», — успел подумать Ягода, прежде чем страх сковал его тело, и не ошибся.
— «…к высшей мере наказания — расстрелу».
Мир перед Ягодой померк, на голову опустился, придавил потолок. Горло сдавил невидимый обруч.
«Я ослышался! Произошла слуховая галлюцинация!»
Очнулся не под лепным потолком с люстрами, а в камере с лампочкой под проволочной сеткой. Как подкошенный свалился на койку, зарылся перекошенным гримасой лицом в подушку. Стало невозможно о чем-либо думать, мысли путались, натыкались друг на друга, бежали наперегонки, не позволяли сосредоточиться.
«Немедленно, не откладывая ни на минуту писать Сталину прошение о помиловании! Один он в целом Союзе может изменить приговор! — Вспомнил, как однажды вождь сказал, что когда, минуя Верховный Совет, на его имя приходят жалобы, просьбы, бросает их в корзину. — А я обращусь в Президиум! Заявлю о чудовищной ошибке. Меня нельзя ставить в один ряд с другими подсудимыми! Я был почти маршал, а маршалов не расстреливают!».
В прошении решил указать о полученных правительственных наградах, но вспомнил, что специальным указом лишен орденов, медалей. Надеялся, что его письмо не потонет в потоке различных документов, так как всё поступающее в высокую инстанцию аккуратно регистрируется, получает номер, и в положенный срок дается ответ. На ум пришли поэтические строки:
Легкой жизни просил я у Бога,
Легкой смерти бы надо просить.
«Если приговор продиктован Сталиным, его не изменят. Другое дело Президиум Верховного Совета, который вправе рассмотреть прошение, принять решение. Стану ползать на коленях, биться лбом об пол, пойду на любые унижения, лишь бы сохранить жизнь! Надо поспешить — приговоры особо важным осужденным исполняют незамедлительно».
Нарушая тюремные правила, забарабанил в дверь.
— Письменные принадлежности!
Охрана знала, что арестантам позволено подавать различные прошения, и передала в «кормушку» лист бумаги, чернильницу-невыливайку, ручку с пером. Продолжая находиться в полуобморочном состоянии, Генрих Григорьевич тем не менее помнил, что прошение должно быть лаконичным, не отнимать у читающих много времени, и вывел в правом верхнем углу:
В Президиум Верховного Совета СССР — от приговоренного к в. м. Г. Г. Ягоды.
В середине листа написал:
Прошение о помиловании
В центр листа легли четыре предложения:
Вина моя перед Родиной велика. Не искупить ее в какой-либо мере. Тяжело умирать. Перед всем народом и партией, стоя на коленях, прошу помиловать меня, сохранить жизнь…
Г. Ягода
13.11.1938 г.
Остался доволен написанным, не зная, что подобные, но более многословные прошения в ЦК партии, Политбюро, Сталину подали все без исключения приговоренные, Бухарин написал даже два. Все лелеяли надежду на замену смертной казни тюремным заключением, отправкой в лагеря, расположенные в краю вечной мерзлоты или на архипелаге Соловецкие острова.
21
Отклики на процесс:
Смерть предателям Родины! Тульская правда
Грозен гнев народа. Вечерний Харьков
Да будут прокляты имена врагов. Новости Урала
Трудовое, пролетарское спасибо нарком-внудельцам и товарищу Ежову за
избавление от подлых троцкистов, бухаринцев и прочей нечисти.
Путь к коммунизму
Никогда не сбудутся подлые мечты предателей, желавших продать Отчизну капиталистам. Граждане Союза единогласны в желании раздавить источающих яд двуногих змей.
Известия
Шпионы, вредители заплатят за свои черные дела собственной кровью. Сталинградский трактор
Проклятье презренному фашистскому отродью. Нижняя Волга
Очистим Советскую Родину от поганой нечисти! Заря Востока
Шпионы и предатели страны
Заслуживают одного — расстрела.
Таков у нас незыблемый закон,
Закон борьбы закон простой и властный,
Как дважды два он в Кодекс был внесен
И утвержден единогласно.
А. Безыменский
Как безобразен вид врагов, средь нас ходивших!
За матерей нам стыдно, породивших
Столь небывало гнусных псов!
Гнездо шпионское раскрыто!
Демьян Бедный
Всегда будем помнить и не забывать, что капиталистическое окружение завидует нашей неудержимой поступи к вершинам коммунизма, готовится всадить советским рабочим, крестьянам ножи в спины.
Из резолюции митинга на фабрике
«Трехгорная мануфактура»
Подлые враги посмели замахнуться на свободу и независимость нашей
Родины, на справедливый приговор ответим отличной учебой, шефскими
концертами в воинских частях, на заводах, фабриках.
Из выступлений на собрании
студентов, преподавателей
Ленинградской консерватории…
Отщепенцам бухариным, рыковым, ягодам не удастся подорвать мощь Советской Отчизны! Изменникам нет пощады!
Лозунг, висящий у стадиона «Динамо»
22
Ночью с 14 на 15 марта приговоренных к высшей мере наказания по одному вывели из камер, спустили в подвал, чьи толстые стены, низкий сводчатый потолок заглушали любые звуки. Каждого встречал сотрудник для особых поручений, начальник комендатуры НКВД Василий Блохин, облаченный поверх коверкотовой формы в кожаный до пола фартук, перчатки с раструбами, которые легко отмывались от крови.
Первым доставили Бухарина, который успел написать жене:
Милая, дорогая моя Аннушка, ненаглядная моя! Что бы ни прочитала, ни услышала, что бы обо мне ни говорили — переживи все мужественно и спокойно. Тебя ждет огромное испытание, умоляю, прими все меры, натяни все струны души, но не дай им лопнуть. Ты самый близкий, самый дорогой мне человек, и прошу всем хорошим, что было между нами, сделай величайшее усилие, напряжение и помоги себе и домашним пережить страшный этап. Я в громадной тревоге за тебя, если бы тебе разрешили написать мне, передать несколько успокоительных слов — тяжесть свалилась бы с моей души. Распространяться о своих чувствах сейчас неуместно, но за этими строками увидишь, как безмерно, глубоко тебя люблю.
Бухарин не мог знать, что его послание на несколько десятилетий осядет в архиве — Сталин скажет, что большевики не почтальоны, чтобы осуществлять переписку мужа с женой. Николай Иванович не мог даже подумать, что только спустя полвека, пройдя лагеря, ссылку его вдова прочитает это письмо, как и обращенное к вождю, начинающееся фразой: «Коба, зачем тебе моя смерть?» Сталин не порвал пахнущее тюрьмой письмо, спрятал в папку, присоединив к гневному письму Ленина, смертельно обиженному грубостью соратника-грузина в отношении Н. Крупской.
Василий Белов приказал Бухарину повернуться лицом к стене.
Вытянул из кобуры маузер с самовзводом — оружие верой и правдой служило много лет, ни разу не подвело, не дало осечки.
Поднял револьвер на уровень плеча, мягко нажал спусковой крючок… Когда труп унесли, ввели Ягоду.
Генрих Григорьевич безропотно позволил завязать себе глаза и, не дожидаясь приказа, повернулся спиной к расстрельщику.
Не к месту и не ко времени вспомнил, как вместе с Ежовым наблюдал за свершением казней, получал от созерцаний ни с чем несравнимое удовольствие. Подумал: «Может, и Хозяин смотрит сейчас в «глазок», как лишают меня жизни?». И выкрикнул, сорвав голос:
— Да здравствует товарищ Сталин!
И по-волчьи завыл, и выл бы долго, но пуля в затылок заставила умолкнуть навсегда.
23
В ночь на 15 марта Сталин довольно поздно завершил все намеченные дела.
Улегся в жесткую по-солдатски постель. Постарался отрешиться от всего, что мешает уснуть, но лишь стала обволакивать дремота, под самым ухом грохнул выстрел. Дернулся, не сразу понял, что выстрел приснился, вспомнил о завершившемся политическом процессе, который готовил лично, давал по его ведению необходимые указания, отредактировал текст приговора, передовую статью «Правды», в которой расстрелянных назвал сворой взбесившихся собак.
Некоторое время вершитель всех в стране судеб лежал не шевелясь, смотрел в потолок воспалившимися за день глазами.
«Все произошло согласно плану, как было задумано. Нельзя миндальничать с отщепенцами, перерожденцами, посмевшими нам перечить, не соглашаться, сомневаться в нашей гениальности, в которую верит весь народ, назвавший своего вождя вторым солнцем в поднебесье, горным орлом, мудрейшим из мудрейших».
До утра было далеко, можно было продолжить прерванный сон.
«Напрасно сделал процесс открытым, впредь подобную ошибку не повторю. Будем выносить приговоры без присутствия публики, тем более представителей прессы, иностранцев, исключим обжалование, станем ставить к стенке незамедлительно, как произошло в данном случае».
24
Начальник 12-го спецотдела НКВД Шевелев расписался в акте об исполнении приговора. Промокнул написанное пресс-папье, присоединил к документам процесса. Потянулся, разогнув затекшую спину, затем поднял трубку телефона, отдал приказ отвезти трупы казненных в крематорий, пепел захоронить на полигоне НКВД близ дачи Ягоды, на территории совхоза «Коммунарка».
На следующий день все газеты страны опубликовали информацию о приговоре и его исполнении, отклики рабочих, крестьян, интеллигенции, военнослужащих, деятелей культуры, искусства с одобрением.
Довольно скоро в переводе с немецкого языка вышла книга Лиона Фейхтвангера «Москва. 1937», написанная после посещения писателем СССР, беседы со Сталиным. Фейхтвангеру позволили посетить процесс над Пятаковым, Радеком, привлеченных по делу «Параллельного антисоветского троцкистского центра» — суд мало чем отличался от последующего. Книгу отпечатали внушительным тиражом в рекордно короткий срок.
Весь процесс представлялся мне какой-то театральной инсценировкой, поставленной с необычайно жутким, предельным искусством… Невероятно, чтобы люди с их рангом и влиянием вели работу против государства, которому они обязаны своим положением и постами, чтобы они опустились в то авантюрное предприятие, которое им ставило в вину обвинение. Сталин, обуреваемый чувством неполноценности, властолюбия, безграничной жаждой мести, хочет отомстить всем, кто его когда-либо оскорбил, и устранить тех, кто в каком-либо отношении может стать опасным.
Книга, которую вождь очень ждал, рассердила. Обласканный немец раскритиковал советский строй, культуру, искусство первого в мире социалистического государства, с иронией отметил, что «на каждом шагу в столице, даже в музее на выставке западно-европейского искусства, вывешаны портреты усатого человекам с невыразительной внешностью, слишком часто называемого великим, горячо любимым светочем, учителем, даже божеством, чуть ли не вторым Христом».
Другой почетный гость Советского правительства, в будущем лауреат Нобелевской премии по литературе, Андре Жид издал в Европе книгу «Возвращение из СССР» (1936), которую на русский язык не перевели, мало того, автор был объявлен фашистом за критику царящих в Советской стране нравов и, главное, замечаний о главе правительства, партии. Все его книги тотчас изъяли из библиотек.
Посещавший все заседания процесса Илья Эренбург сделал в потаенном дневнике запись об увиденном, услышанном в Доме Союзов, который издал лишь после смерти Сталина:
Они (подсудимые. — Ю. М.) рассказывали чудовищные вещи, я их не узнавал. Не знаю, как… Ежов добился такого поведения… Вышинский блистал знанием древней истории и уверял, что за две тысячи лет до Бухарина древние римляне загадочно отравляли неугодных сограждан, добился от Николая Ивановича «признаний», что он будто еще в 1918 г. намеревался арестовать Ленина, воскликнул: «Проклятая помесь лисицы со свиньей!»…Сталин не только хотел очернить и убить Бухарина, он хотел уничтожить память о нем.
В прессе Европы, Америки появилась скупая информация о прошедшем в Москве процессе, причиной тому было более важное событие — вторжение немецких войск в Австрию.
* * *
Судьбы вершителей чужих жизней, которые вели следствие и последний в стране открытый политический процесс, оказались трагическими.
А. Я. Вышинский после смерти Сталина лишился всех постов, был отправлен представителем СССР в ООН. 20 ноября 1954 г. скоропостижно скончался от острого нарушения коронарного кровообращения в пригороде Нью-Йорка Гленкове. Супруга, Зинаида Андреевна, утверждала, что мужа убили. Похоронили в Кремлевской стене за Мавзолеем.
В. В. Ульрих умер в 1951 г. в полном одиночестве в номере гостиницы «Метрополь».
А. А. Слуцкий перед отъездом в Узбекистан, где должен был работать наркомом внутренних дел республики, умер 17 февраля в кабинете Фринковского.
Л. Р. Шейнин, после войны помощник главного обвинителя СССР на Нюрнбергском процессе военных преступников, арестован в 1951 г., в заключении пробыл 25 месяцев. Все члены семьи Ягоды подверглись репрессиям.
Жену Иду Леонидовну Авербах постановлением Особого совещания осудили на 5 лет ссылки в Оренбург и 5 лет лагеря, но 16 июля 1938 г. расстреляли.
Сестру Лидию выслали в Астрахань, где вскоре расстреляли. Вторая сестра — Фрида Фридлянд-Ягода погибла в Таниковском лагере, третья — Розалия Шохер-Ягода — в тюрьме.
Отец, Григорий (Гершен) Филиппович (Фишелович), напомнил Сталину о том, что до революции прятал в своем доме подпольную большевистскую типографию, но ответа не дождался.
Вместе с женой Хасей Мовевзон выслали на 8 лет к Каспийскому морю, но свой срок они не отбыли по причине смерти… Лишь только в стране прошли массовые митинги, собрания в поддержку приговора, 4 июня умерла мать вождя — Екатерина Георгиевна Джугашвили, урожденная Геладзе (в узком кругу Кэке). В Тбилиси ждали на похороны единственного сына покойной, двух ее внуков, внучки, но никто из них не прибыл проститься. Сталин опасался мести родственников, сгинувших в ГУЛАГе, старых большевиков — свидетелей своего участия в разбойничьих нападениях на купеческие караваны на горных тропах, помощи земляку другу детства Семену Тер-Петросяну в похищении перевозимых банками мешков с деньгами. Старую мать вождя предали земле у церкви Святого Давида на горе Мтацминда неподалеку от грота с могилами Александра Грибоедова и его супруги княгини Нино Чавчавадзе.
Спустя более полувека, в феврале 1988 г. Пленум Верховного суда СССР отменил приговоры в отношении Бухарина, Рыкова, других десяти осужденных с ними за отсутствием в их действиях состава преступления.
Что касается многоликого Януса, «чистильщика» Г. Г. Ягоды, прокуратура не внесла протест по его делу, приговору, первого чекиста не реабилитировали по причине многочисленных нарушений законности.
Назад: Часть первая Пуля в затылок
Дальше: Часть вторая Пуля в переносицу
