19

Я учился думать через свою деревню, через ее дома и все ее предметы, через ее людей. Не было там пустого места без чувств и без мыслей. На все я смотрел с отражением, в котором появлялось что-то новое, даже в старом заборе за один день менялось настроение, как будто он с жалостью прощался с этим коротким для него временем. Можно было закрыть глаза и открыть их через мгновение, стараясь поймать неуловимое изменение всего видимого. Мелькала птица, медленно покачивались ветви деревьев, незаметно поднималась примятая трава у тропинки, но все эти предметы с их разными скоростями соединялись моим взглядом с мыслью, что мы одинаково куда-то летим, в одну сторону, как облака по небу, и в следующее мгновение станем другими. Нет ничего увлекательнее в детстве, чем сравнение себя с окружающим миром, перенесение своих чувств на все его предметы – недоступная, невидимая взрослому взгляду игра.

И вдруг я вспоминаю человека, при одном взгляде на которого моя игра прекращалась, как будто выключался свет моего зрения. Чаще всего я видел его как раз в сумерках, вечерами, когда он возвращался домой. Темный силуэт проплывал мимо меня всегда одинаково, как потерянная, отставшая от своего хозяина тень. Иван Гайков, живший от нас через дом Панаса, Марфы и сына их Павла, был этой тенью. Что меня заставляло каждый вечер выходить на странную встречу? Ожидание хоть каких-нибудь изменений? Но все было одинаково, это заставляло меня застыть столбом, на который дядька Иван даже не оглядывался. Он никогда ничего не говорил мне, никогда. Я не помню его голоса, хотя он не был глухонемым. Молчаливая тень, плывущая к себе домой одинаково изо дня в день в одно и то же сумеречное время, безо всяких изменений в себе и в окружающем воздухе, и во мне тоже. Я пугался такого застывания воздуха вокруг меня, и вправду чувствуя себя при этом столбом. Как может быть все так одинаково? Как он может так жить? А что если вместо него не будет ничего, думал я, что будет на этом месте? И я представлял лишь пятно густеющего воздуха, втягивающего в себя, как в темную пропасть, идущее время. Так страшно было для меня это ощущение темной пустоты, этого ничего. Как будто пустота смеялась надо мной моим страхом.

Странные, странные встречи. Я был испуган той частью жизни, в которую не хотел входить, как иногда не хочется входить где-нибудь в лесу, заблудившись, в болото, а другого пути нет.

Так бы все и продолжалось или прекратилось, что в этом случае примерно одно и то же, и я никогда бы не вспомнил о тех вечерах, если бы не случились потом необъяснимые события, связанные с дядькой Иваном. Мне кажется, сама жизнь ответила мне по-своему. Она закружилась, как вода, и пролилась в сосуд, пугавший до того своей пустотой.

Днем, в какой-то осенний праздник, дядька Иван шел по улице, направляясь прямиком ко мне. Увидев, что я заметил его приближение, он махнул мне рукой, позвав за собой. Мы прошли его двор, он прихватил большую лестницу, вышли на огород. Поодаль, в одиночестве, на меже росла огромная груша, на которой было много мелких вкусных груш, сочных и коричневых внутри. Внизу, на земле под деревом, они все уже были раздавлены, а хорошие подобраны. Дядька приставил к толстому гладкому стволу лестницу, полез наверх. Он тряс ветки, груши падали вниз, и он жестом показывал мне, чтобы я собирал. Это он угощал меня. И тут лестница, с которой он перебрался на толстый сук, упала. Я попытался поднять ее – не хватило сил. Она была чересчур длинной и тяжелой. Поднимал один конец – второй неподвижно лежал на земле. Одному мне было не справиться. Дядька сидел высоко, спрыгнуть оттуда было невозможно, оставалось мне только бежать за кем-нибудь из взрослых. Я и побежал домой за отцом, но когда мы пришли с ним вдвоем, дядьки на груше уже не было. И рядом тоже не было. Наверное, обхватив руками ствол, он соскользнув вниз. Почему ушел, не дождавшись? И почему вообще выбрал меня для этого странного угощения? Неужели он помнил, как я вечерами стоял у своего дома, когда он проходил мимо? Я был уверен, что это ответ.

Однажды зимой я возвращался домой по безлюдной улице, и навстречу мне попалась стая собак. Они окружили меня и стали сначала облаивать, а потом и бросаться. Я побежал, чувствуя толчки в спину, слыша, как дергается пальто от укусов. Откуда появился дядька Иван? Он отогнал собак и довел меня домой. И, как всегда, ничего не сказал – пошел куда-то, не оглядываясь.

Это был второй ответ. А третий… Я не услышал, а увидел его сверху, где еще не был, но буду, и в последнее мгновение успею оглянуться на эту картину.

Я шел через поле. Смотрел вокруг – глаза слепило от бескрайнего снега до самого горизонта и синего-синего неба. Я видел себя маленькой точкой. Кто поместил меня сюда? И вдруг вдалеке я увидел и сразу же узнал дядьку Ивана, его едва различимый из-за расстояния силуэт. Как будто кто-то прикоснулся к бесконечному белому полотну два раза – тут и там. Как будто кто-то наметил на огромном листе свой рисунок. Пустоты нет. Не было и не будет.

20

Если бы существовало Холочье сейчас, я вернулся бы туда. Где еще так бесконечен взгляд? Где еще можно увидеть, как невеста раскрывает перед свахой роман «Анна Каренина» и тычет в первую фразу со словами: «Вы этого хотите, этого?»

Жил у нас Магрибинец, странный старик. Откуда у него было столько денег, никто не знал. Самый богатый, а может, единственно богатый в деревне человек. Все у него одалживали. Был у Магрибинца единственный сын Иван. И вот он влюбился в нашу соседку Надю Гайкову. Так влюбился, что заболел, начал чахнуть. А Надя даже не смотрела в его сторону. Магрибинец пришел к нам, поговорить с моей мамой. Он уважал ее, она работала в школе учительницей литературы, была когда-то классной руководительницей Ивана, а потом Нади. Магрибинец и раньше приходил к нам – брал книги, разговаривал о них с мамой. В этот раз о книгах он не говорил, а просил повлиять на Надю, чтобы та обратила внимание на Ивана, который высыхал на глазах. Мама растерялась от странной просьбы, но, видя, как расстроен старик, не смогла ему отказать. Назавтра она позвала Надю к себе. Бывают в человеческом характере такие занозы, вытащить которые нельзя никакими уговорами. Оказалось, Надя боялась деревенских сплетен. Она не хотела дружить с Иваном из-за того, что все будут считать: причина в его богатстве. И ему она это уже сказала. Странная для мамы роль свахи и завершилась в тот момент, когда Надя подошла к книжным полкам, нашла «Анну Каренину» и раскрыла ее в самом начале. Почему мама не сказала ей о том, что там написано не только про несчастливые семьи, но и про счастливые?

Иван уехал из деревни навсегда. Вместо него зачах Магрибинец. Иван приезжал к нему редко, раз в год или два, ненадолго. Старик так и умер один. Надя два раза выходила замуж, разводилась. Третий муж ее оказался таким же пьяницей, как и первые два.

Рассказывая эту историю, я вовсе не пошутил, выбрав такой сухой стиль изложения. Мне кажется, литература иссушила меня, как Ивана – его любовь. Какой она должна быть сейчас, я не знаю. Но уж точно не такой, как в книге, которую держала в руке Надя, как в книгах, которые читал Магрибинец. Я не мог описывать сутулого молчаливого старика, входящего в дом, как будто смущаясь потревожить незнакомый уют чужого жилища, умеющего говорить мало, но понятно, с тем смыслом, который лишь увеличивается, расширяется, углубляется после сказанного, с уважением к собеседнику, с интересом к его словам и ожиданием их. Не мог описывать незаметный бритвенный порез на щеке, доказывающий тщательное приготовление к визиту, узловатые и пульсирующие вены на кистях рук, которые подрагивали на его коленях, когда он сидел, чуть отодвинувшись от стола, тембр голоса много читающего и думающего человека – у таких людей даже голос звучит умно. Не мог рассказывать о темном вечере на улице, по которой он шел под деревьями, потягивающимися от ветра так, что в земле, казалось, слышен был хруст их корней. Не мог писать о робости мамы перед этим человеком, о котором она думала с уважением из-за его ненарочитой, естественной почтительности к книгам, из-за его удивления прочитанным. Она становилась перед ним моложе, как будто превращалась из учительницы в десятиклассницу. Я не мог написать все, что, выйдя от нас, думала Надя, в виде потока ее сознания, смешивая воедино обрывки фраз, слова и удивленное, застывшее лицо Ивана, когда он слушал ее сбивчивое, но уверенное, приготовленное объяснение, закатное облако, напомнившее о разбросанном сене, которое так и не успели собрать в копну. Вилы, воткнутые в землю, как будто пригвоздившие что-то окончательно, навсегда.

Все это замирает во мне, не проявившись, словно почуяв запрет, и вместо этого я диктую самому себе, как будто выпив свою цикуту, последние чувства.

О, смешение обычности и тайны! В каком я месте этого потока?