6. Мораль истории

Мы живем и умираем по воле автора, полностью здоров он или несколько помешан.

Джон Гарднер. О нравственной литературе (On Moral Fiction)

Пролистайте основные священные книги трех религий – иудаизма, христианства и ислама, – и вы окажетесь свидетелями череды историй об изгнании из рая, Великом потопе, Содоме и Гоморре, Аврааме и Исааке, казни и воскресении Христа и о том, как ангел Джабраил схватил пророка Мухаммеда за грудь и рассказал ему, что Аллах сотворил человека из сгустка крови. Помимо этого, вас ждут бесчисленные истории о том, кто у кого родился, череда поучений «делай это» и «не делай то» (один писатель считает, что заповедей в Библии на самом деле не десять, а более семисот), инструкции по закалыванию животных и постройке ковчега, а также множество рассказов о важнейших в жизни человека вещах. Ближневосточные священные книги бесконечно долго повествуют о жесточайшем насилии, о постоянно наказывающем людей безжалостном Боге и о Боге милостивом и всепрощающем, о страдающих во время перехода в Израиль или другое место людях, о мужчинах и женщинах, соединяющихся в любви и производящих многочисленное потомство.

Рис. 32. Кто-то из верующих, относящих себя к приверженцам одной из мировых религий (христианства, ислама и иудаизма), может оскорбиться тем, что я описываю их священные писания как сборники историй; однако почти все они скажут, что предания о Зевсе, Торе и Шиве (индуистском боге разрушения) – просто выдумки

Конечно, на историях построены не только три эти религии. Это утверждение справедливо для всех верований, больших и малых. Взгляните на фольклор: в основном он состоит из объяснений появления, функций и внешнего вида различных вещей. В традиционных общинах правда о потустороннем мире передается в форме устных преданий, а не списков или сочинений. Все жрецы и шаманы всегда знали то, что позже подтвердила психология: если вы хотите, чтобы человек что-то понял и запомнил, превратите эту идею в историю.

Руководствуясь священными мифами, верующие должны создавать альтернативную реальность, которая начинается во времена создания мира и простирается до скончания веков. Этот призрачный мир наводнен доказательствами существования божественного. В нем можно читать послания высшего разума по звездам и в звуках ветра, узнавать будущее по внутренностям коз и загадочным предсказаниям пророков.

На протяжении всей истории нашего вида священные мифы влияли на нашу жизнь как ничто иное. Религия – это уникальный случай влияния выдуманного на наше сознание: те, о ком мы говорим в ее контексте, не видят разницы между существующим и воображаемым. Они живут в двух мирах сразу. Верующие меняют свой образ жизни в соответствии с тем, что предписывают истории из их религии: это влияет на то, как люди едят, моются, одеваются, занимаются любовью, прощают и ведут священные войны.

Почему?

Религия – это нечто общечеловеческое, в той или иной форме существующее во всех цивилизациях, открытых антропологами и археологами. Даже сегодня, в век нейронаук и геномики, Бог не мертв – и даже не чувствует недомогания. Ницше был бы разочарован. Большинство людей, глядя на небо, не считает его, по выражению поэта Харта Крейна, «обезбоженным»; мировые религии сегодня приобретают больше последователей, чем теряют. Да, за последний век Европа стала гораздо более светской – однако остальные части света (включая США) все больше обращаются к религии.

Поскольку идея о том, что религия случайно развилась в тысячах различных обществ, неправдоподобна, логично предположить, что на момент выхода из Африки наш вид уже знал о возможности религиозных практик. И поскольку во всех религиях есть нечто общее – вера в сверхъестественное, бессмертную душу и эффективность магии (принимающей формы ритуалов и молитв), – видимо, корни всего этого лежат глубоко в человеческой природе.

Почему нас так тянет к этому? Как догматическая вера в нечто несуществующее не уменьшила нашу способность выживать и размножаться? Как механизмы естественного отбора не сработали против нее, даже если принять во внимание все эти жуткие жертвы, ритуалы, запреты, табу и заповеди? В конце концов, сожжение козы в качестве жертвы Зевсу означало лишь потерю этой козы для вашей семьи, а операция обрезания, якобы необходимая из-за какой-то древней истории, просто бессмысленна: зачем лишать новорожденного абсолютно здорового кусочка плоти? Более того, она опасна: до того, как люди узнали о микробах и научились применять антибиотики и хирургическую сталь, от обрезания умирали; иногда это случается и в наши дни. Наконец, если от нарушения запретов в духе «не носите одежду из смешанных нитей» или «не варите козленка в молоке его матери» удержаться довольно легко, то нельзя забить камнями всех прелюбодеев, магов, нарушителей шаббата, вступающих в инцестуальную связь, богохульников, непослушных детей, идолопоклонников и заблудших овец.

Религия – это либо эволюционная адаптация, либо ее побочный эффект (либо и то и другое одновременно). Общепринятое светское объяснение религии состоит в том, что люди изобретают богов для упорядочения и придания смысла своей жизни: мы любопытны и нуждаемся в ответах на основные вопросы. Почему я здесь? Кто меня создал? Куда уходит солнце? Почему рожать – больно? Что случится со мной после смерти – не моим телом, а мной, той никогда не умолкающей штукой в моей голове?

Большинство современных эволюционистов придерживается взгляда на религию как на побочный продукт. Религия нужна для того, чтобы заполнять столь ненавидимые нами пробелы в картине мира. В ней мы находим своего рода конфабуляцию, порожденную фантазирующим сознанием.

Некоторые эволюционисты (например, Дэниел Деннет и Ричард Докинз) обращают внимание исключительно на отрицательную сторону религии – разрушения и погромы, фанатизм, подавление живой мысли в пользу слепой веры. Они считают, что религия возникла в результате сбоя эволюции. По их мнению, сознание подвержено воздействию религии так же, как компьютер подвержен воздействию вирусов; для них вера (по выражению Докинза, «вирус сознания») представляет собой нечто вроде ядовитого ментального паразита. Разумеется, у нее не может быть ничего общего с полезными бактериями, живущими в нашем кишечнике и помогающими нам переваривать пищу; она больше похожа на глиста. Докинз и Деннет полагают, что с уничтожением этого паразита человеческая жизнь стала бы гораздо лучше.

Я в этом не уверен. Полагаю, что объяснение религии как побочного эффекта содержит здравые рассуждения: люди действительно придумывают богов, духов и эльфов, чтобы ответить на свои вопросы (я не отрицаю возможность существования вышеперечисленных, но не считаю, что версия одной культуры может быть правдивее другой). Но значит ли это, что с точки зрения эволюции религия бесполезна или плоха? Все больше сторонников эволюции думает, что это не так.

В своей книге «Собор Дарвина» биолог Дэвид Слоан Уилсон предполагает, что религия так прочно утвердилась в человеческой жизни по простой причине: она заставляла людей лучше работать. Те группы, у которых существовал инстинкт веры, настолько превосходили своих неверующих собратьев, что отличающая их склонность превратилась в постоянную спутницу человеческого рода.

Уилсон полагает, что благодаря религии группа верующих получает огромное количество преимуществ. Во-первых, вера определяет саму эту группу. Как писал Эмиль Дюркгейм, «религия представляет из себя общую систему практик и верований… которая объединяет вовлеченных в них людей в единое духовное сообщество под названием Церковь». Во-вторых, таким образом координируется внутригрупповое поведение, устанавливаются правила и нормы, определяются вознаграждения и наказания. В-третьих, религия способствует кооперации и подавляет эгоизм. Идею Уилсона эффектно сформулировал Николас Уэйд: эволюционная функция религии состоит в том, чтобы «связывать людей и заставлять их ставить интересы группы превыше собственных».

Атеисты зачастую удивляются тому, что образованные верующие разделяют некоторые очевидно иррациональные убеждения. С точки зрения атеиста, они похожи на Дон Кихотов, сражающихся с ветряными мельницами, поскольку, как и этот герой, не понимают, на что похожи книги, которыми они руководствуются.

Рис. 33. Прибытие Колумба в Новый Свет; автор – Диоскоро Пуэбла (1831–1901)

Однако Уилсон подчеркивает: «те элементы религии, которые кажутся нам иррациональными и бесполезными, часто приобретают смысл, если рассматривать их с той же точки зрения, с которой изучают теорию эволюции. Вопрос в том, что они заставляют нас делать». В основном они заставляют людей более благосклонно относиться к членам той же группы (разделяющим их веру) и отстаивать свои интересы перед теми, кто в нее не входит. Как в 1869 году заметил немецкий эволюционист Густав Ягер, религия – это «оружие в [Дарвиновской] борьбе за выживание».

Согласно Ягеру, не стоит полагать, что религия сама по себе является чем-то хорошим. У нее есть хорошая сторона (например, она сплачивает и умиротворяет людей), однако существует и обратная сторона медали: верующие слишком легко берутся за оружие. Религия заставляет людей держаться вместе, но она же разделяет тех, кто принадлежит к разным ее течениям.

Священные истории

Не только истории о сверхъестественном способны объединять людей. Эту роль могут играть национальные мифы. Недавно я попросил свою дочь Эбби, первоклассницу, рассказать мне о Христофоре Колумбе. У нее отличная память, поэтому она вспомнила множество деталей: названия трех кораблей, дату открытия Америки и то, что Колумб доказал, что Земля круглая, а не плоская. То же самое тридцать лет назад учил я, то же самое до меня рассказывали моим родителям.

Однако то, чему научили Эбби, в основном выдумки. Многие детали этой истории ошибочны, а остальные вводят слушателя в заблуждение. С одной стороны, в 1492 году большинство образованных людей разделяло мнение Колумба о том, что Земля круглая. С другой стороны, моей дочери не сказали, что Колумб, высадившись в Вест-Индии, писал об индейцах-араваках: «Из них бы вышли хорошие слуги… Будь нас пятьдесят, мы бы могли поработить их всех и заставить их делать все, что захотим». Этим Колумб со спутниками и занялся; они с садистской изощренностью убивали и порабощали араваков. В течение шестидесяти лет или около того араваки исчезли с лица земли. Дочка также не знает, что это было лишь началом многовекового процесса избавления Северной Америки от индейцев.

Некоторые историки (например, Говард Зинн и Джеймс Лоевен) считают, что исторические факты были обелены и отредактированы настолько, что уже не могут считаться правдивыми; они демонстрируют наше намерение забыть как можно больше и сделать собственную историю прекрасным патриотическим мифом. Истории о Колумбе и первом Дне благодарения, чрезвычайной правдивости Джорджа Вашингтона и прочих чудесах – лишь некоторые примеры таких мифов. Их персонажи предстают перед нами не как обычные люди из плоти и крови, а как безукоризненные герои легенд. Цель этих историй – не рассказать правду о том или ином событии, а сплотить общество, то есть сделать людей едиными.

Многие считают, что Зинн, Лоевен и их последователи всего лишь создают антимифы, в которых критикуется западноевропейское сообщество и до абсурда доводится романтизация коренного населения. Они уточняют, что любое общество (что в Новом Свете, что в Африке до прихода европейцев) обладает собственной историей войн и завоеваний. Ключевое отличие между европейцами и теми, кого они завоевывали, было технологическим. Допустим, что воинственная цивилизация ацтеков изобрела бы средства, чтобы достичь Европы и награбить богатой добычи; уверен, они бы легко справились с этим. Нельзя сказать, чтобы люди когда-либо были особенно предупредительны друг к другу; последние пятьсот лет хуже всего себя вели именно европейцы.

Однако в наших школах не учат такому взгляду на историю. Практически все, что мы узнаем о прошлом, – это мифы. Согласно им, мы не просто хорошие: мы умнейшие, крутейшие, лучшие люди в мире.

Воображая невообразимое

Это был союз зимы и лета. Высокому и стройному Тому было всего двадцать два; хохотушка Сара выглядела гораздо младше своих сорока пяти и, если бы не серебряные пряди в волосах, сошла бы за сестру Тома. Когда тот окончил колледж, она решила поехать с ним в Париж. «Побуду твоей сладкой мамочкой», – со смехом говорила она.

Они провели там десять дней, восторгаясь Эйфелевой башней, чудесами Лувра и впечатляющей громадой Нотр-Дама. В предпоследний вечер они ужинали в совершенно очаровательном бистро в Латинском квартале, когда заметили, что на них смотрят. На них постоянно смотрели. Когда они, держась за руки, гуляли по парижским бульварам, то чувствовали, как на них осуждающе глазеют, слышали шушуканье за спинами. Они знали, что о них думают: это неправильно, она годится ему в матери.

Рис. 34. Архитектура Парижа

Возможно, парижане ничего не думали. Возможно, они так смотрели, потому что видели очаровательную и явно влюбленную пару. Возможно, Том и Сара были слишком озабочены этим; впрочем, у них было на это право. Они платили за свою любовь большую цену. После того как мать Сары узнала об их отношениях, она отказывалась говорить с дочерью до тех пор, пока не встретилась с психологом. Коллеги Сары распускали о ней обидные слухи. Том со своей стороны вел ожесточенные битвы с отцом. Когда он рассказал о Саре своим братьям, они нервно рассмеялись и сочли, что это шутка. Однако, когда Сара начала проводить ночи в комнате Тома, они срочно созвали военный совет и попытались выгнать юношу из дома.

На самом деле любовникам нравилось, что их осуждают; в этом заключалась половина веселья от происходящего. Им нравилось считать себя бунтарями. В бистро, допивая вино, они задавали друг другу свои любимые риторические вопросы: кого это задевает? Почему люди так завистливы и вечно лезут не в свое дело? Почему все так узки и ограниченны?

Они шли в отель вдоль Сены, пьяные от вина и собственной непокорности. Входя в комнату, Том повесил на дверь табличку «Не беспокоить»; они с Сарой занялись любовью со страстью, доходящей до ожесточения.

Том рухнул на Сару. Она прижала его голову к груди, запустила пальцы в кудрявые волосы и начала мурлыкать на ухо. Отдышавшись, Том перекатился на свою подушку и спросил: «Чем мы займемся завтра, мамочка?»

Сара положила голову ему на плечо и игриво подергала за волоски на груди. «Может, будет лучше поваляться в постели?» – хихикнула она. Том хихикнул в ответ: «Ну хватит, мам!»

Во-первых, я приношу свои извинения за то, что рассказал вам эту историю, – она не для всех, согласен. Во-вторых, на это были свои причины, и я сейчас все объясню.

Скорее всего, вам не пришлось сильно стараться, чтоб вообразить себе эту воображаемую парижскую романтику. Если вы были в Париже, в вашем сознании немедленно появились тысячи уличных пейзажей. Даже если вы никогда туда не приезжали, то наверняка видели какие-нибудь фильмы, картины и почтовые открытки; вам также не составит труда представить пару, ужинающую в уютном ресторане. Наконец, когда дело доходит до любовной сцены между двумя привлекательными людьми, интерес слушателей возрастает до предела. Должно быть, вы представили, как Том и Сара выглядели без одежды и как они двигались. Думаю, подобные моменты – или хотя бы их обещание – могут быть краеугольным камнем не только какого-нибудь романа или порнофильма, но и в принципе любой истории.

Но что случилось, когда вы поняли, что любовники на самом деле были сыном и матерью? Взбунтовался ли ваш мозг? Обнаружили ли вы, что пытаетесь изгнать картинки из своего сознания (так ребенок наслаждается куском вкусного пирога, пока не понимает, что он сделан из ненавистной ему морковки)?

На создание этой отталкивающей истории меня вдохновил психолог Джонатан Хайдт; он предлагал людям странные и неприятные сюжеты, чтобы исследовать логику морали. Кроме истории об инцесте по согласию, люди могли услышать о мужчине, которого возбуждали мертвые цыплята, или о семье, которая пожирает свою любимую собаку после того, как ту сбила машина. Если бы мужчина и женщина в моем эпизоде не были родственниками, думаю, вам бы нравилось представлять сцену любви между ними; однако знание истины отравляет сладость фантазий. Даже если читатель понимает, что подобные приятные физически и эмоционально отношения происходят между двумя давшими на это согласие взрослыми людьми, он навряд ли не сочтет все это аморальным.

Это удивительно, поскольку люди готовы представить и допустить удивительные вещи: что волки могут сдувать дома; что человек может стать отвратительным насекомым, как это произошло в «Превращении» Франца Кафки; что ослы могут летать, разговаривать и петь песни в стиле R&B, как в мультфильме «Шрек»; что «мертвый, но живой появившийся без отца богочеловек [Иисус] может одаривать бессмертием»; что белый кит может быть воплощением дьявола; что путешественники во времени могут переноситься в прошлое и изменять будущее, убив лишь одну бабочку (так было в «И грянул гром» Рэя Брэдбери).

В общем, люди готовы представить практически что угодно, пока дело не касается моральных норм. Эту особенность подметил еще философ Дэвид Юм: мы не поддержим мысль, что плохое является хорошим, а хорошее плохим.

Вот как Достоевский не написал «Преступление и наказание»: Раскольников убивает процентщицу и ее сестру, а затем признается в этом семье и друзьям; все они проливают огромное количество слез; Раскольников – хороший человек; все живут долго и счастливо.

Представьте рассказ, основанный на «Скромном предложении» Джонатана Свифта; тот пишет, что было бы хорошо пускать детей ирландских бедняков на мясо для стола богачей. А что, если бы это не было сатирой? Что, если бы автор и вправду считал, что бедные женщины должны откармливать ребенка своим молоком, чтобы после этого из него сделали рагу?

Или вообразите сюжет о римском императоре Гелиогабале, который, по преданиям, убивал рабов – мужчин, женщин и детей – на лугу перед своим дворцом, поскольку считал красивыми брызги крови на зеленой траве. Такая история говорила бы о Гелиогабале как о храбром пионере в сфере искусства: не каждый решится искать красоту в том, что запрещают нравственные законы.

Ровно так же, как мы не в восторге от сюжета, в котором любовниками становятся мать и сын, большинство из нас не хочет представлять миры, в которых допустимо убивать рабов, младенцев или процентщиц.

Писатели прекрасно это знают. Да, они осыпают нас примерами порочности, распутства и жестокости – вспомните «Лолиту», «Заводной апельсин» и «Тита Андроника». Так, в пьесе Шекспира «двое убивают третьего, насилуют его невесту и отрезают ей язык и руки; ее отец убивает насильников, запекает их мясо в пироге и кормит этим их мать, которую затем убивает; после этого он убивает собственную дочь за то, что она была изнасилована, и сам умирает от рук убийцы, который в свою очередь также становится жертвой». Но мы любим их за это. Мы только рады подглядывать, как плохие парни пытают, насилуют и убивают. Впрочем, писатели никогда не ищут нашего одобрения. Аморальные поступки – основа художественной прозы наравне с авторским порицанием. Достоевский ясно дает понять, что Раскольникову не стоило убивать своих жертв, а Свифт – что нельзя растить детей на мясо, нуждается ли в этом экономика или нет.

Вознагражденная добродетель

Греческий философ Платон считал, что поэты и писатели недостойны быть гражданами идеального государства, поскольку они кормятся лишь за счет слухов. Платон был лишь первым в длинном ряду считавших, что искусство вредит общественной морали – дешевые ужастики, бульварные романы, комиксы, мультфильмы, телевидение и видеоигры отрицательно влияют на молодежь, делают ее ленивой, агрессивной и извращенной.

Рис. 35. Мадам Бовари раздевается перед своим любовником, Леоном. В 1857 году Гюстав Флобер предстал перед судом за то, что его героиня стала символом вопиющего нарушения общепринятой морали и пренебрежения религией. Однако адвокат писателя успешно доказал, что, хотя роман и изображает аморальные вещи, он сам полон нравственности. Эмма Бовари грешит – и ее ждет возмездие

Однако Платон, как и его последователи, в корне ошибался. Искусство глубоко нравственно. Да, оно может содержать неприятные эпизоды или описывать злодеев, которые, впрочем (например, Сатана Мильтона или Тони Сопрано), привлекают его внимание. Однако искусство всегда ставит нас перед необходимостью осудить неправильные действия, и мы с упоением делаем это. Иногда мы находим в себе сходство с Сатаной, Сопрано или даже Гумбертом Гумбертом, однако это не значит, что нам непременно нужно одобрить их жестокое и эгоистичное поведение; сами писатели практически никогда не позволяют таким героям «жить долго и счастливо».

Одним из первых английских романов была написанная в 1740 году «Памела, или Вознагражденная добродетель» Сэмюэла Ричардсона. Вторая часть заголовка может быть отнесена к большинству выдуманных человечеством историй от самых ранних сказок до современных мыльных опер и сюжетов представлений профессиональных рестлеров. Как в своей книге «Возмездие» (Comeuppance) показывает литературовед Уильям Флеш, большинство эмоций, которые мы чувствуем при прочтении истории – страх, надежда, беспокойство, – отражают наше волнение по поводу того, получат ли все (и плохие, и хорошие) персонажи то, что они заслуживают. В основном так и случается; впрочем, иногда этого не происходит. В последнем случае мы со вздохом закрываем книгу или огорченно уходим из театра, переживая настоящую трагедию.

К своему совершеннолетию американский подросток становится свидетелем 200 000 актов насилия, показанных только по телевизору; из них 40 000 эпизодов представляют собой убийства. Нечего и говорить о фильмах или тех врагах, которых дети собственноручно убивают в компьютерных играх. Социологи не скрывают своего неодобрения по этому поводу; по их мнению, просмотр такого количества кровавых сцен приводит к всплеску агрессии в реальной жизни, и они, разумеется, правы (мы обратимся к этому пункту подробнее в следующей главе). Правда, есть и одно «но». Когда убивает злодей, это преступление всегда осуждается. Когда убивает герой, он делает это не просто так. Искусство несет посыл, что насилие допустимо только в конкретных обстоятельствах – например, чтобы защитить хороших и слабых от плохих и сильных. Да, некоторые видеоигры (например, Grand Theft Auto) прославляют дурные поступки, но такие исключения лишь подтверждают общее правило.

Психолог Джером Брунер пишет, что «великое искусство губительно по своей натуре». Я не согласен с этим. Действительно, писатели (особенно в последнее столетие) часто испытывают нашу чувствительность – вот почему сжигалось и запрещалось столько книг. Однако большинство этих произведений по-прежнему содержит мораль: читая их, мы одобряем благодетель и испытываем отрицательные чувства по отношению к корыстным антагонистам. Как считали Лев Толстой и Джон Гарднер, искусство всегда глубоко нравственно. Под роскошной внешней оболочкой искусства всегда скрывается проповедь.

Рис. 36. Египтянка рассказывает истории из «Тысячи и одной ночи». Стоит помнить, что до недавних пор особому риску подвергались как раз те писатели, которые оспаривали общественные ценности. Десятки тысяч лет до изобретения книгопечатания истории передавались только устно. Члены любого племени собирались вокруг рассказчиков и внимательно слушали их, но те из говоривших, кто подвергал сомнению испытанные временем традиции и стереотипы, сталкивались с непониманием и другими неприятными последствиями. В результате устные истории обычно отражают «в высшей степени традиционный образ мышления»

Чарльз Бакстер написал талантливую книгу о писательском мастерстве, «Сжигая дома» (Burning Down the House), в которой оплакивает «смерть антагониста – любого антагониста» в современной литературе; он определенно что-то знает. За последние сто лет литература сильно продвинулась в сторону двойственности морали. Это хорошо заметно на примере многих сериалов – например, «Агентов Щ.И.Т.», «Прослушки», «Декстера», «Во все тяжкие», «Клана Сопрано» или «Дэдвуда». Однако, по моему частному мнению, слухи о смерти антагонистов преувеличены. Посмотрите на сериальных злодеев: разве кто-то из них путается в этических нормах, которые я описываю, или пересматривает общественную мораль? В любом случае я более склонен согласиться с журналистом Стивеном Джонсоном, который считает, что наиболее популярные формы искусства (фильмы, телевидение, видеоигры и литература) все равно основываются на воспетой в стихах справедливости: «побеждают хорошие парни; они делают это благодаря тому, что ведут себя честно и играют по правилам».

Если и вправду есть какая-то общепринятая мораль в историях и проявляется она во всех сюжетах, за исключением лишь нескольких отличающихся от нормы, то как она была выработана? Уильям Флеш считает, что это – отражение присущего человечеству от природы нравственного импульса. Думаю, он прав, но также позволю себе уточнить, что она придает этому импульсу дополнительную мощность. Так же как сложная структура выявляет потенциально важную биологическую функцию историй (упражнение в преодолении трудностей), мораль ответственна за не менее важные их функции.

В серии статей и готовящейся к публикации книге мы с Джозефом Кэрроллом, Джоном Джонсоном и Дэном Крюгером предполагаем, что истории способствуют групповой работе, поскольку имеют свойство заставлять человека вести себя согласно этическим нормам. Самые обычные истории – от телешоу до сказок – влияют на нас так же, как и священные мифы. Они постоянно порицают антисоциальное поведение и одобряют поведение правильное, согласующееся с законами общества. Ассоциируя себя с героями, мы понимаем, что те, кто больше похож на протагонистов, скорее получат такие же награды (любовь, социальное одобрение и прочие положительные вещи) и вряд ли окажутся теми, кого ждет участь отрицательных героев (смерть или падение в глазах общества).

Люди проживают большую часть своей жизни в выдуманных мирах; в них добро восхваляется и награждается, а зло порицается и наказывается. Эти правила не просто отражают нравственную составляющую человеческой психологии – они ее усиливают. В своей книге «Лаборатория морали» голландский ученый Емельян Хакемулдер приводит обзор десятков исследований, посвященных позитивному влиянию искусства на эмпатию и чувство справедливости читателей. Когда дело доходит до морали, прав оказывается Шелли: «Поэты – это непризнанные законодатели мира».

То, что привычная нам «поэтическая» справедливость лежит в основе любой фантазии, подтверждает детская ролевая игра. В своей книге «Сила игры. Естественное обучение» (The Power of Play: Learning What Comes Naturally) Дэвид Элкинд пишет, что детские игры всегда имеют четкое «моральное противопоставление – хорошие парни против плохих». Сценарии таких игр состоят из бесконечного столкновения добра и зла.

Интересный вывод был сделан в результате исследования, проведенного в 2008 году психологом Маркусом Аппелем. Только подумайте: чтобы общество правильно функционировало, люди должны верить в справедливость, то есть в существование награды за верное поведение и наказания за неверное. Разумеется, большинство согласно с тем, что жизнь наказывает злодеев и вознаграждает добродетельных, однако, как замечает Аппель, «на самом деле все не так». С хорошими людьми все время случается что-то плохое, а большинство преступников избегает наказания.

Исследование Аппеля показало, что те, кто предпочитал среди телепрограмм драмы и комедии (в противовес тем, кто смотрел много документальных фильмов и новостных программ), гораздо больше верили в «мировую справедливость». Аппель считает, что искусство постоянно отсылает нас к теме «поэтической» справедливости и таким образом способствует сохранению оптимистической уверенности в том, что мир в целом справедлив. Думаю, тот факт, что мы принимаем это так близко к сердцу, играет большую роль в функционировании человеческого общества.

Пойдите в кинотеатр. Сядьте на первый ряд, но не смотрите фильм: обернитесь к зрителям. В мигающем свете вы увидите множество самых разных лиц, темных и светлых, мужских и женских, старых и молодых. Если фильм хороший, все реагируют на него как один. Они синхронно вздрагивают, ахают, хохочут и замолкают в волнительные моменты. Фильм собирает перед экраном совершенно незнакомых друг с другом людей и словно бы синхронизирует их. Он управляет тем, что они чувствуют и о чем думают, как быстро бьются их сердца, тем, легко или трудно им дышать и как много они потеют; души зрителей как будто сливаются в одну. Фильм объединяет их ментально и физически; до тех пор пока не зажжется свет и не пойдут титры, все они – единый организм.

Так было всегда. Сидя в своих креслах с романами или глядя на телевизионный экран, мы уже не можем этого вспомнить, однако еще несколько столетий назад сторителлинг был видом интенсивного общественного взаимодействия. На протяжении десятков тысячелетий до изобретения письменности истории рождались только тогда, когда рассказчик и слушатели собирались вместе. До изобретения печатного станка книги были слишком дорогими, а грамотность оставалась исключительной привилегией. Веками истории существовали только в устной форме. Рассказчик привлекал слушателей, объединял их и предлагал им всем познакомиться с каким-либо сюжетом.

Рис. 37. В последнее время технологии изменили то, как люди рассказывают друг другу истории, но не уничтожили эту традицию. На сегодняшний день мы знакомимся с большинством сюжетов в одиночку или в окружении семьи и друзей, однако это не значит, что мы не вовлечены в вид социальной активности. Я сам могу смотреть «Во все тяжкие» или «Студию 30», могу читать «Код да Винчи» или «Девушку с татуировкой дракона», но в это же время миллионы других людей сидят на своих диванах, изучая те же самые сюжеты и проходя через те же самые нервные, эмоциональные и психологические процессы. Мы все еще разделяем общий опыт, просто теперь это разнесено во времени и пространстве

Иными словами, сторителлинг продолжает выполнять древнюю функцию объединения общества, устанавливая основные ценности и обеспечивая распространение единой культуры. Истории учат молодежь и формируют характеры. Они говорят, что похвально, а что достойно порицания. Они постоянно мягко наставляют нас, как быть порядочными людьми. Они учат нас правильному поведению, уменьшают социальные трения и прививают всем общие ценности. Они делают нас единым целым; вот что имел в виду Маршалл Маклюэн, когда говорил о «мировой деревне» – технологии касаются каждого вне зависимости от того, где он живет, и включают его в большую группу всех обитателей земного шара.

Истории, от священных до бытовых, – возможно, самая сильная связующая сила в человеческой жизни. Общество составляют самые разные люди с разными личностями, целями и планами на жизнь. Что нас объединяет, кроме принадлежности к одному виду? История. Как пишет Джон Гарднер, искусство «по сути своей серьезно и благотворно, это игра, которая ведется против хаоса и смерти, против энтропии». Истории и фантазии – это способ противодействовать социальным разрушениям и конечности всего существующего; это центр всего сущего.