3. Даже в аду любят истории

Подобно фильму, в котором маньяк в хоккейной маске убивает людей цепной пилой; подобно «Гамлету», полному братоубийств и кровосмесительных связей; подобно любому виду насилия, семейных неурядиц и историй о неверности, про которые говорит Софокл, показывают по телевизору или написано в Библии, <…> слова о потерях и смерти удивительным образом удовлетворяют читателя.

Роберт Пински. Справочник по разбитому сердцу: 101 стихотворение о печали и утраченной любви (The Handbook of Heartbreak: 101 Poems of Lost Love and Sorrow)

Один мужчина и его трехлетняя дочь отправились в магазин. Девочка по имени Лили, одетая в свое лучшее платье в цветочек, развевавшееся при движении, держала указательный палец отца в левой руке; в потном кулачке правой она сжимала список покупок. Отец толкал тележку по ряду со злаковыми продуктами. Ее почти сломанное левое переднее колесо скрипело и грохотало.

Они остановились перед полкой с сухими завтраками. Мужчина почесал щетинистый подбородок и спросил дочь: «Что же мы возьмем?» Та отпустила его палец, развернула список и разгладила его на животе, а затем покосилась на выведенные женской рукой изящные буквы. «Вот это», – ответила она, проведя пальчиком по строчкам. Отец позволил дочери самостоятельно выбрать большую желтую коробку и запихнуть ее в тележку.

Позже он вспомнит, как мимо них проходили улыбавшиеся Лили женщины, с которыми он разминулся с вежливым кивком, и прыщавый рабочий со шваброй и полным воды ведром; как дочь держала его палец и как исчезло пульсирование ладошки дочери, когда она отпустила руку отца.

Больше всего ему запомнится низкорослый человек в темных очках и низко надвинутой красной бейсбольной кепке; то, как он, ссутулившись, стоял за пирамидой из пирожных, как, влажно поблескивая зубами, улыбался проходящей мимо Лили.

Они прошли немного дальше и снова остановились. Лили обняла отца за бедро, и он бережно прижал ее головку к своей ноге. Он читал надписи на коробке сахарных зерен, которую она всунула ему в руки; в них не было ничего, кроме красителей и консервантов, но он упорно пытался высчитать пищевую ценность и содержание белков, жиров и углеводов.

Он не заметил, что Лили отпустила его ногу, не почувствовал, как ее голова выскользнула из-под его руки, и громко сказал вслух: «Прости, малышка, это неправильная еда. Мама не обрадуется, если мы ее купим».

Лили не ответила. Отец повернулся к тележке, ожидая, что увидит дочь со скрещенными ручками, опущенным подбородком и надутыми губами, но она исчезла. Он медленно обернулся. Ее нигде не было.

Нигде не было и человека в красной кепке.

Впрочем, у этой истории есть другой вариант.

Один мужчина и его дочь Лили пошли в магазин. В конце ряда со злаковыми продуктами Лили увидела красную коробку с мультяшным зайцем; она немедленно попросила отца купить ее и крепко обхватила его ногу, но тот даже не посмотрел на список ингредиентов. «Извини, малышка, – сказал он, – но маме не понравится, если мы это купим».

Лили выпустила отцовскую ногу и высвободилась из-под его руки. Она нахмурилась, затопала ножками и с вызовом засунула ладони под мышки. Он попытался ответить ей строгим взглядом, но не устоял и был вынужден положить коробку в тележку. «Мы же не боимся маму, правда?» – спросил он.

«Ага, – ответила Лили, – не боимся!»

Отец и дочь нашли все, что было в списке покупок, и отправились домой. Мама немного рассердилась из-за красной коробки, но лишь для вида, и маленькая семья жила долго и счастливо.

Будьте внимательны

В какой истории вы бы хотели оказаться? Конечно, во второй; первая – настоящий кошмар. Но из какой получился бы более интересный фильм или история? Ответ довольно очевиден. Первая история затягивает и увлекает, поскольку неизвестно, что произошло дальше. Девочку забрал мужчина в темных очках или она просто спряталась за стеллажами и изо всех сил старается не засмеяться?

Между тем, что мы бы хотели видеть в реальной жизни (мирное совершение запланированных покупок) и на экране или страницах книги (неожиданная катастрофа), простирается настоящая пропасть. Полагаю, что ответ на эволюционную загадку находится именно в ней.

Фантазии зачастую рассматривают как способ убежать от реальности. Когда я спрашиваю своих студентов, почему им нравятся истории, никто не произносит очевидное «Потому что это интересно»; они понимают, что такой ответ слишком поверхностен. Конечно, это интересно, но почему?

Студенты начинают искать глубинные причины: вымысел интересен, потому что он позволяет нам избежать реальных проблем. Жизнь трудна, а мир воображения легок и приятен. Когда мы пересматриваем сериал «Сайнфелд» или читаем Джона Гришэма, это позволяет ненадолго забыть о преследующих нас трудностях; в выдуманном мире легко спрятаться.

Тем не менее теория бегства от реальности плохо сочетается с глубинными закономерностями искусства повествования. Если от проблем действительно можно сбежать, большинство наших историй касалось бы исключительно приятных вещей; все бы шло хорошо и никто бы не страдал. Обычный сюжет выглядел бы примерно так (все писалось бы от редкого сейчас второго лица, чтобы читателю было легче ассоциировать себя с главным героем):

Вы играете в New York Yankees. Вы – величайший бейсболист мира и практически каждый сезон бьете собственные рекорды. Вы питаетесь в основном жареным мороженым, причем едите его с гладких животов моделей, расположившихся вокруг вашего роскошного холостяцкого шезлонга. Несмотря на огромное количество потребляемых калорий, вы остаетесь в идеальной форме. После того как вы отойдете от дел, вы станете неформальным президентом США, и, наконец установив на земле абсолютный мир, вы удостоитесь прижизненного высечения своего портрета на горе Рашмор.

Конечно, я преувеличиваю, но основная идея понятна: если фантазии являются бегством от реальности, то это довольно странный способ бегства. Выдуманные миры – это вовсе не мирные убежища: временно освобождая нас от проблем, они заманивают нас в собственные ловушки, заставляя переживать все новые стрессовые эпизоды.

Этот парадокс был впервые упомянут в «Поэтике» Аристотеля. Выдумка привлекает нас, поскольку дарит нам удовольствие, но, по сути, прибавляет к нему множество неприятностей: смерть, безысходность и тревогу. Знаете, какие книги лучше всего продаются? О жестоких расправах, убийствах и изнасилованиях. То же самое происходит и на телевидении, и в классической литературе: Эдип выкалывает себе глаза, Медея перерезает горло собственным детям, а сцена шекспировского театра завалена окровавленными трупами. Все это довольно тяжко.

В основе менее трагических историй лежит не меньше проблем, и читатель находится в постоянном напряжении: смогут ли Ллойд и Гарри из «Тупого и еще тупее» завоевать сердца своих возлюбленных? Будут ли вместе Сэм и Диана из «Веселой компании» или Джим и Пэм из «Офиса»? Выберет ли Белла оборотня или вампира? Охмурит ли «серая мышка» библиотекарша из нового любовного романа издательства Harlequin сексуального рейнджера? Проще говоря, в любом жанре история не получится, пока в сюжете не появится какая-нибудь изюминка.

Отражение или реальность?

Идеальные истории, которые удовлетворяли бы все наши желания, совсем не интересны; однако что насчет историй, которые правдиво изображают жизнь как она есть? Вот, например, портрет бухгалтера, который пытается закончить важную, но чрезвычайно скучную работу:

Мужчина средних лет сел за стол и безразлично уставился на клавиатуру. Он почесался – как можно более незаметно, хотя больше в комнате никого не было, – откинул голову и обвел комнату мутным взглядом. Навести порядок? Съесть что-нибудь? Он начал крутиться на кресле: один оборот, второй. На третьем он заметил свое отражение в окне и начал гримасничать. После этого покачал головой, сделал большой глоток холодного кисловатого кофе и повернулся к компьютеру. Он нажал пару клавиш и положил руку на мышь. «Может быть, стоит еще раз проверить почту?»

Теперь представьте, что этот абзац не предваряет какой-нибудь неожиданный поворот (например, внезапно в окне отражается странная женщина – очень толстая и почему-то голая; она стоит позади бухгалтера, потрясая ножом, или просто показывает ему средний палец), а является лишь частью книги из пятнадцати мучительных глав, в которых ничего не происходит.

Писатели экспериментировали и таким образом. Существует так называемая гиперреалистичная проза, избавленная от привычных сюжетных ухищрений и максимально честно описывающая течение жизни. В попытке достигнуть максимальной энергичности текста Элмор Леонард, мастер криминального жанра, безжалостно удалял из своих книг все, что замедляло и утяжеляло повествование, – в гиперреализме, напротив, подобное никогда не опускается.

Персонаж «Новой улицы литературной богемы» (New Grub Street) изображенного здесь Джорджа Гиссинга, Гарольд Биффен, пишет роман под названием «Мистер Бэйли, торговец», где описывает жизнь обычного бакалейщика. Произведение Биффена «невыразимо утомительно», поскольку исключительно монотонно и не упоминает никаких кризисов или перемен; его можно назвать произведением искусства, но поистине тяжело прочесть. Биффен разочарован в любви и творчестве и заканчивает жизнь самоубийством.

Обращение к гиперреализму интересно в качестве эксперимента, но результатом становятся книги, нарушающие основные законы повествования – именно по этой причине они не находят своего читателя; такой текст так же скучен, как и написанный с целью максимально угодить читателю. Задача гиперреализма – показать, что такое хорошая художественная проза, посредством доказательства от противного.

Рис. 11. Джордж Гиссинг

Универсальная грамматика

Выдуманные истории – от детских сказок и народных преданий до современной драмы – строятся вокруг проблемы. Как уже было сказано, первым это заметил Аристотель, и теперь на этом основывается все преподавание литературы и практически каждое руководство для начинающих писателей. На этом настаивает и Джанет Берроуэй в своей книге «Как писать художественную литературу» (Writing Fiction): «Конфликт составляет основу художественного сюжета. Мы привыкли обозначать этим словом нечто негативное, однако произведение нуждается в ключевом элементе, который может иметь практически любой оттенок. Читателю интересен только конфликт». Как выразился другой теоретик писательского мастерства Чарльз Бэкстер, «даже в аду любят истории».

Эта мысль так проста, что уже стала клише, однако в то же время она напоминает нам кое о чем необычном. Вот что я имею в виду. Под разнообразием внешнего декора всех историй, которые сочиняет или когда-либо сочиняло человечество, лежит одна и та же структура. Представьте себе, что это скелет, о котором мы редко думаем, обращая внимание на яркую одежду. Скелет в какой-то мере подвижен, но его гибкость все же ограниченна, поэтому основные схемы повествования так или иначе повторяются.

Практически все истории рассказывают о людях (или животных), у которых что-то случилось. Все персонажи чего-то хотят – выжить, найти вторую половину или обрести потерянного ребенка, – однако для достижения этой цели им приходится приложить некоторые усилия и преодолеть ряд препятствий.

История = Персонаж + Затруднение + Попытка найти выход

Так выглядит формула художественного текста, и вообще-то это странно. Структурировать историю можно по-разному. Например, мы уже говорили о стратегии побега от реальности или попытке достичь полного блаженства; пусть обычно книги заканчиваются хорошо, но на протяжении сюжета герои должны несколько раз подвергаться опасностям. Чем больше они рискуют, тем довольнее читатель.

Рис. 12. На первый взгляд сама идея того, что все рассказчики слепо подчиняются одним и тем же схемам, может показаться удручающей, однако на самом деле это не так. Вспомните человеческое лицо. Мы все обладаем одними и теми же чертами, но это не делает нас одинаковыми и не значит, что кто-то не может поразить окружающих своей красотой или необычностью. Как писал Уильям Джеймс, «между двумя людьми разница невелика, но это немногое очень важно» (пер. С. И. Церетели) – то же можно сказать и о текстах или идеях

Большинство людей думает, что художественная литература – один из самых свободных от ограничений видов творчества. На самом деле писатели и поэты оказываются узниками в тюрьме классической сюжетной структуры: у всякого конфликта должен быть период усложнения, переломный момент и этап разрешения.

За последнее столетие некоторые попытались освободиться от этих условностей: в частности, так зародилось движение модернизма. Его сторонники пришли в ужас, осознав узость своих возможностей, и решили «переосмыслить» одну древнюю как мир вещь – так называемый писательский зуд.

Попытки модернистов выйти за общепринятые рамки оказались делом благородным, но тщетным. Чтобы вы могли составить собственное впечатление, привожу отрывок из «Поминок по Финнегану» (Finnegans Wake) Джеймса Джойса:

Маргаритомантика! Гиацинтожающая раздражойчивость! Цветы. Облако. Брут и Кассий, впрочем, озабочены исключительно трехглавыми языками, нашептанным своеволием и тенями, умножающимися тенями (язычок в кошельке да с носовым платком из пухавони), о бесчисленные факторы, и с этим они берутся за разрешение своего спора. Сколь остроумны замечания переполненного горем мавра! Платом зараженный древен как мир; всецело и с каждой стороны издают вздохи небеса. Что, если она любит Победителя меньше, чем причиняет страдания овеявшей его славе? Вероятно, этим путем был выдут воздух половины мира, и теперь он несется, свободный как ветер, и смешивается с чернью. Или либо, либо или.

В отличие от написанных виртуозным, но легко читающимся языком «Дублинцев», «Поминки по Финнегану» практически недоступны для понимания. Гений Джойса неоспорим – только представьте, какая преданность своему делу требовалась для создания этих семисот страниц, – и «Поминки…» можно считать настоящим литературным мятежом. Единственное, что не сможет сделать ни один читатель, – это насладиться самим течением истории, проникающей в самую суть человеческого сознания и оставляющей неразгаданной самую главную тайну: что будет дальше?

Гертруда Стайн восхваляла себя и других писателей (например, того же Джойса и Марселя Пруста) за создание произведений, в которых «ничего не происходит… Для наших целей события не так уж и важны». В них действительно не происходит ничего – и их не хочет читать никто, кроме специалистов-литературоведов. Да, они все еще переиздаются, но их основными покупателями остаются либо педанты-самоучки, задавшиеся целью непременно освоить всех классиков, либо студенты, вынужденные следовать рекомендациям преподавателя.

Как считает лингвист Ноам Хомский, все человеческие языки сходны по своей природе; эта гипотеза получила название универсальной грамматики. Думаю, некоторая часть этой модели применима и к творчеству. Не важно, насколько далеко в прошлое мы путешествуем по истории литературы; не важно, насколько мы погружаемся в неизведанные области мирового фольклора и мифологии, – все сюжеты похожи друг на друга как две капли воды. У мира фантазий есть собственная универсальная грамматика, согласно которой герои сталкиваются с проблемами и преодолевают их.

Впрочем, присущее этой грамматике единство распространяется не только на «скелет» истории, но и на ее «плоть». Многие исследователи мировой литературы замечали, что все произведения вращаются вокруг десятка тем; все они проистекают из основных вопросов существования человека. Есть истории о любви и сексе, о жизненных испытаниях и страхе смерти – и, конечно, о власти. Никто не рассказывает о том, как он лежал в ванне, ехал на работу, обедал, болел гриппом или варил кофе – разумеется, если эти эпизоды не являются важными для понимания все тех же основных философских проблем.

Почему так ограничен набор тем, на которые мы пишем и придумываем, и почему так важна правильная организация рассказа? Почему истории существуют именно по таким законам? Полагаю, что вопрос о структуре подводит нас к теме основной функции повествования: если человеческий мозг создан для фантазий, фантазия вполне может вносить в него собственные изменения.

Вместо нас умирает герой

У пилотов истребителей ВМС чрезвычайно сложная работа. Наверное, самое трудное – это посадка двадцатитрехтонного самолета на стопятидесятиметровую взлетно-посадочную полосу корабля, идущего со скоростью до тридцати узлов. Авианосцы поистине грандиозны, однако не стоит недооценивать мощь океана; движение палубы зависит от высоты волн. В трюме корабля находятся тысячи людей, огромное количество ракет и бомб, а также ядерный реактор. Пилоты должны быть способны приземлиться в любую погоду и даже в полной темноте; при этом необходимо не повредить самолет, не допустить человеческих жертв и тем более не стать причиной повреждения реактора. Разумеется, сначала будущие летчики упражняются в симуляторах, позволяющих привыкнуть к обстановке реальной кабины, но исключающих риск аварии и возникновения пожара.

Рис. 13. Бомбардировщик SB 2C «Хэллдайвер» заходит на посадку на палубу авианосца «Йорктаун» во время Второй мировой войны

Посадить истребитель сложно – однако ориентирование в жизни отнюдь не легче и не уменьшает возможные последствия неудачи. Если люди собираются в группы, существует некоторая вероятность того, что они начнут вступать в дружеские или интимные отношения или станут врагами.

Важна практика. Люди играют в баскетбол или упражняются в игре на скрипке в спокойной обстановке, чтобы даже при сильном волнении хорошо выступить на стадионе или в концертном зале. Такие ученые, как Брайан Бойд, Стивен Пинкер и Мишель Сугияма, полагают, что люди обращаются к фантазированию, чтобы улучшить свои социальные навыки.

Рис. 14. В телесериале «Умерь свой пыл» подробно рассказывается о наиболее опасных и занятных вопросах человеческого существования. Главный герой, Ларри Дэвид, постоянно совершает серьезные промахи из-за неспособности проникнуть в хитросплетения социальных отношений

Эволюционная психология уже знакома с этим аргументом; он представляет собой один из вариантов объяснения феномена воображения. Джанет Берроуэй считает, что основная выгода от способности воображать и фантазировать кроется в доступности получаемого опыта, в особенности если он относится к сфере эмоций. По ее словам, «литература предлагает нам ощутить то, за что не нужно платить. С ее помощью мы можем чувствовать любовь, осуждение, одобрение, надежду, ужас и ненависть, не опасаясь того, что будем вынуждены чем-то рискнуть».

Психолог и писатель Кейт Оатли называет истории «авиатренажерами для обычной жизни». Как и обучающиеся в тренажере пилоты, мы готовимся к преодолению реальных трудностей, учимся выбирать наиболее подходящий для этого способ, приобретаем богатый опыт и, наконец, остаемся в целости и сохранности: можно узнать, на что похоже столкновение с преступником или соблазнение чужого супруга, однако погибнет герой, а не читатель.

Таким образом, мы изыскиваем возможность насладиться историями не только потому, что нам это нравится. Дополнительный плюс заключается в том, что благодаря им человек готовится к реальной жизни. Воображение – это надежная древняя технология, помогающая создать модель проблемы и попытаться заранее придумать ее решение. Интересная гипотеза, не правда ли? Давайте узнаем, ограничиваются ли доказательства в пользу ее правдивости существованием общей для всех историй структуры.

Подражать – значит делать

Я смотрю телевизор. Передача прерывается на рекламу Национальной футбольной лиги; она привлекает мое внимание прежде, чем я успеваю отвлечься. Смуглый мальчик в замедленной съемке летит по зеленой траве прямо в мою комнату. Он бросает лучистый – полуиспуганный, полувосторженный – взгляд куда-то направо; через несколько секунд в кадр внезапно врывается высокий привлекательный мужчина (защитник Houston Texans). Он отталкивает смеющегося мальчика, как футбольный мяч, и бежит на камеру, снова в замедленном темпе. Мужчина и мальчик широко улыбаются; я сижу перед экраном и делаю то же самое – до боли в скулах.

В 1990-х итальянские нейробиологи практически случайно открыли зеркальные нейроны. Они вживляли электроды в мозг обезьяны, чтобы узнать, какие области отвечают, например, за команду руке протянуться вперед и схватить орех. В результате опыта ученые выяснили, что некоторые части мозга реагируют не только на то, что обезьяна берет орех, но и на наблюдение за другими приматами или людьми, делающими то же самое.

С тех пор было проведено множество исследований зеркальных нейронов. Ученые полагают, что в нашем мозге существуют нейронные связи, активирующиеся при совершении действия или ощущении эмоции, а также при виде кого-то, совершающего или испытывающего то же движение или чувство. Это может объяснить, почему чувства заразительны. Понятно, что произошло со мной при просмотре рекламы; сам вид широких улыбок на лицах героев вызвал автоматическую зеркальную реакцию моего мозга. Я буквально ощутил их радость.

Рис. 15. Новорожденные подражают мимике взрослых. Американский психолог и специалист по детскому развитию Эндрю Мельцофф (вверху) и его коллеги считают результатом деятельности зеркальных нейронов тот факт, что рожденные сорок минут назад дети уже способны повторять жесты и копировать выражения лица

Зеркальные нейроны также могут лежать в основе нашей способности к воображению. Марко Якобони, один из первых исследователей в этой области, считает, что мы воспринимаем кинофильмы так хорошо по той причине, что «зеркальные нейроны в нашем мозге воссоздают события, происходящие на экране. Мы испытываем эмпатию по отношению к персонажам, то есть понимаем, через что они проходят, поскольку буквально чувствуем то же, что и они. Что происходит, когда герои целуются? Клетки, активирующиеся в этот момент, расположены в участках мозга, возбуждающихся при поцелуе с нашими партнерами. “Замещение” – недостаточно сильное для описания этого процесса слово».

Как и в любой недавно появившейся области науки, здесь возникают противоречия. Некоторые нейробиологи уверены, что мы понимаем происходящее в сознании другого человека благодаря переносу его состояния в наш мозг; другие относятся к подобным гипотезам с подозрением. Тем не менее, являются ли зеркальные нейроны универсальным ответом на все вопросы или нет, мы можем быть уверены, что влияние фантазий не ограничивается психикой; оно проявляется и физически. Когда главный герой загнан в тупик, наше сердце бьется, а дыхание учащается. В момент схватки со злодеем мы немного вертимся на месте, как будто уклоняясь от ударов. Мы переживаем и всхлипываем над «Выбором Софи». Мы смеемся до колик над «Кандидом» или «Страхом и ненавистью в Лас-Вегасе». Мы нервно сглатываем при просмотре сцены в душе из «Психо», смотрим на экран сквозь щелку между пальцами – и даже можем испытать настолько сильный шок, что в течение нескольких месяцев будем готовы мыться исключительно в ванне.

В своей книге «Уравнение медиа» (The Media Equation) ученые Байрон Ривз и Клиффорд Насс показывают, что люди реагируют на художественные произведения и компьютерные игры практически так же, как и на реальные события. Для этих исследователей «медиа приравниваются к жизни». Знание о том, что фантазия выдумана, никак не влияет на ее обработку мозгом: он воспринимает ее как настоящую. Вот, например, почему у нас возникает неостановимое и в то же время глупейшее желание крикнуть героине фильма ужасов: «Брось трубку и беги! Беги, ради всего святого! Живее!» Мы так живо реагируем на вымышленные стимулы, что психологи, исследующие эмоции вроде грусти, часто предлагают своим пациентам посмотреть эпизоды из мелодрам.

Сегодня наша реакция на выдуманное изучается на уровне нейронов. Когда на экране показывают что-то страшное, сексуально привлекательное или опасное, наш мозг возбуждается в тех же областях, которые бы реагировали на подобные события в реальной жизни. В нейролаборатории Дартмутского колледжа проводился эксперимент, участники которого смотрели вестерн с Клинтом Иствудом «Хороший, плохой, злой», находясь в томографе. Группа исследователей во главе с Анной Крендл обнаружила, что мозг зрителей «схватывал» любую эмоцию, появлявшуюся на экране. Когда Иствуд злился, у них активировались соответствующие участки мозга; когда главный герой испытывал печаль, это также становилось заметно.

Американские и голландские нейропсихологи под руководством Мбембы Джабби организовали похожий эксперимент, в первой части которого помещали испытуемых в томограф и предлагали им посмотреть короткий ролик о том, как человек отпивает из чашки и морщится от отвращения. Они проводили второе измерение во время того, как вслух зачитывался короткий сценарий, и просили людей представить, как те идут по улице, внезапно сталкиваются с рыгающим пьяницей и сами испытывают приступ рвоты. Наконец, третья часть эксперимента заключалась в том, что участвующие пробовали неприятные на вкус продукты. Во всех трех случаях активировалась передняя часть островковой доли мозга – центр отвращения. Как заключил один из исследователей, «не важно, смотрим ли мы фильм или читаем книгу, – мы физически ощущаем описываемое отвращение; по этой причине бывает так легко представить, что испытывает главный герой».

Рис. 16. Ученые провели эксперименты с привлечением виртуальных участников. На фото показано, как в Университетском колледже Лондона повторили известный эксперимент Стэнли Милгрэма, в котором испытуемым необходимо было наказывать других участников экспериментов (ими были специально подготовленные актеры) за ошибки в выполнении определенных заданий. Единственное отличие заключалось в том, что участвующим предлагалось наказывать созданного на компьютере персонажа. Несмотря на то что все знали об искусственности ситуации, психологическая и физиологическая реакция соответствовала той, которая сопровождала бы реальную пытку

Исследования «мозга под воздействием» хорошо согласуются с моделями из теории фантазии. Исходя из полученных данных, нейроны возбуждаются так, как будто перед выбором Софи стоим мы сами или как будто именно на нас, принимающих душ, набрасывается убийца.

Возможно, наша способность преодолевать проблемы выдуманного мира поможет в решении реальных проблем; если это правда, значит, воображение будто перезапускает наш мозг. Базовое правило нейробиологии гласит: «Если нейроны возбуждаются одновременно, они связаны». Когда человек в чем-то упражняется, его навыки улучшаются благодаря усилению нейронных связей. Именно практика позволяет сделать наши действия четче, быстрее и увереннее.

Здесь я должен провести различие между моделью симуляции проблемы, которую я описываю, и похожей моделью, предложенной Стивеном Пинкером. В своей важнейшей книге «Как работает мозг» он предполагает, что фантазии позволяют нам представить список дилемм, с которыми мы однажды столкнемся, и соответствующие практические решения. Это похоже на то, как профессиональные шахматисты запоминают лучшие ответы на многочисленные ходы соперника; человек готовится к реальной жизни, десятки раз прокручивая в голове возможные варианты развития ситуаций.

Но и у этой модели есть слабые места. По мнению некоторых критиков, такой путь подготовки к реальности может оказаться совершенно неверным. Помогут ли вам такие решения, или в какой-то момент вы окажетесь комичным Дон Кихотом или глубоко заблуждающейся Эммой Бовари? Оба этих персонажа запутались в воображении и оказались совершенно беспомощными в реальной жизни.

Есть и еще одна особенность – модель Пинкера зависит от той части памяти, которая доступна человеку по сознательному желанию. Но попробуйте вернуться на несколько лет назад. Какой роман или фильм наиболее сильно на вас повлиял? Что вы помните о нем сейчас? Скорее всего, у вас получится восстановить только несколько ключевых персонажей и основной сюжет; к сожалению, почти все детали окажутся давно и напрочь забытыми. И это еще наиболее впечатлившая вас история! Теперь подумайте о тех тысячах книг, фильмах и шоу, которые не произвели на вас особого эффекта, – уверен, что вы практически ничего о них не помните.

Мною же описываемая модель не зависит от того, способен ли человек достаточно точно восстановить в памяти однажды увиденный сюжет. Она зависит от подсознания – того, что наш мозг знает, а «мы» как будто бы нет. Подсознание недоступно нашей воле, его не затрагивают вождение машины, игра в гольф и даже попытки устоять на ногах после нескольких коктейлей на вечеринке. В основе моей модели лежит исследование, показавшее, что «упражнение в любом виде деятельности <…> ведет к улучшению навыка вне зависимости от того, сохранились ли какие-то воспоминания о тренировках». Повторю, что в момент погружения в мир фантазий наш мозг реагирует на это созданием новых нейронных связей, улучшающих наше взаимодействие с реальностью.

Ученые годами раздумывали над этой идеей, однако мало преуспели в ее практических испытаниях. Причина кроется не в невозможности их проведения. Дело в том, что люди просто не привыкли искать научные ответы на связанные с фантазией вопросы. Работают ли симуляторы полетов на истребителях, если тренирующиеся в них пилоты повышают свои навыки (и шансы на выживание) по сравнению с товарищами, не имеющими такого опыта? Конечно. Следуя такой логике – если эволюцией воображение было предназначено для симулирования возникающих перед нами проблем, – часто использующие его люди должны быть более подготовлены к общению.

Рис. 17. «Воображение его было поглощено всем тем, о чем он читал в книгах: чародейством, распрями, битвами, вызовами на поединок, ранениями, объяснениями в любви, любовными похождениями, сердечными муками и разной невероятной чепухой…» (Мигель де Сервантес, «Дон Кихот», 1605–1615; пер. Н. М. Любимова)

Так ли это, можно узнать с помощью эксперимента. Первый шаг был сделан группой под руководством канадских психологов Кейт Оатли и Рэймонда Мара. С помощью тестов, измеряющих уровень эмпатии и способности к коммуникации, они выяснили, что социальные навыки лучше у отдающих предпочтение художественной литературе людей; и это не потому, что общительные по природе люди изначально предпочитают беллетристику. Вторая часть эксперимента сосредоточивалась на личных данных (поле, возрасте, уровне IQ) и позволила сделать практически те же самые выводы. По словам профессора Оатли, разница в коммуникативных способностях «лучше всего объясняется тем, что читают люди».

Заметьте, что это не очевидно. Если уж на то пошло, стереотипы о «книжных червях» и «диванных болельщиках» должны заставить нас думать, что воображение скорее разрушает человека, чем позволяет ему развиваться и двигаться к своим целям.

Воображение – это мощная технология создания виртуальной реальности, которой человечество издавна пользуется для подготовки к решению насущных проблем. Когда мы открываем книгу или включаем телевизор, то мгновенно переносимся в совершенно иной мир. Мы так вживаемся в происходящее с главными героями, что перестаем сочувствовать им – мы буквально чувствуем вместе с ними. Мы ощущаем их счастье, страхи и страсти; наш мозг ведет себя так, как будто все это происходит на самом деле.

Возбуждение нейронов в ответ на воображаемые стимулы укрепляет нейронные связи, позволяющие нам быстрее и лучше справляться с вопросами, возникающими в реальной жизни. С этой точки зрения можно сказать, что мы любим фантазировать не только вследствие эволюционного отбора, но и просто потому, что это здорово. Жизнь, в особенности социальное взаимодействие, чрезвычайно сложна, однако воображение позволяет нашему мозгу тренироваться и готовиться к наиболее трудным ситуациям. И как мы узнаем чуть дальше, эта важная работа не прекращается даже в ночное время.