Соображение № 8

Об озадаченности

Допустим, что развитие нашего мышления в онтогенезе благополучно прошло все необходимые фазы, и мы достигли способности думать о реальности так:

• во-первых, реальность нам принципиально недоступна, а все, с чем мы имеем дело, – это лишь наши представления о реальности, созданные нашим же психическим аппаратом по результатам его взаимодействия с реальностью;

• во-вторых, наши представления о реальности – не просто «образы реальности» (именно так, судя по всему, она представлена в мозгах других животных), а представления, опосредованные миром интеллектуальной функции, который мы интроецировали в процессе социальной коммуникации, сформировав на его основе сначала «плоскость мышления», а затем и «пространство мышления»; так что теперь всегда между нами и реальностью, с которой мы имеем дело (хоть внешней, хоть внутренней – интроспективной), стоит этот буфер, преображающий сигналы («факты») реальности в некие «пропозиции» нашего индивидуального мира интеллектуальной функции;

• в-третьих, всякое наше «познание» стремится вовсе не к абстрактной истине, а к созданию определенности – некоего «понимания»; то есть всё, с чем мы имеем дело в результате нашего познания, – это имена и нарративы (истории, которые мы создаем для того, чтобы собрать «факты/пропозиции» воедино и, образно говоря, примерить их на себя); причем «имена» определяют для нас контексты и вовлекают в ту или иную языковую игру, а «нарративы» задают структурные отношения элементов нашего пространства мышления, производя таким образом эффект наподобие «дополненной реальности», когда человек одновременно видит и то, что действительно находится перед ним, и то изображение, которое выводится на его очки и накладывается на действительное;

• в-четвертых, другие люди, существующие в реальности, даны нам так же, как и любые другие «факты» реальности в качестве интеллектуальных объектов нашего внутреннего психического пространства; и в реальном взаимодействии мы на самом деле контактируем не с ними – не с реальными людьми, а с теми интеллектуальными объектами, которые существуют в нас (условно говоря, с представлениями друг друга друг о друге, находящимися в головах каждого из нас); однако данные интеллектуальные объекты могут стать для нас собственно «специальными объектами» – то есть интеллектуальными объектами, обладающими неким специфическим свойством (в отличие от других интеллектуальных объектов нашего внутреннего психического пространства), а именно – способностью действовать по своим (самих этих объектов) внутренним мотивам вопреки тому, что мы сами, со своей стороны, считаем «возможным», «необходимым», «правильным», «разумным», «естественным»; в них – в этих «специальных объектах» – есть своего рода зона неопределенности, некая непредсказуемость, нечто, что мы могли бы обозначить условной неизвестной, «х», резервирующей эту неопределенность и способной повлиять на конечный результат наших просчетов при оценке «ситуации»;

• наконец, в-пятых, как бы ни было хорошо развито наше мышление, мы принципиально не можем переживать всё это так, как мы можем это понимать (реконструировать), – нам никуда не уйти от тех ограничений, которые заданы нашим мозгом, а он, как говорил И. П. Павлов, постоянно «стремится к динамической стереотипии», что значит буквально следующее: я могу допускать сколь угодную значительную неопределенность, но мне все равно надо будет свести ее в конечном итоге к некой схеме (истории, нарративу, модели, реконструкции), и эта схема, как только она становится моим ощущением (переживанием), переходит в разряд представлений, которые, по существу своему, всегда ошибочны (в том смысле, что я начинаю переживать нечто как реальность, хотя она принципиально мне недоступна).

Итак, перед нами некая схема, исходный алгоритм для последующего эффективного мышления. Впрочем, я снова вынужден оговариваться, поскольку это никогда нельзя упускать из вида: речь идет о том, как нам следует думать о реальности, но «думать о реальности» и «думать реальность» – это не одно и то же. Собственно, приведенный только что набор «правил» – это своего рода точка входа к действительному, озадаченному мышлению, которое есть возможность «думать реальность» (собственно, поэтому мы можем считать эти правила своеобразными «исходными для озадаченного мышления»), но еще не сам алгоритм такого мышления, который нам и следует сейчас вывести.

Даже «думая реальность», мы потом снова и неизбежно окажемся в плену неких «представлений о реальности», но эти представления уже будут основаны на той реконструкции, которую мы произвели и в самом деле «думая реальность», а следовательно, они – эти реконструкции, возможно, будут более эффективны (продуктивны, адекватны и т. д.). Наши представления о реальности в рамках обычного для нас псевдомышления формируются у нас как бы сами собой, то есть автоматизмами нашего психического аппарата, без нашего участия как разумных существ, осуществляющих фактическую мыслительную деятельность, и только «озадаченное мышление» превращает нас, образно говоря, в активных деятелей, что и отличает ситуацию «реконструкции» от обычного пассивного формирования представлений о реальности.

Суть же реконструкции реальности (и собственно «озадаченного мышления») состоит в том, что мы, поддерживая состояние сомнения (озадаченности) в своих представлениях, способны сохранять своего рода контакт с реальностью, собирая новые и новые «факты» реальности, определяя новые возможные «положения вещей» [© Л. Витгенштейн]. В состоянии «озадаченности» мы всё еще можем сдерживать наплывающие на нас «очевидности» и задаваться вопросами: «Как я могу быть уверен, что это так?», «Что происходит на самом деле?», «Должен ли я принять «ситуацию» («положение вещей») так?», «Всё ли мною учтено и не может ли быть, что я всё еще нахожусь в плену языковых игр, имплицитно встроенных в мои размышления?».

Всё это позволяет нам, образно говоря, не удовлетворяться «простыми ответами» (ни к чему, к сожалению, не ведущими), а дальше и дальше пунктировать реальность, обнаруживать новые и новые факты, создавать иные конфигурации «положения вещей» («реконструкция реальности»), которые, может статься, будут более точны с точки зрения эффективности наших будущих действий, вытекающих из «положения вещей», понятого так.

Однако всё это пока звучит слишком оптимистично, чтобы быть правдой. Действительно, для реализации потенциала, заложенного в понимании приведенных выше «исходных для озадаченного мышления», нам не хватает, возможно, главного – собственно способности входить в это состояние озадаченности. Теоретически тут, казалось бы, все предельно просто: мы, подобно Сократу, утверждаем: «Я знаю, что ничего не знаю!», а дальше задаемся вопросом: «Что происходит на самом деле?». Но этот алгоритм действий требует еще чего-то, что необходимо, чтобы добиться понимания своего непонимания и действительной озадаченности реальностью, этой, как бы, возможно, сказал Мартин Хайдеггер, «охваченности бытием». Легко сказать: «Я знаю, что я ничего не знаю!», но от этого я еще не буду испытывать действительного сомнения в том, что я, безусловно, как мне кажется, «знаю».

Собственно поэтому нам надо вернуться к «специальным объектам» и еще раз рассмотреть их. Как уже было показано в книге «Что такое мышление? Наброски», наша социальность является той специфической средой, которая только и делает наше «озадаченное мышление» возможным. В мире интеллектуальной функции ничто не может нам сопротивляться, оказать нам фактическое противодействие – то есть, по существу, заставить действительно задуматься. Если мы и можем обнаружить в мире интеллектуальной функции какое-то препятствие, то это лишь другой человек, только он может сопротивляться нам через эту реальность и в ней.

Грубо говоря, мир интеллектуальной функции не скажет нам, что, мол, «2x2 = 5» – это неправильно. Что-то подобное может сказать нам другой человек (например, воспитатель в подготовительной группе детского сада) – и это от его чернил покраснеет наша тетрадь, а вовсе не сама по себе. И мы, столкнувшись с Другим на пространстве мира интеллектуальной функции, будем вынуждены задуматься, по крайней мере, принять его утверждение к сведению и что-то сделать с этими, открывшимися нам, таким образом, обстоятельствами.

Надо полагать, все интеллектуальные объекты, сопряженные с «пространством мышления», имеют в себе эту, скажем условно, – «социальную координату». По большому счету нет ни одного слова, которое бы мы выдумали сами (как нет и не может быть «приватного языка»), да и все значения слов, которые мы используем, возникли в нас в процессе социальных отношений – нас обучали словоупотреблению, взаимообусловленности понятий и т. д. и т. п.

То есть все, что мы содержим в себе как интеллектуальные объекты пространства нашего мышления, в каком-то смысле «социально», а механика работы этих объектов (обеспечивающие ее нейрофизиологические механизмы) должна быть такой же, как и та, что обуславливает функционирование «специальных объектов» (то есть интеллектуальных объектов, которые и являются для нас, по сути, «другими людьми»).

Однако если «другие люди» поставили нас в положение, когда мы были вынуждены признать за ними их «свободу воли» (скрытые от нас и лишь гипотетически нами предполагаемые их – «других людей» – внутренние мотивации), вследствие чего они стали существовать в нас на некоем привилегированном положении (тех самых «специальных объектов»), то с другими интеллектуальными объектами это, по крайней мере, самой собой произойти не может. Таким образом, озадаченность в рамках социальных отношений, включая освоение нами тех или иных знаний под руководством (и соответственно, с сопротивлением нам) «других людей», является вполне естественным феноменом, но этого никак нельзя сказать о мыслительной деятельности, не связанной напрямую с «другими людьми».

Могу ли я, по собственному разумению, придумать какого-нибудь «бога» и начать верить в него? Вполне, ведь даже история традиционных церквей пестрит переписыванием официальных «биографий» бога (божеств), не говоря уже о бесчисленности интерпретаций поведения божества, его поступков и того, наконец, что оно от нас ждет. Очевидно, что и само понятие божества, и разные другие вещи, с этим связанные, я не выдумал, а позаимствовал из мира интеллектуальной функции, хотя, конечно, какое-то конкретное «божество» по этому лекалу я могу придумать себе и самостоятельно.

Так, например, я могу начать как-то увязывать разные события своей жизни друг с другом, объясняя их воздействием данной потусторонней силы, находить «знаки» и прочие свидетельства ее контакта со мной, а затем уже превращу это в некое более-менее конкретное представление о ней. В результате подобной интеллектуальной работы я могу создать, вероятно, очень сложный интеллектуальный объект (Сократ, как известно, был казнен, в частности, за то, что верил в собственного «демона», подрывая тем самым авторитет «официальных» афинских богов).

Но можем ли мы назвать создание подобного интеллектуального объекта мышлением? Полагаю, что нет, потому реальность не может нам в таком случае сопротивляться. Наши мысли будут свободно течь по бескрайним просторам неких мыслеобразов и складываться, как им вздумается, производя на свет интеллектуальный продукт, никак с действительной реальностью не связанный. Могу ли я сам в таком случае обнаружить какие-то действительные противоречия в этих своих умопостроениях? Боюсь, что нет. И только опять-таки «другие люди» могут заставить меня испытать сомнения, указав, например, на очевидные совпадения, которые я принял за «знаки» моего выдуманного бога, или на другие противоречия моей конструкции, которые я проигнорировал.

Иными словами, мы обнаруживаем очевидную проблему: находясь в мире интеллектуальной функции, я не могу встретить сопротивление реальности, а соответственно, и мышление (если речь не идет о «других людях», непосредственно сталкивающих меня с действительностью) вроде как невозможно. С другой стороны, такое мышление, судя по всему, все-таки существует: реконструкции реальности, сделанные Максом Планком, Альбертом Эйнштейном, Нильсом Бором, Вернером Гейзенбергом, Эрвином Шрёдингером и др., выведенные, вроде бы, на бумаге и являющиеся, по сути, лишь умостроениями, достоверность которых невозможно проверить изнутри мира интеллектуальной функции, были удивительным образом точно подтверждены данными объективных наблюдений. Каким же образом это оказывается возможным?

Математики решают проблему посредством строгой аксиоматики, устанавливая базовые правила взаимодействия интеллектуальных объектов и дальше строго следуя этим – пусть и искусственным, но жестко соблюдаемым – правилам. Но если речь идет о реконструкции фактической реальности (математики все-таки реализуют свой подход, не покидая реальности мира интеллектуальной функции)? Если мы думаем, например, об эволюции, химических элементах, биологии или даже самой физике, подобная аксиоматика невозможна. Здесь все равно приходится соотноситься с действительностью, которая, как мы понимаем, представлена в нашем мире интеллектуальной функции интеллектуальными объектами, которые сами по себе не могут транслировать нам сопротивление реальности.

Конечно, если речь идет об обучении, некая «аксиоматика» в любой естественно-научной дисциплине с неизбежностью присутствует (что и отличает науку от псевдонаучной гуманитарной практики). Но обучение, хоть и предполагает озадаченное мышление, представляет собой все-таки прежде всего процесс социальной коммуникации (даже если мы учимся лишь по учебнику, он все равно кем-то написан и с соблюдением соответствующей «аксиоматики»). Но что если речь идет о тех интеллектуальных объектах, которые никем еще не были созданы и, соответственно, аксиоматизированы?

Как Галилею пришла в голову мысль катать шары по наклонной плоскости и вычислять таким образом скорость свободного падения? Почему Ньютону вдруг стало понятно, что существует гравитационная сила и ее необходимо уложить в его «закон всемирного тяготения»? Как Резерфорду пришла идея искать ядра атомов? Каким образом Макс Планк додумался до идеи квантования? Почему Эйнштейн озаботился поведением броуновского тела? Как Уотсон и Крик дошли до концепции двойной спирали ДНК?

Сейчас все эти совершенно удивительные прозрения человеческого ума кажутся нам тем самым «дважды два», но, когда соответствующие интеллектуальные объекты еще не существовали – нигде и никак, нужен был какой-то особенный способ взаимодействия пространства мышления исследователя с принципиально недоступной ему реальностью. Подлинный научный поиск без этого «способа» невозможен: все научные открытия были изобретением новых интеллектуальных объектов, прежде не существовавших, но возникших, очевидно, в рамках этого, искомого нами теперь, особого взаимодействия мышления с реальностью (не такого, каким, например, Сократ создавал своего «демона»).

Итак, строгое научное мышление, характеризующееся, как мне представляется, глубокой и подлинной озадаченностью, возможно. Возможна и эффективная реконструкция реальности – создание нового, прежде не существовавшего в мире интеллектуальной функции интеллектуального объекта. С другой стороны, мы понимаем, что мозг стремится все предельно упростить и свести все к неким очевидностям: яблоки падают на землю, потому что они тяжелые, а тяжелые яблоки падают быстрее, чем легкие, причем если они из чего-то и состоят, то очевидно, что из кожуры, мякоти и семян… Какие там ядра атомов и спирали ДНК? Как всё это вообще могло прийти нашим достопочтенным исследователям в голову? Как возможно озадачиться, добиться состояния внутреннего вопрошания, чувства непонимания, если «всё и так понятно»?

По всей видимости, нет другого способа понять возникновение озадаченного мышления, не связанного непосредственно с воздействием на нас «других людей», иначе как вернувшись к понятию «специального объекта». Нам следует рассмотреть возможность использования этого принципа, превращающего обычный интеллектуальный объект (наше тривиальное «представление о реальности») в «специальный объект». Условная формула последнего содержит в себе неизвестный, «х», то есть учитывает тот факт, что действительная реальность не может быть полностью схвачена нами, а потому мы должны удерживать в своих расчетах (реконструкциях) своего рода люфт или зазор.

Собственно, вся суть «специального объекта» заключается именно в том, что мы, имея его, не можем быть уверены в том, что мы понимаем его правильно, исчерпывающим образом. Он как бы и содержится в нашем внутреннем психическом пространстве, но одновременно и продолжает находиться где-то вне нас.

Иными словами, сама специальность этого «специального объекта» заключена в одновременном утверждении факта его наличия и факта неточности нашей его реконструкции (а потому и отсутствия): «я знаю» и «я не знаю» одновременно. В каком-то смысле вся эта ситуация очень напоминает «кота Шрёдингера», который, пока мы не решили заглянуть к нему в эту злосчастную коробку, и жив, и мертв.

Попытаюсь объяснить еще раз, чуть иначе, эту специфическую особенность «специального объекта».

С одной стороны, мы, конечно, имеем некое представление о «другом человеке» и не испытываем с этим никаких проблем: нам удобны наши представления (нарративы), потому что они нам все объясняют, благодаря их «логичности» нам все становится понятно, и мы успокаиваемся. Теперь мы как бы «знаем», как этот «другой человек» должен себя вести, что думать, как реагировать, что чувствовать и так далее. Грубо говоря, на всякого «другого человека» у нас есть нарратив, и мы считаем, что он сам и есть этот нарратив, таким образом, реального человека (способного вести себя непредсказуемо для нас – так, как ему заблагорассудится) в нашем а-ля шрёдингеровском ящике нет – «кот», можно сказать, «мертв».

С другой стороны, мы имеем необходимый опыт, разоблачающий эту нашу наивную уверенность в собственной способности точно описывать реальность «другого человека» и верно предсказывать его поведение в любых ситуациях. Так что мы на каком-то заднем плане своего сознания способны сохранять критическое отношение к собственным представлениям, допуская, что, возможно, по крайней мере, в каких-то ситуациях «все пойдет не так», как мы себе это представляем. То есть мы и «не знаем» (как оно все случится), а потому реальный человек в нашем ящике пусть и гипотетически, но есть, то есть «кот», вполне возможно, еще и «жив».

Теперь посмотрим, как это работает. Допустим, я нахожусь в неких партнерских отношениях с каким-то человеком и полагаю, что если я окажусь в психологически затруднительной для себя ситуации, то он меня поддержит и словом, и делом – в общем, поступит как настоящий друг. Иными словами, у меня есть в запасе очень неплохой нарратив на случай, если что-то в моей жизни пойдет не так, – плечо друга поддержит меня. И вот это «что-то» происходит, что-то и вправду идет не так, как бы мне того хотелось, и в ситуацию я попадаю по-настоящему затруднительную. Партнер, как мы с ним и договаривались, оказывает мне необходимую помощь, но я вижу, что он делает это с внутренним неудовольствием, как-то натужно, словно одалживает меня – в общем, не по порыву души, а просто потому, что обязан, потому, что «он друг», «он партнер» и «мы договаривались». Что ж, мой красивый и такой естественный, казалось бы, нарратив оказался чистой воды блефом.

Еще раз: пока в рассматриваемом нами примере мой воображаемый партнер не является во мне «специальным объектом», поэтому естественно, что его поведение воспринимается мною как «неправильное» – «черствость», «жестокость», возможно, даже «предательство» (как в «Дневнике Бриджит Джонс»: «Он не поддержал меня на дипломатическом банкете!»). В моем нарративе всё должно было быть по-другому! Он должен был хотеть прийти мне на помощь, а не делать это по принуждению наших с ним взаимных обязательств – «в конце концов, мы же друзья!». При этом сам партнер, вероятно, сильно недоумевает, глядя на то, как я пышу недовольством, полагая, что он все свои обязательства передо мной выполнил, а я, хотя именно я и поставил его в ситуацию, когда ему нужно было что-то для меня делать, не демонстрирую безграничную и чистосердечную благодарность.

Теперь вот что: если бы соответствующие «интеллектуальные объекты» – мой партнер в моей голове и я в голове моего партнера – были бы действительно «специальными», то мы бы предполагали, что наши с ним нарративы (хоть они и очень нам нравятся) ложны. Таким образом, мы бы увидели, что здесь наблюдается шрёдингеровская неопределенность, и, возможно, будет так, как мы ожидаем (то есть в соответствии с нашим нарративом), а возможно, и нет (то есть будет как-то по-другому, как мы не предполагали). И если бы мы были психологически готовы и к тому, и к другому вариантам развития событий, тогда бы никаких взаимных обид не возникло.

Теперь вопрос: часто ли мы так «цивилизованно» и к взаимному удовольствию расходимся бортами в подобных ситуациях? К сожалению, не часто, а взаимные претензии есть норма нашей социальной жизни. И понятно, почему это происходит: нашей психике трудно удерживать «другого человека» в качестве «специального объекта» («жив»), он постоянно превращается у нас в нарратив («мертв»).

Да, «другой человек» обладает своими собственными «внутренними мотивациями», «волей», «видением», «представлением», которые, скорее всего, не согласуются с моими (хотя бы потому, что на одну и ту же ситуацию мы смотрим буквально с разных сторон отношения). Но одно дело понимать это теоретически, то есть на уровне абстрактных конструкций, и совсем другое – так чувствовать, потому что так (с этой внутренней неопределенностью и свободой действий) ощущается нами сам этот «специальный объект» («другой человек»).

Таким образом, если я верю своему нарративу, то, скорее всего, я буду разочарован. Другой человек, который ведет себя так, как он себя ведет, а не так, как ему приписывает «идеальный план» моего нарратива (о котором он, скорее всего, даже ничего не знает), вряд ли сильно меня этим порадует. Если же я все-таки, несмотря на свое отчаянное желание («динамическая стереотипия») уложить все в определенный нарратив («иллюзия понимания»), продолжаю держать в себе эту неопределенность, опцию вариативности, то у меня сохраняются все шансы на «живого кота».

Еще раз. Если я думаю о другом человеке просто как об интеллектуальном объекте, зашитом в некий распрекрасный нарратив, то речь идет просто о моей фантазии – это такое вот мое представление о «другом человеке», которого, и это надо понимать предельно отчетливо, в действительной реальности просто нет, а я колдую над пустой коробкой.

Ирония ситуации состоит еще и в том, что он – как реальный человек – скорее всего, вряд ли способен понять драматургию моего нарратива, даже если я начну ему ее подробно растолковывать, поскольку он сам, в свою очередь, находится в плену своих представлений и нарративов, и я для него точно такой же фантазм его психики, как и он – моей. Таким образом, реализуя данный подход, мы оба имеем все шансы впасть в дисфорию, депрессию и чувство, что «мир полон предателей и бесчувственных придурков».

Да, мы могли бы оставить своих «котов» в живых, но для этого мы должны были бы отказаться от своих нарративов и увидеть друг друга как «специальные объекты». В конце концов, правда состоит в том, что «кот» ни в чем не виноват, это мы сами придумали ложные истории про реальное «положение вещей». И сделали мы это потому, что на этапе до проверки наших нарративов реальностью подобные истории очень греют душу (наверное, это вполне нормально и даже естественно надеяться на то, что тебя обрадует, и на то, что все будет так, как ты хочешь). Проблема в том, что все эти нарративы по сути своей неправильные, а потому проверка их реальностью с неизбежностью ввергнет нас в пучину драматических переживаний.

Если же я понимаю «другого человека» как «специальный объект», это значит, что уже в рамках моего представления о нем (сильно, впрочем, неопределенного в сравнении с обычным для меня и приятным мне нарративом) он неизбежно будет действовать по «своей воле», исходя из каких-то своих «внутренних мотиваций», мне до конца, а то и совсем не известных и/или не понятных. Реальность такова, какова она есть, и другие люди ведут себя так, как они себя ведут (и я сам – для всех остальных – тоже «другой человек», и с их точки зрения, скорее всего, тоже веду себя «как попало»). Если я помню об этом, если я включаю эту «х», в свои расчеты, то получаю «специальный объект» и неумирающего «кота», ведь сюрпризы в поведении другого человека не будут для меня «крахом надежд», а уже предусмотренным и внесенным в мои же расчеты естественным боем стеклотары, неизбежным для любой перевозки.

Слепая и даже абсолютная вера в собственные представления (нарративы) столь же нормальна, сколь и губительна, потому что они – мои собственные представления – заслоняют от меня реальность, с которой я постоянно и неизбежно имею дело. По сути, я действую наугад, и рано или поздно это приводит к проблемам. Да, я никогда не могу знать реальность такой, какова она на самом деле, но, зная, что я ее не знаю, я, по крайней мере, буду двигаться осторожно, пошагово. Покуда же я верю своему представлению о «другом человеке», меня, конечно, ждут неприятные сюрпризы. Сама эта стратегия – доверять своим представлениям о реальности, не испытывая в них сомнений, – чистой воды живодерня для «котов».

Впрочем, задача всей этой психологической экскурсии не в том, чтобы между делом рассказать о «мерзости межчеловеческих отношений» [© И. П. Павлов], а в том, чтобы продемонстрировать всю сложность задачи – держать у себя в голове интеллектуальные объекты в этом их особом качестве – «специального объекта». Подобная интеллектуальная работа требует огромных усилий, значительного напряжения интеллектуальных способностей (и тренированного аппарата для этих целей).

Однако, если это непросто даже в области социального взаимодействия (хотя, казалось бы, это так очевидно, что другие люди имеют свое собственное видение любой ситуации, у них свои интересы и мотивы), то что же делать с ситуацией, когда речь идет об интеллектуальных объектах, которые вовсе не способны сопротивляться нам сами собой на пространстве мира интеллектуальной функции?

То есть если мое представление о «другом человеке» при желании не так уж и сложно ввести в состояние «специального объекта», то в случае с интеллектуальными объектами, которые никак не связаны с социальными отношениями, перед нами, очевидно, задача со звездочкой (тут шансы «кота» на выживание или даже просто на попадание в коробку крайне невелики).

Если мы посмотрим на любые интеллектуальные объекты, находящиеся в ведении науки, мы обнаружим их полностью погруженными в массу нарративов – в науке роль таких «нарративов» выполняют господствующие парадигмы [© Т. Кун], принятые научным сообществом теории, определения понятий и т. д Чтобы выдернуть тот или иной интеллектуальный объект из таких нарративных пут, необходимо затратить огромные усилия. Так что неудивительно, что только немногие ученые смогли увидеть в интеллектуальных объектах, почивающих на лаврах «понятности» и «очевидности», неизвестные («х») и, превратив их в «специальные объекты», найти в соответствующем пространстве научных фактов ту саму «кротовую нору» или заветную «червоточину» перехода к новой модели реконструкции реальности.

Как же это в принципе можно сделать? Ответ на этот вопрос, возможно, покажется странным, но пока я не вижу другого. Возможности нашего мозга таковы, каковы они есть, и природа не изобретала специальных мозгов для ученых, которые бы отличались от мозгов обычных людей, включая кроманьонцев. И если соответствующий «программный код», позволяющий переводить обычные интеллектуальные объекты в статус «специальных объектов», вырабатывается у нас в рамках социальных отношений, в рамках нашей собственной социализации, то он же работает и в головах ученых для целей их – научных – исследований.

Конечно, нельзя утверждать наверняка, но если за сложные социальные отношения, за поддержание самой социальной структуры в нашем мозгу отвечает его «дефолт-система» (более неудачное название, конечно, трудно было придумать), то, вероятно, ей же предстоит решать и задачи по созданию теории относительности, изобретать квантовую механику и реконструировать репликации ДНК. Используя этот предустановленный в нас «программный код», мы, по крайней мере, можем дать нашему ученому «коту» хотя бы какой-то шанс на выживание после открытия ящика (после испытания соответствующих теоретических реконструкций реальностью научного эксперимента).

Впрочем, мы вряд ли можем рассчитывать на столь простое решение – мол, тренируем «дефолт-систему мозга», и подлинное мышление нам обеспечено. Нет, проблема в том, что она – эта моя «дефолт-система» – занята, арендована, так сказать, на постоянной основе. Там, собственно, и живут эти мои «другие люди», тут же появляясь в прожекторе луча моего сознания, как только я не занят решением какой-то практической задачи, требующей моего активного внимания (а если она автоматизирована, то всплывают и в процессе ее решения). Короче говоря, там достаточно плотно…

Если представить себе «дефолт-систему мозга», занимающую, надо сказать, огромные объемы нашего мозга (медиальная префронтальная кора, задняя поясная извилина, преклиновидная кора и медиальная, латеральная и нижняя часть теменной коры и др.), как своего рода «серверное пространство», то оно постоянно занято просчетом и пересчетом взаимосвязей, объединяющих от ста пятидесяти до двухсот интеллектуальных объектов, которыми для нас являются «другие люди», входящие на данный момент в наше число Дамбара.

И если мы хотим этим «серверным пространством» воспользоваться для просчета других интеллектуальных объектов – например, научных (хотя это могут быть и любые другие интеллектуальные объекты, например религиозного содержания), то нам, очевидно, необходимо сначала высвободить на нем место (причем желательно брать места получше). Этим, вероятно, объясняется специфическая социальная аскеза, которой подвергают себя как ученые (в особенности математики), так и монахи всех видов и конфессий.

Звучит, возможно, странно, но нам никуда не уйти от признания этого факта: если мы хотим какие-то интеллектуальные объекты (не «других людей») превратить в «специальные объекты», то нам для этого потребуется этих «других людей» с нашего специализированного под эти нужды «серверного пространства» убрать. Придется хотя бы частично и временно зачистить свою «дефолт-систему мозга» от «других людей», освободив это место для тех объектов, о которых мы собираемся озадаченно думать, – например, о математической «теории категорий» или о «ядре атома», о «репликации двойной спирали ДНК» или о «принципе неопределенности Гейзенберга»… И вряд ли можно надеяться на то, что «дефолт-система мозга» освободит себя сама по себе.

Собственно, здесь нам и открываются предельно сложные отношения «дефолт-системы мозга», ответственной за поддержание в нашей голове всей матрицы наших социальных отношений и зон «префронтальной коры», ответственных за осознанное и целенаправленное «торможение» [© А. Р. Лурия]. Очевидно, что для этого потребуются колоссальные интеллектуальные усилия и для того, чтобы удалить с сервера «других людей», его исконно занимающих, и для того, чтобы ввести соответствующие интеллектуальные объекты в состояние «специальных объектов».

Что касается «дефолт-системы мозга», то у нас она заселена нашими представлениями о «других людях», а вовсе не «специальными объектами». Впрочем, это, надо полагать, результат интроекции мира интеллектуальной функции. Тогда как эволюционно она, судя по всему, приспособлена как раз к неопределенности: если ее задача в природе заключается в постоянном сканировании социального пространства – реального поведения наших сородичей (сигналов, от них исходящих), а не прокручиванием замкнутых на самих себя нарративов (наших представлений о других людях), то место для неизвестного, для того самого «х», в ней за каждым элементом предусмотрено.

Мир интеллектуальной функции, продолжая ту же компьютерную аналогию, инсталлирован на структуры «дефолт-системы мозга» человека, тогда как у животных она никакая не «дефолтная», а как раз активная система сканирования наличной действительности. У человека же она включается именно тогда, когда мы ни о чем целенаправленно не думаем. Может быть, именно поэтому озадаченное мышление, по крайней мере феноменологически, действительно представляется нам чрезвычайно странным состоянием. Это вовсе не то же самое, что сидеть и считать в столбик или разбираться в том, что значит тот или иной термин, используемый автором какой-нибудь научной монографии. Это состояние, которое можно назвать «сосредоточенной растерянностью», или, еще точнее, «растерянной сосредоточенностью».

Так или иначе, но для того чтобы оказаться в состоянии озадаченности, решая проблемы, не связанные напрямую с нашими социальными отношениями (как, например, та, которую сейчас решаю я, пытаясь удерживать в себе «специальные объекты», необходимые для понимания «пространства мышления»), мы должны использовать тормозные функции префронтальной коры. Они необходимы нам для того, чтобы зачистить пространство мышления от «других людей» (по крайней мере, временно превращая их из «специальных объектов» в своего рода предметы с функциями), а также – отсепарировать искомые интеллектуальные объекты от опутывающих их нарративов, втолкнуть в них неизвестное «х», превратив их тем самым в «специальные объекты». Собственно это и есть озадаченность, а дальше уже начинается работа интеллектуальной функции, которую мы не контролируем сознательно – она просто обеспечивает непосредственную работу этого нашего «сервера».