Опыт Другого (с большой буквы)

Знание о том, что другой человек – Другой (инаковый), само по себе весьма существенно для адаптивного поведения и сохранения состояния психологического благополучия. Разъясняя пациенту в процессе психотерапии это положение, мы можем добиться существенных подвижек в характере его отношений с другими людьми, ослабить так называемые «установки долженствования» и т. п. Этот позитивный эффект вызван модификацией когнитивных структур, однако было бы большой ошибкой думать, что таким образом мы можем добиться развития личности человека. Действительно, понимая, что другие люди – Другие (инаковые), человек менее категоричен в суждениях и способен предотвращать свои «иррациональные» попытки навязать другому лицу свой способ мыслить и действовать, свои взгляды и позиции, а также ориентирует себя, с тем чтобы относиться к другим людям «с пониманием», «входить в их положение». Однако здесь идет речь именно о «блокировании» неадекватных поведенческих стратегий (блокирование данных реакций с помощью когнитивной разработки вопроса или создание посредством мыслительных операций таких поведенческих стереотипов (установок), которые бы способствовали более адекватному его отношению к другим людям), собственно же сами эти стратегии далеко не изжиты человеком, просто некие данные, противоречащие этим стратегиям, приняты им во внимание (заняли какое-то – значительное или не очень – место в его сознании) и в определенных ситуациях «включаются», изменяя (или модулируя) характер производимого действия.

Именно такую работу предлагает Т.А. Флоренская в своей публикации «Диалогическое общение как путь духовного преображения личности». Предлагаемая автором модель безусловно интересна и имеет большую практическую ценность. Однако, как нам представляется, круг состояний, к которым данная техника психологического консультирования может быть применена, ограничивается проблемой психологической адаптации личности уровня ПОМ процесса своего развития, переживающей те или иные трудности, вызванные «жизненными ситуациями». Разрабатывая свой концепт, Т.А. Флоренская опирается на теоретические разработки М.М. Бахтина («диалогичность») и А.А. Ухтомского («доминанта на собеседнике»), считая их вполне конгруэнтными. Трудно оспаривать подобное утверждение, поскольку здесь мы заведомо оказываемся заложниками языковой игры, однако если Т.А. Флоренская права, тогда и учение А.А. Ухтомского о «доминанте на собеседнике» (как и представленное нами выше учение о «другом» М.М. Бахтина) вряд ли может быть напрямую соотнесено с феноменом процесса развития личности.

Вместе с тем мы имеем определенные основания полагать подходы А.А. Ухтомского и М.М. Бахтина отличными. Во-первых, понятие «доминанты» М.М. Бахтин заимствовал у датского эстетика Б. Христиансена, а не у А.А. Ухтомского, и хотя он был знаком с работами последнего, прямых ссылок по интересующему нас вопросу на его труды не сделал. Во-вторых, А.А. Ухтомский придает понятию «собеседник» иное толкование, не связанное непосредственно с «речью» («беседой»), равно как и слово «лицо» он толкует иначе, для него это не «личность» и не анатомическая часть тела. И наконец, в-третьих, А.А. Ухтомский говорит, что для познания данных универсалий необходим «новый метод», который «оплодотворит нашу жизнь и мысль стократ более, чем его прототип – метод Коперника», тогда как мы не видим необходимости в принципиально новой методологии при формулировке теории «диалогичности».

Обратимся теперь к концепции А.А. Ухтомского. С одной стороны, он, будучи физиологом и не изменяя своему призванию, четко определяет то, что мы назвали выше психологическим солипсизмом: «Человек, – пишет Алексей Алексеевич, – видит реальность такою, каковы его доминанты, то есть главенствующие направления его деятельности. Человек видит в мире и в людях предопределенное своею деятельностью, то есть так или иначе самого себя. Тут зачатки аутизма». С другой стороны, категория «лица» у А.А. Ухтомского отражает несодержательное явление, поскольку оно не может быть верифицировано «обычными средствами» и не сводимо к «частным проявлениям». И наконец, в «доминанте на собеседнике» А.А. Ухтомский видел средство «не абстрактного, а реального» единения людей, которое достигается следующим образом: «Пока человек не свободен еще от своего Двойника (другого с маленькой буквы. – А.К., А.А.), он, собственно, и не имеет еще Собеседника (Другого с большой буквы. – А.К., А.А.), а говорит и бредит сам с собою; лишь тогда, когда он пробьет скорлупу и поставит центр тяготения на лице другого, он получает впервые Собеседника. Двойник умирает, чтобы дать место Собеседнику».

И теперь встает вопрос, который является на самом деле принципиальным: может ли говорить человек с этим своим «Собеседником» (парадокс Жака Лакана, который мы привели прежде)? Т.А. Флоренская считает это возможным, нам же представляется это практически нереальным. Конечно, разговор между двумя Другими (с большой буквы) возможен, однако это будет разговор двух людей, направленный на решение каких-то конкретных жизненных задач, но отнюдь не идеалистически предполагаемое «душевное общение». Если внутренний контур личности несодержателен, то говорить двум Другим «по душам» не о чем, а если они «реально» Другие (с большой буквы), то есть инаковые, то как можно представить себе общий для них язык? Как писал Мартин Бубер, «лишь безмолвие, обращенное к Ты, лишь молчание всех языков, безмолвное ожидание в неоформленном, в неразделенном, в доязыковом слове оставляет Ты свободным, пребывает с ним в потаенности, там, где Дух не обнаруживает себя, но присутствует. Всякий ответ вплетает Ты в мир Оно». А потому «Собеседник» (с большой буквы) – это тот, кто умеет молчать, сохраняя при этом свое полное «присутствие».

Иными словами, «разговором» в деле развития личности не поможешь, а потому полагать, что предложенная Т.А. Флоренской методика психологического консультирования затрагивает этот процесс (как его понимает новая методология), было бы излишним преувеличением. К другим основаниям, которые позволяют нам сделать такой вывод, относится, во-первых, наличие элементов директивности в ее подходе; во-вторых, использование содержательных по сути категорий «добра», «зла», «голоса совести», «нравственного конфликта» и т. п.; в-третьих, указание на возможность относительно быстрого «духовного преображения личности». Вместе с тем нельзя не отметить, что работа Т.А. Флоренской удивительно хороша как психотерапевтическая методика, ее подход позволяет преодолеть «идеалистическую болезнь» гуманистической психологии, но однако же используемый в этой работе термин «развитие личности» относится, как нам представляется, к процессу самореализации личности, но не к самоактуализации, а потому не вполне отвечает требованиям, предъявляемым к особенностям психотерапевтического сопровождения процесса развития личности.

Знаменитое высказывание Фриды Фромм-Райхман: «Пациенту нужен опыт, а не объяснения» – лучшим образом отражает фактическую ценность пояснений о Другом (с большой буквы) в сравнении с «опытом Другого». Иными словами, психотерапевт, осуществляющий сопровождение процесса развития личности своего пациента, должен не убеждать пациента в том, что другие люди – Другие, формируя тем самым соответствующие когнитивные структуры, а, используя имеющиеся в его распоряжении средства, дать ему «опыт Другого». В результате процесса развития личности человек не «вынуждает» себя относиться к другим как к Другим (с большой буквы), благо фактически это и невозможно, а ощущает их таковыми – инаковыми, их другость, неподвластность; потому и соответствующее поведение его не «вынуждено», а естественно и спонтанно. В противном случае человек неизбежно будет испытывать определенный дискомфорт, что само по себе свидетельствует об отсутствии достаточной степени его адаптации.

Этот феномен замечательно описан в книге Курта Левина «Разрешение социальных конфликтов»: «Изменения в эмоциональной сфере, – пишет он здесь, – не всегда происходят в соответствии с изменениями когнитивных структур. Даже если когнитивная составляющая представления о группе у человека подверглась изменению, его чувства по отношению к этой группе вполне могут остаться неизменными. […] Так же как алкоголик знает о том, что ему нельзя пить, – и хочет пить, так и белый американский солдат в Англии, знающий об ухаживаниях негра за белой девушкой, может чувствовать, что ему не следует принимать это в штыки, – и может корить себя за то, что у него есть такое предубеждение. И тем не менее зачастую он будет беспомощен, сталкиваясь с этим предрассудком, поскольку его восприятие и эмоциональная реакция продолжают противоречить тому, как, по его мнению, он должен к этому относиться. Нередко существует опасность, что переобучение затронет лишь официальную систему ценностей, уровень их вербального выражения, а не уровень поведения».

Однако понятно, что мы не обойдемся и без «объяснений», впрочем, эти «объяснения» не обычного характера, они призваны выполнить роль соответствующего означения полученного пациентом «опыта Другого», чтобы позволить последнему (означающему этого «опыта») занять подобающее место в мировоззренческой структуре обретшего этот «опыт» пациента. «Даже обширный непосредственный опыт, – пишет Курт Левин, – не может автоматически создать корректные представления (знания). В течение тысячелетий повседневный опыт человечества, свидетельствующий о том, что предметы падают на Землю, не стимулировал нас к созданию теории гравитации. Для того чтобы изменить наши представления об этом физическом феномене на более адекватные, понадобился ряд крайне необычных, подготовленных самими людьми опытов – так называемых экспериментов. И, таким образом, будет совершенно неоправданным утверждать, что непосредственный опыт в социальной сфере автоматически приведет к формированию корректных представлений или адекватных стереотипов».

Иными словами, психотерапевт, обеспечивающий сопровождение процесса развития личности своего пациента, должен не только дать ему «опыт Другого», но сделать его систематическим, всякий раз означивая его соответствующим образом. Однако означивание в данном случае не может ограничиться одним лишь «называнием», поскольку в этом случае новое «название» просто «утонет» в совокупности прежних представлений, которые не предполагали этого нового для пациента «опыта Другого», а потому исказят его в соответствии с наличествующими в его сознании «доминантами», и никакого практического и желаемого эффекта для пациента этот «опыт» не возымеет. Поэтому для придания «опыту Другого» соответствующего статуса в мировоззрении пациента необходимо «увязать» его с соответствующими когнитивными структурами, определяющими поведение пациента и иерархию его жизненных ценностей.

Таким образом, если психотерапевту удастся избежать «голого» «называния» «опыта Другого», то динамика этих изменений вполне согласуется с описанными Ирвином Польстером: «Если терапевт помогает пациенту вырваться из порочного круга его дискретных представлений, „войти“ в переживания, следующие одно за другим, пациент вскоре будет захвачен процессом неминуемости „следующего“ момента. Такой процесс сопровождается большой поглощенностью и открытостью сознания. Когда терапевт чувствителен к развитию этой поступательности, пациент погружается в процесс восстановления своих внутренних размышлений. И когда он скользит по колее своих мыслей, он становится восприимчивым к мыслям и чувствам, которые раньше были неприемлемы». И. Польстер говорит о том, что мы назвали выше «запасом для роста», то есть психотерапевт соблюдает полную конгруэнтность по отношению к структурной организации своего пациента, с одной стороны, но постоянно держит «дверь открытой» для следующих шагов (этапов, уровней) процесса развития личности, с другой.

Но как же дать пациенту «опыт Другого», да так чтобы этот «опыт» был им воспринят именно таким образом (то есть как фактический «опыт Другого»), не подвергся искажающим его интерпретациям, не был соотнесен с чем-то, что к нему ровным счетом никакого отношения не имеет? Вот самый главный вопрос и самая сложная задача, стоящая перед психотерапевтом, осуществляющим сопровождение процесса развития личности своего пациента. Очевидно, что, отвечая на этот вопрос, мы должны исходить не из каких-то общих взглядов и представлений, но из той фактической ситуации, в которой находятся пациент и психотерапевт, осознавая специфику того особенного отношения, что неизбежно сопровождает хорошую психотерапевтическую работу. Это «отношение» уже давно известно практической психологии и с легкой руки З. Фрейда получило название «перенос».

Если игнорировать психоаналитические интерпретации этого феномена, а ограничиться одной лишь констатацией, то определение переноса как «влияния ранее сформировавшегося стереотипа действия или отношения на новые действия или отношения» кажется логичным и весьма существенным в контексте психологического солипсизма, поэтому по самому факту «переноса» мы не имеем никаких возражений. Однако, как нам представляется, необходимо дистанцироваться от толкования переноса как непосредственного либидозного акта, с одной стороны, и рассмотрения отношения «психотерапевт – пациент» как отношения «родитель – ребенок», с другой.

Относительно первого – «перенос» как либидозный акт – следует уточнить, что на самом деле мы имеем дело с банальными иерархическим отношениями, которые существуют, конечно, не без либидозного подтекста, но в целом – не более чем типичная поведенческая стратегия, свойственная «стайным» животным, к которым человек, безусловно, относится. В качестве основного доказательства своих либидозных интерпретаций «переноса» З. Фрейд предлагает феномен отсутствия «переноса» при работе с больными шизофренией, рассматривая последнюю как явление «нарциссического либидо», что, по его мнению, объясняет, почему пациент-шизофреник не испытывает сексуального влечения к психотерапевту, поскольку он интравертирует либидозное влечение на самого себя. Однако, как мы уже говорили, при шизофрении наблюдается генерализованное ослабление инстинкта самосохранения, поскольку же половой инстинкт входит в него на правах составного элемента, то речь должна идти не об изменении «направленности» либидо, а о его снижении. С другой стороны, понятно, что ослабление инстинкта самосохранения неизбежно ведет и к ослаблению смежных поведенческих реакций, а значит, и потребности в иерархических отношениях, которые (и в этом основная их функция) обеспечивают «члену стаи» чувство защищенности. Таким образом, если и рассматривать приведенное 3. Фрейдом «доказательство» при теоретическом анализе феномена «переноса», то оно свидетельствует как раз в пользу «иерархического» генеза «переноса», но никак не либидозного.

Когда же психоаналитики рассматривают «перенос» как результат перенесения (смещения) отношения пациента к его родителям на психоаналитика, это и вовсе вводит в крайнее недоумение. Зачастую складывается впечатление, что данная «теория» нужна этим психотерапевтам лишь для того, чтобы оправдать свои ошибки загадочным понятием «негативного переноса». Если пациентка в сердцах охаживает психотерапевта словами: «Вы говорите совсем как мой отец!» – это свидетельствует лишь об отсутствии у психотерапевта достаточного профессионализма, в противном случае он бы, конечно, поостерегся «бередить раны» своей пациентки и «ходить дорогами», по которым путь с определенного времени заказан всякому. Вообще говоря, подобные «демарши» со стороны пациента, как правило, свидетельствуют только об одном: этими словами (уподобляя психотерапевта ненавистному родителю) пациент дает психотерапевту понять, что не чувствует себя понятым. Так называемый «негативный перенос», или «враждебность» может, кроме прочего, оказаться следствием неоправданных ожиданий пациента, появление которых психотерапевт не сумел вовремя предотвратить.

Однако так или иначе, но нечто, что психоаналитики называют «переносом», действительно существует. Психотерапевт – врач, он источник знания, а потому и инстанция власти, пациент хочет ему принадлежать, ощущать его опеку и поддержку, чувствовать свою защищенность под его «мощным крылом». Разумеется, если подобные чувства у пациента проявляются, он начинает полагать себя «влюбленным» («очарованным», «восхищенным») в психотерапевта. В процессе собственно психотерапии это обстоятельство играет позитивную роль, если стимулирует активность пациента на преодоление своей тревожности в условиях такой защищенности. Однако если подобной активности не просматривается, то подобная позиция пациента значительно затрудняет процесс психотерапевтического лечения, а если психотерапевт не понимает, чем вызвана пассивность пациента, то начнет его обвинять и получит то, что называется в психоанализе «негативным переносом» (таковым, разумеется, не являясь).

Впрочем, нас сейчас интересует феномен «переноса» при психотерапевтическом сопровождении процесса развития личности, а здесь он приобретает совершенно иное значение. Как мы уже говорили, отношения психотерапевта и пациента создают ситуацию, при которой пациент склонен думать, что он влюблен в своего психотерапевта, отвечая таким образом (в качестве, как ему кажется, благодарности, которая, впрочем, на поверку в большинстве случаев таковой не является) на чувство защищенности, «даруемое» последним. Если же пациент думает, что он «влюблен» в психотерапевта (чаще такая мысль возникает у женщин и гомосексуальных мужчин (если психотерапевт – мужчина) и наиболее типична для личности уровня ПОМ), если он полагает, что «зависим» от психотерапевта (такая интерпретация отношений «пациент – психотерапевт» более свойственна мужчинам и личности уровня ПЗМ), то и в том и в другом случае он примется за формирование соответствующего дискурса.

Этот «любовный дискурс» формируется «внутри» пациента, он создает своеобразную тенденциозную направленность, в соответствии с которой пациентом будет производиться дальнейший отбор принимаемой во внимание информации, а также ассоциация этой избранной им информации с прежними опытом, переживаниями и надеждами. Таким образом мы неизбежно сталкиваемся с искажением ситуации и уходом от того, что можно было бы назвать потенциальными индивидуальными отношениями. Зреет новая «стена языка», кроме прежней, неизбежно и повсеместно существующей, – дискурс (любви, зависимости и т. п.), дезавуирующий психотерапевта как конкретного, живого, индивидуального человека.

«Проекция» делает свое дело – на психотерапевта пациентом надевается своеобразная маска (образ), которая отвечает потребностям последнего, обещая их удовлетворение. Однако эта проекция порождена личностью, не достигшей еще высоких уровней своего развития, а потому, если бы психотерапевт и был способен соответствовать этим ожиданиям пациента, данное «соответствие» не только не продвинет процесс развития личности дальше, но, напротив, будет лишь способствовать его хронизации на той или иной стадии. Поэтому задача психотерапевта – не в том, чтобы отказать пациенту в любви (защищенности), на которую он рассчитывает, но с очевидностью отказать ему в той любви (отношениях), на которую он (пациент) рассчитывает.

Теперь нам представляется важным определить свое понимание того, что психоаналитики понимают под феноменом «переноса», однако прежде всего необходимо оговориться: во-первых, использование понятия «переноса» как либидозного акта несостоятельно, о чем было сказано выше; во-вторых, общепризнано, что «перенос» представляет собой частный случай механизма «проекции», однако после того как Отто Вейнингер описал и ввел это понятие в научный обиход, ничего нового, что бы объяснило сущность этого явления, сказано в психологических кругах не было, иными словами, «проекция» до сих пор так и остается лишь красивой «вывеской»; в-третьих, использование понятия «переноса» в существующем виде приводит к величайшей путанице, где «перенос» одновременно и первое подспорье в лечении, и первый враг терапевтического процесса.

К счастью, Ролан Барт оставил нам замечательную работу – «Фрагменты речи влюбленного», – проливающую свет на это «загадочное» явление. В ней впервые, если не считать попытки Жака Лакана, на наш взгляд не увенчавшиеся заслуживающим внимания успехом, представлен «дискурс влюбленного», то есть когнитивная структура, которая и есть то, что принято называть «проекцией», а в более узком смысле – «переносом». Р. Барт начинает свою работу словами: «Dis-cursus – это изначально действие „бегать туда-сюда“, это хождение взад и вперед, „демарши“, „интриги“. Влюбленный и в самом деле не перестает мысленно метаться, предпринимать все новые демарши и интриги против самого себя. Его дискурс – это всякий раз словно приступ речи, вызванный каким-нибудь мелким, случайным поводом.

Можно назвать эти обломки дискурса фигурами. Слово это должно пониматься не в риторическом смысле, но скорее в гимнастическом или хореографическом. […] Фигура – это влюбленный в работе». Весь последующий текст – это представление данных «фигур», каждая из которых по сути лишь одна из граней этого нескончаемого течения мыслей, насыщенных любовным переживанием, впрочем, кажется, Р. Барт предлагает нам исчерпывающую картину.

Нет необходимости пересказывать весь текст «Фрагментов», да это и невозможно, его нужно читать и перечитывать, чтобы понять: «перенос» и «проекция» – это не акт, это несостоявшийся акт, это «работа», это бег по кругу, это способ найти «дверцу к…», «щель в…», это бесперспективная попытка проникнуть в мир любимого человека, прорваться к нему, это процесс адаптации к тому, кто стал «объектом», «эпицентром» дискурса, вокруг которого язык совершает коловращательные движения. Не с «инфантильными фантазиями», не с «неудовлетворенными потребностями», не со «стереотипными отношениями» встречается психотерапевт, констатирующий у пациента факт «переноса», он встречается с речью, которая, актуализированная, существует уже вне каких-либо влечений, сама по себе, повинуясь только своему собственному, непрекращающемуся течению.

Странно, что этого не заметил 3. Фрейд, который сам же и свидетельствовал симптомы этого нескончаемого говорения: «Если врачу представился случай побеседовать с родственниками пациента, то он с удовольствием слышит, что эта (его, психотерапевта. – А.К., А.А.) симпатия взаимна. Дома пациент без устали расхваливает врача, превознося в нем все новые положительные качества. „Он грезит вами, слепо доверяет вам; все, что вы говорите, для него откровение“, – рассказывают родственники. Иногда кто-нибудь из этого хора выражается резче: „Просто надоело, он беспрестанно говорит только о вас“». Это выплескивающийся наружу дискурс «влюбленный» пытается найти «ход» к «возлюбленному» с помощью языка, но однако же посредством языка он как раз и не может подойти к «возлюбленному», поскольку он – Другой.

Этот парадокс, который с каждой минутой становится все более очевидным для «влюбленного», дает ему осознание, что другой («возлюбленный») – Другой, но пока это только осознание: «Атопос, – пишет Р. Барт, – это другой, которого я люблю и который меня завораживает. Я не могу его классифицировать именно потому, что он Единственный, единичный Образ, который чудом отвечает особенностям моего желания. Это изображение истины; он не может подпасть ни под какой стереотип (каковой есть истина других)». (Зачастую это событие в жизни пациента способно спотенцировать процесс развития его личности в период прохождения психотерапии, однако в отсутствие должного означения, то есть если дискурс пациента не имеет необходимых означающих, данное «осознание» может безвозвратно «утонуть» в «любовном дискурсе», где на такой случай припасено самое безразмерное из всех существующих слов – «любовь».)

Это осознание создает новый поворот, новое «завихрение» дискурса «влюбленного»: «Уже сотню лет, – продолжает Р. Барт, – принято считать, что безумие (литературное) заключается в словах: „Я есть другой“; безумие – это опыт деперсонализации. Для меня, влюбленного субъекта, все совсем наоборот: именно то, что я становлюсь субъектом, не могу не стать им, и сводит меня с ума. Я не есмъ другой – вот что с ужасом констатирую я. (Дзэнская история: старый монах сушит в жару грибы. „Почему вы не скажете, чтобы этим занялись другие?“ – „Другой не я, и я не другой. Другому не пережить опыта моих поступков. Я должен сам пережить опыт сушки грибов“.) Я нерушимо являюсь сам собой, и в этом-то я и безумен: я безумен, поскольку я самодостаточен». Таким образом новое осознание – это замкнутость в самом себе, но именно эта замкнутость и есть свидетельство, пусть лишь косвенное, собственной – «влюбленного» – инаковости.

Нельзя выйти за пределы языка – вот что демонстрирует Р. Барт, вот что – замкнутый в самом себе язык (речь) – является тем, что почему-то называется «переносом». И это речь о другом человеке, если же речь остановится, прекратится, исчезнет, разрушится, другой человек («возлюбленный») станет для говорящего Другим (с большой буквы). Потому задача психотерапевта, желающего дать пациенту «опыт Другого», состоит в том, чтобы заставить его замолчать, прекратить его внутреннее говорение. Вот по какой причине никакие пояснения и увещевания психотерапевта не способны изменить положения, они только дают пациенту новый, очередной повод для дискурсивных аберраций, но граница языка, разделяющая двух Других, так и остается непреодоленной. Казалось бы, все уже готово, реальность индивидуальных отношений маячит на горизонте: «возлюбленный» осознан как Другой, сам «влюбленный», после долгих терзаний, осознает собственную инаковость, но язык (речь) все еще продолжает стоять между ними стеной.

Однако все это еще не «опыт Другого (с большой буквы)», пока это только прелюдия, которая грозит таковой и остаться, Другой не может быть Другим с большой буквы, пока он соответствует ожиданиям «влюбленного», но Р. Барт знает, когда речь будет вынуждена замолчать. Как и мы в свое время, он обращается к творчеству Ф.М. Достоевского, к роману «Братья Карамазовы». Р. Барт приводит в качестве иллюстрации психологический кризис, который переживает Алеша Карамазов, узнающий о том, что «старец пропах», что разрушает весь его «любовный дискурс» до самого основания, – это и есть переход с уровня ПОМ развития личности на уровень ПЗМ, а далее и на уровень ВЗМ. Эту «фигуру» Р. Барт называет «крохотное пятнышко на носу», этот «легкий, но несомненный след разложения» старца приводит к «разложению» «любовный дискурс» Алеши.

«На совершенном, – продолжает Р. Барт цитировать свой дискурс, отталкиваясь от этого сюжета, – и словно бы забальзамированном (до того оно меня завораживает) лице другого я вдруг замечаю очаг порчи. Точка эта микроскопична: какой-нибудь жест, слово, предмет, деталь одежды, нечто необычное, что вдруг возникает (пробивается) из области, которая не вызывала у меня никаких подозрений, и внезапно связывает любимый объект с пошлым светом. Неужели этот человек вульгарен – тот самый, чье изящество и оригинальность я с благоговением восхвалял? И вот на тебе: он совершает жест, которым разоблачает в себе совсем иную природу. Я ошеломлен: мне слышен сбой ритма, что-то вроде синкопы в прекрасной фразе любимого, звук разрываемой гладкой оболочки Образа. […] Можно сказать, что искажение Образа происходит, когда мне стыдно за другого. […] Весьма часто другой оказывается искажен благодаря языку; он говорит какое-то не то слово, и мне становится слышно, как угрожающе шумит совсем другой мир – мир другого. […] Образ испорчен, поскольку внезапно увиденный мною человек – просто какой-то другой (а не мой другой), кто-то чужой (безумец?). […] Любовная речь обычно является гладкой оболочкой, приклеенной к Образу, очень мягкой перчаткой, облегающей любимого человека. Эта речь благочестива, благонамеренна. Когда Образ искажается, оболочка благочестия рвется; от сотрясения оказывается низвергнут мой собственный язык. […] Ужасный отлив Образа».

Иными словами, чтобы прекратить «любовный дискурс», «влюбленного» «возлюбленный» должен совершить нечто, что никак не согласуется с ожиданиями носителя дискурса, создать диссонанс, который дискурс «влюбленного» не в силах выдержать. Старец буквально «оскандалился» в глазах Алеши, однако если бы этого не произошло, то любимый герой Ф.М. Достоевского так бы и остался заложником своего дискурса, который скрывал от него реального старца – Другого (с большой буквы), банальным примером личности уровня ПОМ. Такова ирония судьбы – первый раз предстать Другому Другим (с большой буквы) нам суждено в «дурном свете» (конечно, фактически этот «свет» не дурен, но он дурен для носителя «любовного дискурса», поскольку означает смерть его благочестивого Образа нас). Кризис «влюбленного», разумеется, неизбежен.

И далее все зависит от множества обстоятельств, если этот дискурс не был достаточно силен, не был генерализирован, то есть не вовлек в свою орбиту все пространство внутреннего говорения, все мировоззрение «влюбленного», то возможно, что он просто отступит, повесив на прежде «возлюбленного» некий ярлык отрицательного характера. В другом случае, что и произошло с Алешей Карамазовым, он может повстречаться с каким-то третьим человеком (Алеша встречается с Грушенькой), который «воспользуется» возможностью (обеспеченной «душевным смятением») и войдет в транзиторные индивидуальные отношения с прежде (только что) «влюбленным» (глава «Луковка»), тогда последний может вернуться к прежде (только что) «возлюбленному» (глава «Кана Галилейская») и, преодолев свою «минутную слабость», продолжит любить, однако в этом случае ему «придется» любить уже человека, а не его Образ, Другого (с большой буквы), а не другого (с маленькой). Впрочем, это будет уже не любовь – это будет реальность индивидуальных отношений.

Это переживание, представленное, разумеется, в литературной, то есть образно-символической форме, венчает упомянутую главу «Кана Галилейская» романа «Братья Карамазовы». Испытав все эти треволнения, вызванные крушением своего «любовного дискурса», прочувствовав важность и значимость индивидуальных отношений и вернувшись к старцу (старец приходит к Алеше во сне), Алеша смотрит на «небесный купол» и «Млечный Путь», а потом падает «как подкошенный» на землю и плачет, ощущая необыкновенный прилив сил. «Пал он на землю слабым юношей, – пишет Ф.М. Достоевский, – а встал твердым на всю жизнь бойцом и сознал и почувствовал это вдруг, в ту же минуту своего восторга. И никогда, никогда не мог забыть Алеша во всю жизнь свою потом этой минуты. „Кто-то посетил мою душу в тот час“, – говорил он потом с твердою верой в слова свои… Через три дня он вышел из монастыря, что согласовывалось и со словом покойного старца его, повелевшего ему „пребывать в миру“». Последняя фраза как нельзя лучше свидетельствует о возврате Алеши Карамазова в лоно «возлюбленного» им старца.

Эпиграф, избранный Ф.М. Достоевским для романа «Братья Карамазовы», удивительно точно отражает роль Другого (с большой буквы), разрушающего «стену языка» (и языка как такового, и языка «любовного дискурса», которые сплелись за счет мощности последнего воедино): «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Евангелие от Иоанна. Глава XII, 24). Эти же символы – «соединения», «смерти», «вознесения души», «очищения», «возвращения души» и «нового рождения» – составляют основу «алхимического» анализа «переноса», осуществленного К. Юнгом в его знаменитой работе «Психология переноса», которую автор заканчивает такими словами: «Несомненно, феномен переноса – один из важнейших синдромов, проявляющихся в процессе индивидуации; богатство его значений выходит далеко за пределы личных симпатий и антипатий. С помощью присутствующих в нем коллективных содержаний и символов он трансцендирует индивидуальную личность и простирается в социальную сферу, напоминая нам о человеческих отношениях высшего характера, отсутствие которых так болезненно ощутимо в нынешнем общественном порядке или, скорее, беспорядке». И если еще раз вспомнить Мартина Бубера, то в его терминологии это прозвучит так: «Становясь Ты, человек становится Я. Предстоящее приходит и уходит, события-отношения сгущаются и рассеиваются, и в этом чередовании с каждым разом все сильнее и сильнее выявляется сознание неизменного партнера, сознание Я».

Если же от всех этих разношерстных пассажей «об одном» вернуться к интересующей нас теме «опыта Другого» и подытожить сказанное в удобоваримых формах, то тактика психотерапевта выглядит следующим образом.

1) Возникший «любовный дискурс» пациента («перенос») представляет собой своего рода предтечу индивидуальных отношений, он дает пациенту осознание инаковости Другого (психотерапевта) и своей собственной, однако это пока только осознание, но никак не «опыт Другого» (психотерапевт усиливает этот дискурс своего пациента, чтобы его «любовная речь» захватила всю мировоззренческую структуру последнего, и подготавливает одновременно соответствующую сеть означающих для когнитивной «фиксации» будущих поведенческих реакций своего пациента, когда тот уже будет готов к реальности индивидуальных отношений).

2) Психотерапевту надлежит уяснить специфику своего Образа в Индивидуальной Реальности пациента, далее, согласуясь с полученными данными, произвести действие, которое должно создать выраженный диссонанс в этом его Образе у пациента и разрушить таким образом сформировавшийся «любовный дискурс» (эту «операцию» можно было бы назвать «блокированием переноса»).

3) Далее психотерапевт, несмотря на любые демарши со стороны своего пациента, испытывающего целый набор противоречивых чувств (большей частью отрицательных), «предлагает» пациенту индивидуальные отношения, то есть несодержателен по отношению к нему, «стена языка» рушится через полное его – языка – игнорирование психотерапевтом (данное поведение психотерапевта с определенной долей иронии можно было бы назвать «форсированным контрпереносом»).

4) Психотерапевт поддерживает реальность индивидуальных отношений (если они состоялись), усиливая таким образом «опыт Другого» своего пациента, дожидаясь того момента, когда переформирование структуры его личности, с перенесением «центра тяжести» на внутренней контур и перестройкой внешних контуров (с тем чтобы они обеспечивали существование индивидуальных отношений, не нарушая при этом общей социальной адаптации, где подобные отношения не в чести), завершится и даст психотерапевту право более не работать с пациентом, даже в качестве сопроводителя.