Глава восьмая. Принципы психотерапевтического сопровождения процесса развития личности

Психотерапевт и пациент (клиент) с кризисом развития личности

Отношения пациента и психотерапевта в процессе лечения были и остаются предметом горячих споров. Каким должен быть психотерапевт? Как он должен вести себя по отношению к пациенту? Какова допустимая степень близости между психотерапевтом и пациентом? Насколько психотерапевт может и должен быть откровенен в своих отношениях с пациентом? Эти и еще десятки других подобных вопросов не сходят со страниц специализированных журналов, освещаются в сотнях монографий, привлекают внимание как психотерапевтов, так и пациентов.

При этом каждый психотерапевт неизбежно ведет себя в отношениях с пациентом по-своему, и никакие требования теории не способны его ограничить, поскольку никому не дано права быть не тем, кем он является. Кроме того, очевидно, что используемые в практике психотерапевтические методы технически предполагают определенную «конфигурацию», «ориентацию в психотерапевтическом пространстве» отношений психотерапевта и пациента, поэтому общей формулы этих отношений нет и быть не может. Существенное значение для этих отношений имеет и то, что психотерапевт делает: то ли он способствует развитию личности пациента, то ли занимается «прямым своим делом», то есть редуцирует психопатологическую симптоматику. Наконец, когда мы сказали: «психотерапевт», «пациент» («клиент», «больной»), мы автоматически оказались в плоскости я-отождествленных ролей (отношений), а данные роли – никакая не условность, но фактическое распределение сил, поскольку предполагается положение «верха» (психотерапевт – знание, информация, опыт, статус, авторитет, ответственность, позиция ведущего и т. д.) и «низа» (пациент – отсутствие соответствующего знания, информации и опыта, статус «больного», доверие авторитету, перепоручение ответственности «ответственному лицу», позиция ведомого и т. д.).

Все это, на наш взгляд, вполне очевидно, однако психотерапевты, считающие свою работу успешной, предписывают реализуемое ими поведение в отношении пациента для всеобщего использования, в любой ситуации, несмотря ни на что. И, кажется, никто из них не отдает себе отчета в том, что, во-первых, каждый психотерапевт весьма индивидуален (в смысле отличности), что накладывает свой отпечаток на характер его отношения с пациентом; во-вторых, определенные требования предъявляет к нему используемая им психотерапевтическая техника; в-третьих, принципиальным является вопрос позиции психотерапевта в отношении пациента, проходящего лечение, с одной стороны, и психотерапевтическое сопровождение развития личности, с другой; и наконец, в-четвертых, сама психотерапевтическая ситуация подразумевает актуализацию соответствующих я-отождествленных ролей, автоматически задавая «правила игры».

Отсутствие ясности в этих аспектах психотерапевтического взаимодействия рисует нам удручающий образ психотерапевта, осознающего относительность всех известных к настоящему моменту теоретических концепций, и лучше всего этот образ продемонстрировал К. Ясперс; нижеприведенная цитата из его работы весьма объемна, но слишком существенна, поэтому мы позволим себе привести ее целиком.

«Когда я пытаюсь, – пишет К. Ясперс, – обрисовать тип психотерапевта, который в нашу эпоху господства естественных наук, будучи вынужден балансировать среди парадоксального многообразия своих задач и при этом обладая способностью затрагивать любые измерения психического, мог бы рассчитывать на решающий успех, у меня получается образ врача, опирающегося на соматическую медицину, физиологию и естественные науки; в отношении больного такой врач занимает позицию эмпирического наблюдения и объективной оценки, да и вообще он понимает и оценивает действительность с позиций разума. Такой врач не падет жертвой обмана, не уступит догме или фанатизму, не станет признавать окончательных решений. С другой стороны, он лишен фундаментальных убеждений, знания о знании; поэтому любые научные утверждения и факты, процедуры и термины он трактует как элементы, лежащие в одной научной плоскости. Нельзя сказать, чтобы его мышление было детально структурировано; впрочем, он считает это своим достоинством и склонен оправдывать неупорядоченность своих идей определенной эмпирической установкой или эвристической ценностью этих идей. Авторитет науки компенсирует утрату всех иных авторитетов. Такой врач живет в атмосфере компромисса и вседозволенности, нарушаемой только в те редкие моменты, когда ему приходится прибегать к моральному пафосу в борьбе с силами, угрожающими его профессии. Для него не существует абсолютно серьезных утверждений. Его основное настроение можно определить как вялый скептицизм, для которого главное – эффектный жест. В качестве такого жеста выступает даже его собственная научная установка, а индикатором научности идей и критерием их допуска на роль составных частей его позиции становится тот успех, который им удается снискать в обществе и среди пациентов. Речь идет о бессознательном приспособлении к ситуации, аналогичном искусству актера. Сталкиваясь с серьезными философскими позициями, такой гипотетический врач признает истинность каждой из них, не отказывая в своеобразной истинности и полезности всем остальным. Глубокий скептицизм позволяет ему – в соответствии с требованиями каждого данного случая и ситуации – предоставлять несчастным, нуждающимся в помощи, больным людям достаточно обширное пространство для веры и иллюзий, приносящих счастье. Даже обман считается чем-то неизбежным, чем-то таким, что следует перенять и разумно использовать. Отсюда – поза, в которой торжественность сочетается со скептической улыбкой, достоинство – с иронией; отсюда же обезоруживающая любезность и способность внимательно выслушивать все необычное и чуждое. Врач подобного типа – феномен нашей переходной эпохи, отделяющей былой мир веры и образованности от мира позитивистского материализма».

Что ж, если К. Ясперс прав, то приходится признать, что «переходная эпоха» несколько затянулась, а если учесть еще и то глубокое разочарование, которое вызывало крушение надежд на успешность «наук-избавительниц» – психоанализа, бихевиоризма и гуманистической психотерапии, – то перешла в нечто еще менее приятное, нежели была сама. Действительно, представленный К. Ясперсом образ, может быть, лучшее, что может дать современная ситуация в психотерапевтической науке. Упомянутые нами психоанализ, бихевиоризм и гуманистическая психотерапия достаточно четко определяют «правила игры» психотерапевта и пациента, однако неэффективность каждой из этих систем в отдельности, с одной стороны, а с другой стороны – усугубление прочих и без того плохо проясненных нюансов терапии (о чем сказано выше) не позволяют принять на вооружение эти инструкции.

При обсуждении вопроса об отношении пациента и психотерапевта мы неизбежно сталкиваемся с очевидным содержательным противоречием, поскольку если мы признаем инаковость Другого, его «другость», то автоматически теряем всякую возможность полагать, что знаем, что с ним и как ему помочь. Возможна и другая альтернатива: мы полагаем, что имеем четкие знания о своем пациенте и о характере его страдания, что позволяет нам определиться с тактикой лечения, однако в этом случае мы не имеем право говорить, что мы относимся к нему, полагаем его как Другого (с большой буквы). Это противоречие кажется непреодолимым, но это далеко не так.

Во-первых, необходимо развести «болезнь» и «дезадаптационные кризисы развития личности». В этом случае мы можем говорить, что «знаем» болезнь и «не знаем» Другого. Когда терапевт назначает нитроглицерин, ему нет нужды «знать», что его пациент думает о своем сердце, поскольку терапевт лечит болезнь, а не своего пациента. Психотерапевт, сталкиваясь в своей практике с болезнью, и должен лечить болезнь, однако он должен уметь дифференцировать болезнь и то, что отнесено нами на счет дезадаптационных кризисов развития личности и описано в соответствующем разделе настоящей работы. В случае развития личности он действительно «не знает», что ему делать с Другим (как он «знает», что ему делать с болезнью), поскольку он «не знает» Другого, но он должен «знать», как ему себя вести в отношении с ним, как ему быть для него тем Другим, который даст ему – Другому – ощущение его «другости», «инаковости», не впадая при этом в ужас, но преодолевая его и обретая радость от ощущения своей инаковости.

Во-вторых, очевидно, если речь идет о развитии личности, нуждающемся в психотерапевтическом сопровождении, то подход должен быть несодержательным, тогда отсутствие «знания» о Другом, как говорится, борозды не испортит, а для этого необходимо прояснить сущность понятия Другого (с большой буквы). Если мы говорим, что инаковость Другого заключается в том, что мы не можем «знать» о нем, то перед нами две альтернативы: или мы имеем в виду, что мы «не знаем» его содержательно, но можем «знать» о нем несодержательно (следовательно, нам нужно было оговорить эту возможность), или же мы не можем «знать» о нем вовсе (то есть и содержательно, и несодержательно). В последнем случае наша фраза о Другом – чистой воды логическая ошибка, более того – настоящее исчадие абсурда, поскольку если мы ничего не можем о нем «знать», то как же мы его верифицировали, назвали? Это было бы невозможно, а следовательно, если мы говорим о Другом, то полагаем при этом, что все-таки можем его «знать», но несодержательно. И тут парадокс…

Снова встает вопрос о содержании, поскольку «знание» предполагает содержание знания, а следовательно, несодержательный подход нам заказан. Если мы говорим, что «знаем», что Другой – Другой, то мы уже обладаем каким-то содержанием и, следовательно, всякие дальнейшие экстраполяции не имеют никакого смысла, Другой на глазах теряет свою «другость», инаковость. Гуманистическая психология, которая, как кажется, претендует на несодержательность подхода, утверждает, что она «знает», что Другой – Другой. Ее «незнание» о Другом, в чем она с удовольствием расписывается, сводится к тому, что она «не знает» о том, каков он в различных содержательных аспектах, то есть мы, конечно, можем знать, какого он пола, возраста, какова его профессия и т. д., но мы не можем «знать», что это для него – пол, возраст, профессия и т. д. Допустим теперь (гипотетически!), что мы «знаем», что все это для него значит, известно ли нам теперь, как он будет поступать дальше, что с ним будет происходить? Даже если бы это было возможно – «знать», что это «для него», мы его не «знаем», поскольку – это он Другой с большой буквы, а не его содержания «Другие», его содержания отличаются от наших, других, но не инаковы.

Война с содержательностью началась давно, Г.Г. Шпет поставил эту проблему в своей книге «Внутренняя форма слова»: «Предметное содержание как таковое остается от субъекта независимым, но зато состав его, прошедший через сознание субъекта, через его „голову“ и „руки“, им отобранный, ставший его достоянием, густо окрашен в цвет субъективности. […] Это содержание по составу есть простой запас представлений, теорий, положений, предпосылок и предрассудков, и он – иной у пастуха и астронома, буржуа и аристократа, китайца и афинянина, Писарева и Достоевского, – в такой же мере, как иные у них личные отношения к вещам и идеям». Г.Г. Шпет пытается еще найти некий компромисс, разделить, но и сохранить вместе субъективный и объективный компоненты, однако у Другого – все по-другому, поскольку он сам иной. И дело не в том, какими «представлениями, теориями, положениями, предпосылками и предрассудками» наполнена его Индивидуальная Реальность, но то, что по сути, то есть изнутри, а не по прихоти внешних влияний судьбы, снабдивших его этими «представлениями» и т. п., он – этот Другой – является для Другого Другим.

М.М. Бахтин углубляет сделанное Г.Г. Шпетом наблюдение, устраняет возможность «объективного содержания» и так разъясняет этот нюанс «содержательного» через понятие «чужого слова»: «Под чужим словом (высказыванием, речевым произведением), – пишет М.М. Бахтин в „Эстетике словесного творчества“, – я понимаю всякое слово другого человека, сказанное или написанное на своем (то есть на моем родном) или на любом другом языке, то есть всякое не мое слово. В этом смысле все слова (высказывания, речевые и литературные произведения), кроме моих собственных слов, являются чужим словом. Я живу в мире чужих слов». А в работе «Проблемы творчества Достоевского» М.М. Бахтин освещает уже собственно феномен «содержательности»: «Та „правда“, – пишет он в этой книге, – к которой должен прийти и наконец действительно приходит герой, уясняя себе самому события, для Достоевского по существу может быть только правдой собственного сознания. Она не может быть нейтральной к самосознанию. В устах другого содержательно то же самое слово, то же определение приобрело бы иной смысл, иной тон и уже не было бы правдой». Таким образом собственное содержание Другого неизбежно, целиком и полностью наполняет его слова; об этом содержании мы ничего не может «знать», кроме того, что оно нам непонятно, оно – не наша «правда».

Однако термин Ж. Лакана «стена языка» – нечто большее, чем то, что открывается в этих цитатах, это непреодолимая стена между двумя «я», которые собственно «я», впрочем, не являются, и именно в этом вся загвоздка. М.М. Бахтин развивает концепцию «диалогичности», которая вполне отвечает нашим представлениям о психологическом солипсизме, он говорит о Двойнике, то есть том виртуальном «другом», чья роль прописана соответствующей я-отождествленной собственной ролью в среднем контуре личности, от него должно избавиться, это весьма существенно. Но выход, который предлагает М.М. Бахтин, нас не обнадеживает, он ищет теперь «Другого» не где-нибудь, а в собственной Индивидуальной Реальности, что, впрочем, весьма естественно для человека, который всю жизнь занимался «текстами».

К.Г. Исупов в своей статье «Смерть „другого“» безжалостно расправляется с последними иллюзиями на этот счет: «Бахтин пытается спасти „безумие наличной жизни“, „безумие веры и надежды“ возможностью „внутреннего чуда нового рождения“, но сбывание чуда происходит за пределами сплошь детерминированной эмпирии, в которой „другой изнутри себя самого отрицает себя, свое бытие-данность“, а „я впервые рождаю его душу в новом ценностном плане бытия“ (курсив наш. – А.К., А.А.). […] Бахтину, – продолжает К.Г. Исупов, – нечего сказать о другом, потому что его уже нет. Он умер. Ему нечего сказать и о „я“ на ролях другого, потому что этого „я“ тоже нет. Бахтину нечего сказать и о спасенных, завершенных „я“, потому что акт спасения-завершения есть смерть и восстание из смерти эстетически совершенных существ, судьба которых уже не имеет к дольней эмпирии никакого отношения: они живут в форме вечной памяти, в литургии Жертвенному Собору спасенных. Их эстетическая витальность внеисторична. […] Но что самое печальное: никому от этого не легче».

Мы не случайно так подробно останавливаемся на этих теоретических изысках: «Другой» гуманистической психологии – «формально мертвый» другой М.М. Бахтина. Иллюзия того, что в процессе психотерапии гуманисты «принимают» другого человека, «эмпатируют», рассматривают его как «живую экзистенцию», только затрудняет существо дела. Отказаться от «грубой» содержательности – не значит сразу же и автоматически обрести Другого (с большой буквы). Это ничем не мотивированное допущение, которое приводит буквально к следующему: сначала отказ от внешней содержательности, дальше допущение, что Другой, лишенный содержательности, отныне известен, и далее выстраивается огромный содержательный конструкт на этом ложном «фундаменте»: «ответственность», «выбор», «свобода», «креативность» и т. п. – слова льются рекой, заполняя пустоты своей пустотой. Собственно, к Другому (с большой буквы) это никакого отношения не имеет, даже если мы сумели убедить его – нашего пациента – в обратном.

Мало сказать, что «другой» – другой, потому что у него другой цвет кожи, другие родители, другой способ думать. Более того, это лучший способ совершить ошибку, обнадежившись быстрой победой над содержательностью, победа, как мы могли только что заметить, пиррова. К.Г. Исупов употребляет в отношении М.М. Бахтина термин – «апофатическое мышление», то есть отрицательное, отрицающее мышление, то, что можно было бы назвать «негативным определением»; это, надо признать, честнее, чем умозрительные построения «гуманистов». Но здесь мы вступаем на тропу, давно расчерченную большими знатоками «апофатического мышления», все уже сказано на этот счет Николаем Кузанцем: «Вообще человеческая личность, – пишет А.Ф. Лосев, – как, правда, и всякая индивидуальность, целиком отражает в себе, по Кузанцу, всеобщую стихию божества. Значит, и человеческая личность тоже есть абсолют, единственный и неповторимый (как и сам абсолют), хотя каждый раз оригинальный и специфичный». Хорошо, все правильно, но что теперь делать с этой «оригинальностью» и «специфичностью»?

Осознают это представители гуманистической психологии или нет, но они оказались перед жесткой альтернативой: или апофатическое мышление, то есть полный паралич какой-либо деятельности, или откровенное шарлатанство, раскрашенное множеством пустотелых понятий. Несодержательный подход, о котором говорит новая методология и которым она является, не есть возможность, допустимость всех возможных и невозможных вариантов, что как бы «обнуляет» содержательность. Несодержательный подход новой методологии состоит не в том, что мы пытаемся мыслить о содержании несодержательно, а в том, что мы не мыслим о содержании. Система принципов, составляющих основу новой методологии, позволяет картировать собой любую реальность, а потому нам просто нет необходимости разбираться в содержательности, которая отнюдь не статична, и потому в структуре понятий нарождается в геометрической прогрессии, а следовательно, чем больше мы «знаем», тем знаем мы меньше. Кроме иллюзии, которая неизбежно приведет все это построение к краху, мы ничего не «узнаем». Отмахиваться от содержания как от назойливой мухи – занятие бесперспективное: на поле содержательности победить содержательность нельзя.

Странно, что представители гуманистической психологии этого не понимают. Вот Джеймс Ф.Т. Бьюдженталь, например, пишет: «Когда человек приходит на встречу со мной в первый раз, я сталкиваюсь с тайной – огромной тайной. Более того, я знаю, что после трех лет тесного общения и даже после того, как этот человек окончательно распрощается со мной, очень многое все еще будет оставаться для меня тайной. Фактически каждый человек во многом является тайной для другого человека – будь то терапевт, супруг, родитель, возлюбленный, друг или коллега. Все мы представляем собой загадку, потому что каждый из нас живет в отдельном мире. […] Говоря о „тайне“, я не использую никакого специального языка. Я лишь говорю о более глубинной и до конца не выразимой сущности каждого человека, которую каждый из нас может интуитивно чувствовать в себе и ощутить в окружающих нас людях. Это та тайна, которую психологи-объективисты отрицают как несущественную, а психотерапевты-манипуляторы как нерелевантную. И тем не менее это та самая тайна, которую я познаю в каждом человеке, приходящем ко мне на консультацию, и которую каждый человек познает во мне». Первая часть этой цитаты с очевидностью противоречит второй. И какой же смысл блуждать в этой «тайне»?

От всякой «тайны» нужно отказаться. Другой с большой буквы – это данность, причем Другой – это не просто другое содержание (что само по себе малоинтересно даже в контексте психотерапии), но процесс, которым никто, кроме него самого, не является, однако этот процесс является одновременно и центром, и отношением (третьим), и целостностью. Дальнейшее прояснение ситуации требует от психотерапевта только внимательности.

Прежде всего нам необходимо определиться на предмет наличия психопатологической симптоматики, если она обнаружена (а она есть практически всегда; здесь уместно вспомнить один из афоризмов Ф. Пёрлза: «Пациент отличается от психотерапевта только степенью выраженности невроза»), то, соответственно, необходимо лечение; отношение «врач – больной» здесь типично для любой медицинской специальности: доброжелательное и директивное. При этом пациенту необходимо разъяснить, каковы симптомы его недомогания, а также донести до него мысль, что психотерапия – это лечение, а не «душевное общение», причем ответственность за результаты лечения несет на себе сам пациент, поскольку предложенное ему «лекарство», что называется, отвечает «ГОСТУ», однако его употребление (использование соответствующих техник и выполнение инструкций) в полной мере – его собственная задача.

В процессе лечения (в рамках «системной поведенческой психотерапии» – 10 сессий по 2–2,5 часа) психотерапевт должен определиться с тем, на каком уровне находится процесс развития личности данного пациента. Каждый из уровней предполагает определенную форму поведения психотерапевта, к которой он и переходит от занятия к занятию. Эта форма, разумеется, игра, но, впрочем, вполне естественная, если мы учтем, что «предписана» соответствующему состоянию, здесь мы соблюдаем комплементарностъ, содержащую в себе возможность роста («комплементарность на вырост»). Ниже мы приводим соответствие этих форм уровням и этапам развития личности пациента.

Пациент на уровне ПОМ: психотерапевт доброжелателен и директивен, он поддерживает самого пациента (1); однако негативно реагирует на все проявления собственно невротической симптоматики (при наличии психопатических радикалов разъясняет их влияние на социальную дезадаптацию пациента; задача в этом случае сводится к тому, чтобы модифицировать поведение пациента и таким образом дать ему возможность получить положительное подкрепление, «пропагандой» здесь, что называется, делу не поможешь) (2); сохраняя при этом полный нейтралитет в отношении мировоззренческих установок пациента (мировоззрение пациента, впрочем, можно дополнять и модифицировать, но только в рамках принятых здесь условностей) (3).

Пациент на этапе ПОМ уровня ПЗМ: психотерапевт в отношении пациента доброжелателен и подчеркнуто нейтрален (1); в отношении болезненных проявлений он выступает как «прагматик, хорошо знающий свое дело» (2); основная сложность состоит в отношении психотерапевта к мировоззренческим позициям пациента (в целом воззрения пациента соответствуют здесь его представлению о себе самом, то есть выказывая недоверие тем или иным его личным соображениям, психотерапевт соответственно нарушит позицию, обозначенную в пункте № 1 (нейтральность), с другой стороны, не отвечая на обращенные к нему мировоззренческие пассажи пациента, психотерапевт также нарушает требования этого первого пункта, поскольку он не будет доброжелательным, игнорируя основную интенцию пациента (этого этапа этого уровня), которая состоит в том, чтобы собрать всех и каждого «под знамена» своего мировоззрения. Поэтому доброжелательное отношение к этим «знаменам» со стороны психотерапевта должно умело сочетаться с представлением других возможных точек зрения, из которых, впрочем, психотерапевту не следует выделять предпочтительные), таким образом, доброжелательное отношение к личностным (не невротическим) интенциям пациента должно быть снабжено нейтральностью, обеспеченной представлением «к его сведению» возможной мировоззренческой полифоничности (3).

Пациент этапа ПЗМ уровня ПЗМ: психотерапевт должен выглядеть одновременно целеустремленным и лишенным каких-либо иллюзий (0); в отношении пациента психотерапевт демонстрирует никак не обозначенное понимание (здесь важно, чтобы пациент не услышал: «Я понимаю вас» – со стороны психотерапевта и в какой-либо форме, иначе он не поверит; понимание на этом этапе можно демонстрировать лишь действием, несколько, но не чересчур опережая ход мысли пациента; любое отклонение от этого требования неизбежно повлечет за собой выраженный негативизм пациента; единственное, что здесь вполне позволительно, так это косвенным образом показывать пациенту, что он – психотерапевт – относится к нему иначе, нежели к другим пациентам, причем «лучше», но так «лучше», чтобы это было никак нельзя обозначить и верифицировать, у пациента должно возникнуть такое ощущение, а не мнение) (1); в отношении болезненных проявлений пациента психотерапевт занимает позицию «рассудительного человека» («Как есть на самом деле – никому не известно, но если поступать предложенным способом, то результат будет достигнут» – таков лейтмотив, подчеркивающий отсутствие «истины в последней инстанции», с одной стороны, и возможность выхода из сложившейся ситуации, с другой) (2); наиболее трудно для психотерапевта скорректировать свою позицию в отношении мировоззрения пациента (ключевым элементом мировоззрения пациента на этом этапе этого уровня развития личности является представление о своей абсолютной уникальности, остальные кажутся ему, в лучшем случае, сердобольными зеваками, верхоглядами и пустомелями, поэтому здесь психотерапевту следует или завоевать у пациента абсолютный профессиональный авторитет, что не дает психотерапевту права на ошибку, или применить безотказный способ: предстать человеком, разочаровавшимся во всем на свете, пусть встретятся «два одиночества», где каждое – суть «горная вершина» и не менее того!), в этом случае верным решением со стороны психотерапевта будет подвергать все сомнению (не делая акцента при этом на самом мировоззренческом костяке пациента), а не демонстрировать веру во что бы то ни было (однако демонстрация отчаяния категорически запрещена: на «горной вершине» психотерапевта может быть «холодно», но он не должен «мерзнуть») (3).

Пациент этапа ВЗМ уровня ПЗМ: психотерапевт должен выглядеть как человек, который знает что-то такое, что другим неизвестно, при этом он не должен казаться высокомерным и тем более пророком (0); в отношении с пациентом он должен сдержанно привечать все те изменения, которые свойственны этому этапу этого уровня, то есть прежде всего – желание живого контакта с другим человеком, близости, чуткости (однако необходимо помнить, что все эти «желания» пока не имеют под собой того, что можно было бы назвать «потребностью», поэтому реагировать на них с непосредственностью психотерапевту никак нельзя, потребность должна «созреть»), здесь психотерапевт выступает в роли «Другого», которым нельзя манипулировать, но с которым можно и приятно быть (психотерапевт должен быть «загадкой», которую хочется, но почти невозможно «разгадать») (1); в отношении болезненных проявлений психотерапевт должен выглядеть в меру заботливым («забота» – это то, в чем пациент сейчас так нуждается, как свидетельство того, что Другие (с большой буквы) в принципе есть, однако эта «забота» опять же не должна быть сердобольной, это забота врача, окруженного ореолом профессиональных достоинств, «забота», близкая хайдеггеровскому пониманию) (2); в отношении мировоззрения пациента психотерапевт занимает более определенную позицию, чем прежде, он подкрепляет действия пациента, которые предполагают полагаемое им существование Другого с большой буквы, с одной стороны, и весьма недвусмысленно игнорирует любые его оценочные суждения, демонстрируя (оттеняя, акцентируя) их болезненность для пациента («негативное подкрепление»), с другой (3).

Пациент этапа ВОМ (ПОМ) уровня ПЗМ (ВЗМ): психотерапевт предстает человеком, слабость которого только подтверждает его силу (0); в отношениях с пациентом психотерапевт должен стать «примером» (но не идеалом, поскольку он таковым не является), он Другой с большой буквы, к которому хочется тянуться, которым не стыдно восхищаться, которым нельзя не дорожить, с которым «хорошо» (по сути это период, когда индивидуальные отношения обретают свою собственную силу, и если прежде они случались благодаря стечению обстоятельств, то теперь они желаемые и искомые, однако не стоит поощрять пациента в попытках «искать» индивидуальных отношений, их возможность обеспечивается непланируемостью, таким образом, спонтанность (легкость) в поведении психотерапевта оказывается здесь самой предпочтительной из возможных форм поведения) (1); в отношении болезненных проявлений психотерапевт демонстрирует высшую степень профессионального спокойствия: «все преодолимо», «бояться нечего», «работать над собой – не значит трудиться, а значит – радоваться» (2); в отношении мировоззрения пациента психотерапевт становится «гидом» (он рассказывает и показывает, он открывает и раскрашивает; им поощряются всякие жизненные проявления пациента: активность, деятельность, инициатива; теперь главное его слово: «игра», которое, впрочем, должно быть напрочь лишено всяких негативных коннотаций) (3).

Пациент этапа ПЗМ уровня ВЗМ: психотерапевт не выступает более в роли «гаранта», он теперь более напоминает «зрителя» (0); в отношениях с пациентом он свободен от какой-либо ответственности за что-либо, он отстраняется, оставляя при этом «лаз» для индивидуальных отношений, то есть не провоцируя их намеренно, что, впрочем, и невозможно; специфика ПСПРЛ этого этапа этого уровня развития личности состоит в том, чтобы дать пациенту почувствовать, что все его действия – его действия, что ответственность за них он несет сам, поскольку «платит» за свои ошибки «из собственного кармана»; пациент умеет уже «плавать», и психотерапевт должен дать ему это понять, «отчаливая» на свой «лодке», однако он не прочь «поплавать» вместе с пациентом, но только в том случае, если желание будет изъявлено (форма изъявления не принципиальна); такая позиция позволяет психотерапевту косвенным образом вынудить пациента (несмотря на его страхи, связанные с отсутствием у него необходимых, абсолютно для него новых стереотипов поведения) выбрать те жизненные ориентиры, которые нельзя не считать лучшими из возможных, пациент будет выбирать, «обжигаясь», и здесь остается рассчитывать на то, что он выберет там, где «тепло», но это он может сделать только сам (1); в отношении болезненных проявлений пациента психотерапевт проявляет соразмерную (ни в коем случае не избыточную) заботу, однако он не берет на себя и самой малой толики ответственности («все необходимые инструкции даны, а за лень и неадекватность придется расплачиваться качеством жизни; страх, который – суть предательство самого себя, сожжет самое дорогое и, более того, заставит пациента присутствовать на этой „кремации“» – эти одновременно обнадеживающие и приговаривающие интонации должны сквозить в каждом действии психотерапевта; к сожалению, на этом этапе этого уровня развития личности пациента возможности психотерапевта крайне ограничены, с одной стороны, а всякие попытки давления ни к чему привести не могут – это с другой, и наконец, пришло время осознанного действия пациента, мешать которому, особенно из благих побуждений, запрещается психотерапевту самым категорическим образом, а если нужно время, значит, нужно время) (2); в отношении мировоззрения пациента психотерапевт не выражает сомнения в том, что все бессмысленно, но однако же показывает на своем опыте, что лично он от этого не страдает (задача состоит в том, чтобы показать пациенту: нет необходимости искать смысл, поскольку человек, испытывающий радость, просто не имеет подобной идеалистической потребности; если нет смысла, то его нет, а если ты живешь, радуясь, то можешь считать, что живешь осмысленно, а этого более чем достаточно, и наконец, главное: ничего не надо искать, тем более в пустой комнате) (3).

Пациент этапа ВЗМ уровня ВЗМ может быть только другом, поскольку болезненные проявления здесь, как правило, не встречаются, а если и встречаются, то преодолимы одним фактом близости в индивидуальных отношениях (то, что казалось «проблемой» в (из) реальности индивидуальных отношений, воспринимается как нелепое недоразумение, пустышка, не стоящая никакого внимания) или использованием незамысловатых психотерапевтических приемов. Таким образом, ролевые отношения врача и пациента можно отныне отправить в мусорную корзину. Индивидуальные отношения становятся теперь «нормой жизни», они просты и незамысловаты, они естественны и желанны, они радуют, и радуют радостью.

Таковы в общих чертах формы поведения психотерапевта в отношении пациента, находящегося на том или ином уровне (этапе) развития личности, его болезненных проявлений, а также мировоззрения. Поскольку психотерапевтическое сопровождение развития личности пациента не является «лечением», то понятно, что психотерапевт в такой ситуации не имеет и не должен иметь никаких «лекарств». Пациент, вступивший на путь развития личности, вынужден адаптироваться к тому изменению «жизненной среды», которое этот процесс, собственно, и спровоцировало: он должен адаптироваться к миру, где другие люди – Другие, то есть ими нельзя управлять (направлять – не значит управлять), им нельзя ни навязать своей жизненной позиции, ни вменить чувства (желания), которых у них нет. Таким образом, психотерапевт может лишь содействовать развитию личности своего пациента, но не нотациями, конечно, а «опытом Другого», предоставляя пациенту возможность индивидуальных отношений, которые и способны вырвать его из тех «порочных кругов», что пока жержат его, и содействовать этим его наилучшей адаптации. Однако индивидуальные отношения возможны не сразу, перед этим пациенту предстоит непростой путь избавления от иллюзий, формирования нового мировоззрения, где главной ценностью оказывается ценность радости (своей и доставляемой Другому) и индивидуальных отношений, а также перестройка структуры личности, где внешние контуры теперь выполняют функции вспомогательных устройств, но не подменяют собой самого человека, их использующего.

Все эти якобы «очевидные» вещи, перечисленные нами как осознание инаковости, другости Другого, на самом деле отнюдь не очевидны для личности, остановившейся на финальной фазе процесса своего формирования, как это может показаться на первый взгляд. Дело в том, что с другими (с маленькой буквы) она может «провернуть» все эти операции (заставить их чувствовать то, чего они не чувствуют, приписать им суждения, которых они не исповедуют, и т. п.), а раз так, то и не заметишь, где ошибся. Разумеется, успешность подобных «маневров» не имеет никакого отношения к реальным Другим (с большой буквы), а потому личность сформированная, но не развившаяся, неизбежно сталкивается с множеством психологических проблем, продиктованных ее неадекватностью этим «реальным Другим (с большой буквы)». В принципе можно заставить ее принять инаковость другого человека как неизбежную данность, но это лишь интеллектуальный изыск, собственно «опыта Другого» такая личность не получает, а потому и комфорт ее относителен, поскольку она адаптируется к этим «реалиям», но не к миру Других, то есть не к Другим (с большой буквы) самим по себе. В этом случае она «знает», «что и как», но ее поведение не естественно и не спонтанно, она продумывает (выдумывает, поясняет себе), что другие – отличаются от нее самой, что «единых правил нет», что у каждого «монастыря» свой «устав», что «у каждого своя правда» и т. п. Однако радость, которую дает подлинное, естественное и спонтанное отношение с Другим (с большой буквы), лишенное содержательности, то есть, иными словами, радость индивидуальных отношений ей заказана, она не способна радоваться инаковости Другого, она может с ней лишь смириться, не ощущая ее, но предполагая только гипотетически, с помощью «здравого смысла».

Если же процесс развития все-таки начался, то он или закончится благополучно, что дарует человеку все прелести хорошей адаптации, или надолго станет для него «головной болью» – если «застрянет» на какой-то из своих стадий. Задача психотерапевтического сопровождения процесса развития личности в том-то и состоит, чтобы избавить пациента от этой «головной боли». В этом смысле индивидуальные отношения действительно целительны, но предлагать их «в лоб», прямо и непосредственно – дело бессмысленное и крайне тягостное как для пациента, так и для психотерапевта. Психотерапевт должен быть комплементарен своему пациенту, соответствовать его структуре, отыгрывать соответствующие роли, но при этом создавать все условия к тому, чтобы дальнейшее развитие было возможно и ощущалось самим пациентом как необходимость, внутренняя потребность. Психотерапевт в каком-то смысле подталкивает пациента к дальнейшим трансформациям его структуры личности, к реформированию его мировоззрения, выработке адекватных новым реалиям стереотипов поведения. Время индивидуальных отношений еще не пришло, если структура личности пациента не созрела для полноценного контакта двух Других.

Рассматривая вопрос в этом ключе, становится вполне очевидно, что не нужно преувеличивать значимости «открытости» и «естественности» психотерапевта. В одной из старых сказок повествуется о капризной принцессе, которую несчастный и измученный претенциозностью дочери отец решает выдать замуж за нищего. Нищим мужем оказывается принц, отвергнутый прежде этой претенциозной принцессой. Переодевшись нищим, он получает в жены капризную девчонку, и начинается их долгое странствие, в процессе которого они вместе терпят многие лишения, а девочка тем временем меняется, становится чуткой и нежной. В конечном итоге принц приводит ее в свой замок и открывается happy end… Раньше их брак был невозможен, а если бы он и состоялся, то был бы ужасным. Заключенную в этой истории динамику отношений должен уяснить всякий психотерапевт, желающий содействовать процессу развития своего пациента.

Те же, кто рассуждает о необходимости полной открытости психотерапевта (сторонники аутентичности), требуют от него «раскрываться» перед пациентом, кажется, не вполне отдают себе отчет в том, что пациент – Другой. Кроме прочего, у него нет тех знаний и того профессионального опыта, который имеет психотерапевт, то, что «нормально» для психотерапевта, искушенного в «человеческом», отнюдь не так «нормально» для его пациента, который находится, что называется, на другой колокольне. Кроме того, когда психотерапевт начнет содержательно посвящать своего пациента в свои «проблемы», то неизбежно натолкнется на интерпретации со стороны последнего, в противном случае пациент не был бы «пациентом». При этом задача психотерапевта как раз в том и состоит, чтобы вывести пациента за пределы содержательности! Пациент не может быть «другом», «близкой душой», «психотерапевтом», ведь он «пациент» («клиент» – как угодно!), его отношения с врачом заведомо несимметричны, это я-отождествленные отношения! Задача психотерапевта, осуществляющего профессиональное сопровождение процесса развития личности, – показать своему пациенту на примере этих отношений, что я-отождествленные отношения могут быть несодержательны, если они обеспечиваются индивидуальными.

Другим искушением, о котором нужно помнить психотерапевту и тщательно его избегать, является желание заставить пациента двигаться по пути развития личности. Подобное желание, во-первых, мало чем отличается от насилия, но даже если полагать, что это насилие целительно, из этого просто ничего не выйдет, это во-вторых. Психотерапевт в процессе сопровождения развития личности пациента – лошадь, запряженная позади телеги, он не может его «вывезти», этот путь целиком и полностью пациенту надлежит пройти самому, а если же его «телега» где-либо завязнет, то усилия психотерапевта только затруднят положение. Пациент почувствует, что психотерапевт берет на себя ответственность за его движение, и займет иждивенческую позицию, а это уже приговор. Если дальнейшее развитие пациента связано с какими-то психологическими проблемами, которые не сопряжены непосредственно с процессом развития личности, но влияют на него опосредованно, психотерапевт, конечно, должен попытаться удалить их.

Однако подобные «проблемы» могут оказаться своего рода «увертками» со стороны пациента, который надеется таким образом «взобраться» психотерапевту «на спину» и таким образом «въехать» в психологическое благополучие, но адаптация так не происходит, а потому всякие подобные ухищрения пациента должны отчетливо фиксироваться психотерапевтом и упраздняться. Об этом рассказывают и А. Адлер в своем «Нервическом характере», и Ф. Пёрлз в «семинарах»: «Любой терапевт, который хочет помочь, полностью обречен с самого начала. Пациент сделает все, чтобы заставить терапевта почувствовать неадекватность, потому что он должен получить компенсацию за то, что нуждается в нем. Таким образом, пациент просит у терапевта все больше и больше помощи, он все больше и больше загоняет психотерапевта в угол, пока либо не удовлетворится, сведя терапевта с ума – а это еще один способ манипуляции, – либо, если терапевт не поддается, в конце концов не заставит его почувствовать собственную неадекватность. Он будет все больше и больше засасывать терапевта в свой невроз, и терапии не будет конца». Иными словами, психотерапевт, сопровождая процесс развития личности пациента, не должен предлагать ему помощь, он дает ему возможность, будучи тем Другим (с большой буквы), адаптация к которому (как к Другому с большой буквы) наиболее проста.

И наконец, еще одно немаловажное уточнение, путь к которому нам открывает наставление, которое дает Ролло Мэй психотерапевту (консультанту): «Во-первых, – пишет он в своей книге „Искусство психологического консультирования“, – консультанту следует изучить особенности этой (своей. – А.К., А.А.) невротической модели и определить, как она проявляется в его личности. Такое понимание будет способствовать просветлению и поможет следить за собой в процессе консультирования. Выяснив истоки чувства своей неполноценности, консультант четко увидит и эгоистическую направленность своих амбиций, что поможет значительно их умерить. […] Во-вторых, консультанту следует развить в себе то, что Адлер назвал мужеством несовершенства, то есть умение мужественно переносить неудачу. […] В-третьих, консультант должен научиться радоваться не только достигнутым целям, но и самому процессу жизни.

Удовольствие, получаемое от жизни и работы, избавит нас от необходимости постоянно мотивировать наши поступки и взвешивать каждый шаг в зависимости от того, что он нам даст. Вовсе не это должно определять нашу жизнь. В-четвертых, консультант должен быть убежден, что проявляет интерес к людям ради них самих. Если он полагает, что любит их „во имя Бога“, стоит приглядеться, не скрывается ли за „Богом“ рвущееся к самоутверждению ego. Тем, кто всерьез собирается заняться консультированием, необходимо пройти через это внутреннее очищение и покаяние».

В целом можно подписаться под каждым словом в этой цитате, однако есть один нюанс, который является, на наш взгляд, принципиальным. Психотерапевт, осуществляющий сопровождение процесса развития личности пациента, действительно может столкнуться с ситуацией, когда его подопечный не двигается дальше, но это отнюдь не является «неудачей» психотерапевта. Если у кого и могут быть «неудачи» в этой ситуации – так это у самой личности, застопорившейся на том или ином уровне своего развития. Другой – Другой, а потому в отношении его не может быть неудач, у него могут быть неудачи, а потому если кому и понадобится «мужество несовершенства», так это ему – Другому.

«Проявлять интерес к людям ради них самих» – большая радость, что, впрочем, не означает, что эту радость испытывает только интересующийся. Ни один человек не устоит от интереса к нему самому, однако для этого он должен ощущать самого себя, а это возможно только в том случае, когда «удельный вес» внутреннего контура личности больше двух внешних, вместе взятых. Для того чтобы действие было эффективным, необходимо не только само действие, но и готовность к нему с другой стороны отношения. Именно эту готовность пациента и следует оценивать психотерапевту, приступая к сопровождению процесса развития личности. Если она имеет место, то психотерапевтическое сопровождение возможно, однако не надо думать, что структура личности готова сразу сдаться на милость индивидуальных отношений, освоение новой реальности, выработка новых, соответствующих ей стереотипов поведения – дело трудоемкое и длительное. Психотерапевт создает возможность и оказывает поддержку, он строит свое поведение, согласуясь со своими знаниями о динамике подобных трансформаций, он вынуждает Другого быть Другим тем, что сам является для него Другим, но это «явление» не должно быть мучительным, в счастье хлыстом не загонишь.