Фальсификаты «семантических систем»

Альфреду Расселу Уоллесу (другу Чарльза Дарвина, который одновременно с ним высказал идею естественного отбора) принадлежат замечательные слова: «Основной закон эволюции гласит: каждый вид достигает того уровня организации и интеллекта, который прямо пропорционален его потребностям и никогда их не превышает. В результате естественного отбора дикарь был бы наделен мозгом, лишь слегка превосходящим мозг обезьяны, тогда как на деле его мозг лишь ненамного меньше мозга философа». Мы редко задумываемся над этим очевидным фактом, но возможности нашего мозга действительно жестко ограничены, а решение задач, с которыми мы теперь сталкиваемся ежесекундно, не является для него таким уж естественным делом. «На интеллект каменного века, – пишет Клингберг Торкель в книге «Перегруженный мозг», – обрушивается информационный поток» века XXI.

«Мозг, с которым мы рождаемся сегодня на свет, – поясняет К. Торкель, – практически идентичен тому, с которым рождались кроманьонцы 40 тысяч лет назад. И если генетически сама природа ограничила наши познавательные возможности, то произошло это уже тогда, когда самым технологически совершенным орудием был острый гарпун из кости. Иными словами, обладая тем же мозгом и интеллектом, что и десятки тысяч лет назад, сегодня мы пытаемся справиться с бесконечным потоком разнообразной цифровой информации. Можно предположить, что за год кроманьонец встречал столько же людей, сколько мы встречаем сегодня задень. При этом объем и сложность информации, с которой мы сталкиваемся сегодня, продолжает только нарастать».

Предисловие к этой книге я начал со «следственного эксперимента», демонстрирующего агрессивность той информационной среды, которая фактически является средой нашего обитания. В 1962 году президент Американской исторической ассоциации Карл Бриденбаух заявил о происходящей на наших глазах «великой мутации» – люди стали меньше читать книг, живут информацией из СМИ, утрачивают единство культуры, а в конечном итоге – входят в состояние «исторической амнезии». Но проблема глубже, о чем в том же 1962 году заявил Маршалл Маклюэн в своей знаменитой «Галактике Гуттенберга». Уже в XVII веке великий Готфрид Вильгельм Лейбниц видел «в страшной массе книг, продолжающей увеличиваться» угрозу возврата к варварству, «потому что в конце беспорядок уже будет не преодолеть». Интересно, что бы сказал автор дифференциальных и интегральных исчислений, без которых теперь не обходится ни один компьютер, относительно интернета?.. Вопрос риторический. Американский историк культуры Элизабет Эйзенстайн, последовательница Маклюэна, так ответила на опасения Бриденбауха: проблема не в «исторической амнезии», наоборот, из-за того что информация, включая и историческую, становится в нашем мире все более доступной, возникает «перегрузка каналов». И термин оказался весьма удачным…

Джеймс Глик, которому принадлежит невероятно увлекательная книга «Информация: история – теория – поток», пишет: «В 1963 году два психолога попытались количественно определить влияние дополнительной информации на процесс постановки клинического диагноза. […] Они озаглавили свою статью "Может ли кто-то иногда слишком много знать?" и перечислили альтернативные названия в качестве бонуса: "Никогда еще так много не давало так мало" и "Слишком много информации – это опасно". […] Одним из исследователей в этой области был Зигфрид Стройферт, который в 1960-е в серии статей отмечал, что взаимосвязь между информационной нагрузкой и обработкой информации обычно выглядит как "перевернутая U": увеличение информации сначала помогает, затем помогает не так сильно, а потом начинает мешать. […] К 1980 году исследователи уверенно говорили о "парадигме информационной нагрузки". Это была парадигма, построенная на трюизме: люди могут "поглощать" или "обрабатывать" лишь ограниченное количество информации. Разные исследователи обнаружили, что ее избыток приводит к растерянности и фрустрации. […]

Благодаря телефону количество доступной информации уже начало увеличиваться. Люди XX века осознали, что могут мгновенно узнавать результаты спортивных игр, которых не видели; эта мысль посетила такое количество людей, что The New York Times посчитала уместным в 1929 году напечатать на первой полосе объявление, умаляющее читателей перестать звонить: "Не спрашивайте по телефону счет в играх баскетбольного чемпионата". Сегодня получение информации "в реальном времени" рассматривается как неотъемлемое право. Что вы делаете, когда у вас наконец есть все? […] Музыка приходит к нам мгновенно. Это симптом универсального знания. Это то, что критик Алекс Росс называет "бесконечным плейлистом", понимая, насколько неоднозначен этот дар: "Возбуждение вместо насыщения, вызывающий привыкание замкнутый круг из жажды и чувства неудовлетворенности. Только находишь что-то, как вмешивается мысль – а что там есть еще?". Глаза разбегаются. Еще одно напоминание о том, что информация не есть знание, а знание не есть мудрость. […] Когда информация дешевеет, дорожает внимание».

«Прошлое гармошкой складывается в настоящее», – резюмирует Джеймс Глик спор между Карлом Бриден-баухом и Элизабетой Эйзенстайн. Буквально физически не имея места в своем сознании ни для прошлого, ни для будущего, мы словно бы схлопываемся во времени. Наше настоящее настолько насыщено и перегружено информацией, что ему, почти в прямом смысле этого слова, голову некогда поднять.

Мозг человека не справляется с информационным бумом – и прежде всего не справляется его «рабочая память», та самая, которая позволяет нам осуществлять целенаправленную мыслительную деятельность. Согласно «Большому психологическому словарю» российских авторов working memory (рабочая или оперативная память) – это «вид памяти, включающий в себя процессы запоминания, сохранения и воспроизведения информации, перерабатываемой в ходе выполнения действия и необходимой только для достижения цели данного действия». Однако в действительности «рабочая память» – это специфическое название для, по существу, самого процесса активного мышления. Неслучайно профессор психологии Алан Бэддели пишет: «Под термином "рабочая память" подразумевается система, которая может сохранять и обрабатывать информацию, необходимую для выполнения сложных когнитивных задач, таких как чтение, обучение и логическое мышление».

Мы привычно пользуемся понятиями кратковременной и долговременной памяти: благодаря «кратковременной памяти», обусловленной активностью нейромедиаторов, мы помним воспринятую только что информацию в течение весьма ограниченного периода времени, тогда как «долговременная память», за счет уже морфологических изменений в нервной ткани, позволяет нам помнить полученную информацию неограниченно долго. Но данная классификация не отражает участие памяти в мыслительных процессах, хотя очевидно, что последние без нее невозможны: когда мы думаем, мы не просто решаем какую-то конкретную задачу, мы, с одной стороны, извлекаем из своей памяти необходимые для этого знания, а с другой – удерживаем в памяти определенное количество промежуточных результатов. Поэтому, если смотреть с точки зрения «памяти», перед нами «рабочая память», а если с точки зрения «мышления» – то мышление, которое невозможно без того, что мы знаем и, соответственно, помним.

Существует по крайней мере три факта, которые мы должны иметь в виду когда говорим о понятии «рабочая память». Во-первых, одна из главных характеристик рабочей памяти заключается в том, что мы откликаемся не на то, что воспринимаем здесь и сейчас, а на информацию, которая хранится в нашем мозге. Во-вторых, главными операторами рабочей памяти являются лобные и теменные (в особенности – ее интрапариетальная борозда) доли, причем именно эти же участки отвечают и за управление вниманием. И в-третьих, что, наверное, самое важное – это, если так можно выразиться, пропускная способность нашей рабочей памяти. В 1956 году американский психолог Джордж Миллер опубликовал знаменитую впоследствии статью «Магическое число семь, плюс-минус два: некоторые пределы нашей способности обрабатывать информацию», и, в сущности, все содержание этой статьи уже было отражено в ее названии. Однако «магическое число семь» актуально только для кратковременной памяти, если же мы говорим о рабочей памяти (то есть не только о нашей способности помнить здесь и сейчас какую-то информацию, но и о способности работать с актуальной для нас информацией), то «магическое число» семь на глазах ужимается до четырех. В 2001 году психолог Нельсон Кован достаточно убедительно показал, что в рамках нашей мыслительной деятельности мы способны одновременно оперировать тремя-четырьмя объектами, и лишь некоторые из нас способны довести их число до пяти.

Занимательность и даже некоторая парадоксальность этого правила состоит в следующем: ограничение на количество «объектов», которыми способна оперировать рабочая память в процессе нашей мыследеятельности, ограничено у всех людей – и у упомянутого уже Альберта Эйнштейна, и у любого другого человека (если он, конечно, не лобный больной). Но у Эйнштейна спрашивают про блокнот для «гениальных мыслей», а у большинства из нас – нет, Эйнштейну удается совершить парадигмальный сдвиг в научном сознании, а бессчетной армии ученых – нет. Что-то здесь не складывается… С другой стороны, вспомните все хорошо известные нам мысленные эксперименты, которыми сам Альберт Эйнштейн иллюстрировал свои теории – они в общем и целом всегда состоят не более чем из трех-четырех объектов: поезд – мяч – наблюдатель, поезд – луч прожектора – наблюдатель, наблюдатель № 1 – ракета – наблюдатель № 2 и т. д. То есть Эйнштейну как-то хватало опциональное™ его столько же ограниченной, как и у нас, рабочей памяти для совершения великих открытий, а другим этого, оказывается, вроде как недостаточно. Так в чем тут фокус?

Как мы уже говорили, обычно нам кажется, что истинное мышление – это что-то такое невероятно масштабное, грандиозное, Философское (непременно с большой буквы). Но любое наше мышление ограничено емкостью рабочей памяти, которая, как мы теперь знаем, предельно невелика. Вы физически не можете оперировать большим количеством элементов (а тем более переменных) – они просто не уместятся на площадке вашего активного внимания! Иными словами, конструктор, которым мы пользуемся в разгар даже самых серьезных размышлений, на которые мы только способны, предельно ограничен по числу используемых в этом процессе деталей. Потенциальная мощность рабочей памяти и сильно ограничена, и, более того, неспособна к какому-то радикальному наращиванию. Поэтому ценность мыслей, которые мы способны надумать, определяется даже не тем, сколько элементов мы способны осмыслить одномоментно, а тем, что это за элементы, насколько они сложны сами в себе.

Занимаясь описанием этих «объектов» рабочей (оперативной) памяти, отечественные психологи пользуются понятиями «оперативной единицы восприятия», «оперативной единицы информации», «оперативной единицей памяти», «оперативного образа» и т. д. Суть всегда одна и та же: да, решая любую задачу, мы оперируем ограниченным количеством ментальных «объектов», но сами по себе эти «объекты» могут быть разными по своей сложности – «формирование оперативной единицы восприятия основано на объединении, обобщении и перекодировании информационных элементов с учетом смысловых связей между ними, что дает выигрыш в скорости восприятия, разгружает оперативную память», «на основе учета наиболее существенных, закономерных свойств материала формируются оптимальные оперативные единицы памяти, в наибольшей степени адекватные решаемой задаче; уровень оперативной единицы памяти не является константным свойством человека, он складывается в процессе обучения выполнению данного вида деятельности; путь формирования оперативной единицы памяти все более высокого уровня связан с превращением целенаправленных, развернутых действий в сокращенные автоматизированные операции» и т. д.

Если элементы, из которых вы складываете свою мысль и формируете понимание, примитивны как дважды два, то и результат будет соответствующий – дважды два, трижды три, пять на пять… Ну, можно рассчитать задолженность по электричеству. Однако же если элементы («объекты»), которыми вы пользуетесь, обладают высоким удельным весом (то есть сами по себе уже серьезно и обстоятельно продуманы, если за ними стоит большая интеллектуальная работа), то, вполне возможно, вы соберете из них что-то, заслуживающее большего внимания. В конце концов, модули космической станции, стыкуясь друг с другом, осуществляют операцию с не таким уж большим числом элементов – сам модуль, станция да несколько антенн, но сами по себе эти элементы сложны и сделаны (в нашем случае продуманы) заранее, по отдельности, и каждый еще, в свою очередь, состоит из множества других элементов.

То есть, сложность мышления – это не просто способность учесть большое количество вводных, но и понимание этих вводных – тех значений, смыслов, осознаний, которые за ними стоят. Об античной истории могут рассуждать и те, кто прочел детскую книжку с картинками «Мифы Древней Греции» да пятистраничный пересказ Илиады, но также и профессиональные антиковеды, которые занимаются этой темой всю жизнь. Вполне возможно, что те и другие, если им придется провести для публики небольшой экскурс в соответствующую область, воспользуются одними и теми же словами, но пласты информации, которые будут вовлечены в работу мышления тех и других, будут принципиально разными, несопоставимыми по объему. В результате, конечно, и сами рассказы получатся совершенно разными, несмотря на кажущееся сходство содержаний. И мы ведь всегда интуитивно чувствуем, если хоть как-то разбираемся в соответствующем предмете, насколько хорошо рассказчик знает то, о чем говорит. Если адресованный ему наводящий вопрос откроет нам новые пласты информации, обнаружит новый поворот темы, проявит альтернативы и комментарии к ним – мы говорим с компетентным специалистом, и одновременно эти же самые вопросы продемонстрируют нам абсолютную несостоятельность интеллектуального нувориша. «Свободное владение темой» – это не просто «интеллектуальные способности» и «хорошо подвешенный язык», это прежде всего наличие в нем (в его мышлении, сознании, мозге – как угодно) больших, сложносочиненных понятийных агрегатов – концептов, уже включающих в себя в свернутом виде полноценную теоретическую модель – продуманную, проработанную, апробированную на практике. Таким образом, не столь уж важно, каким именно количеством «объектов» способна оперировать наша рабочая память, важно то, из чего эти «объекты» состоят, какова их сложность, а последнее, в свою очередь, зависит от того, как они формировались.

Формирование содержательных элементов мышления – это сложнейший и длительный процесс, предполагающий большой объем работы с материалом, в точности по Александру Романовичу Лурии: «когда у субъекта существует соответствующий мотив, делающий задачу актуальной, а решение ее необходимым», «когда субъект оказывается в ситуации, относительного выхода из которой у него нет готового решения», когда он совершает бесконечное «задерживание импульсивно возникающих реакций», осуществляет «поисково-ориентировочные реакции», осмысляет «условия задачи, анализ входящих в нее компонентов», выделяет «ее наиболее существенные части и соотносит их друг с другом», выбирает «альтернативные пути решения», оттесняет «все неадекватные альтернативы», формирует «общий путь (схему) решения задачи» и т. д. и т. п., заканчивая «сличением полученных результатов с исходными условиями». Грубо говоря, настолько регулярно и системно он использует свою «Систему 2».

В книге-бестселлере «Гении и аутсайдеры» Малкольм Гладуэлл пишет: «Двадцать лет назад психолог Андерс Эриксон вместе с двумя коллегами провел исследование в Академии музыки в Берлине. Студентов-скрипачей разделили на три группы. В первую вошли звезды, потенциальные солисты мирового класса. Во вторую – те, кого оценили как перспективных. В третью – студенты, которые вряд ли могли бы стать профессиональными музыкантами, в лучшем случае – учителями музыки в школе. Всем участникам задали один вопрос: сколько часов вы практиковались с того момента. как впервые взяли в руки скрипку, и до сегодняшнего дня?

Почти все студенты начали играть примерно в одном возрасте – лет в пять. Первые несколько лет все занимались около двух-трех часов в неделю. Но лет с восьми стали проявляться различия. Лучшие студенты упражнялись больше всех остальных: к девяти годам по шесть часов в неделю, к двенадцати по восемь часов, к четырнадцати по шестнадцать, и так до двадцати лет, когда они стали заниматься – то есть целенаправленно и сосредоточенно совершенствовать свое мастерство – более чем по тридцать часов в неделю. К двадцати годам у лучших студентов набиралось до 10 000 часов занятий. В багаже середнячков было 8000 часов, а у будущих учителей музыки не более 4000. […] Любопытно, что Эриксону не удалось найти ни одного человека, который добился бы высокого уровня мастерства, не прикладывая особых усилий и упражняясь меньше сверстников. Не были выявлены и те, кто вкалывал изо всех сил, но не вырвался вперед просто потому, что не обладал нужными качествами. Оставалось предположить, что люди, способные поступить в лучшую музыкальную школу, отличались друг от друга лишь тем, насколько упорно они трудились. И все. Кстати, лучшие студенты работали не просто больше, чем все остальные. Они работали гораздо больше.

Мысль о том, что достичь мастерства в сложных видах деятельности невозможно без обширной практики, не раз высказывалась в исследованиях по профессиональной компетенции. Ученые даже вывели волшебное число, ведущее к мастерству: 10 000 часов. Невролог Даниэль Левитин пишет: "Из многочисленных исследований вырисовывается следующая картина: о какой бы области ни шла речь, для достижения уровня мастерства, соразмерного со статусом эксперта мирового класса, требуется 10 000 часов практики. Кого ни возьми – композиторов, баскетболистов, писателей, конькобежцев, пианистов, шахматистов, отпетых уголовников и так далее, – это число встречается с удивительной регулярностью. Десять тысяч часов – примерно три часа практики в день, или двадцать часов в неделю на протяжении десяти лет. Это, разумеется, не объясняет, почему одним людям занятия идут на пользу больше, чем другим. Но пока еще никому не встретился случай, когда высочайший уровень мастерства достигался бы за меньшее время. Складывается впечатление, что ровно столько времени требуется мозгу, чтобы усвоить всю необходимую информацию"».

«Правило 10 000 часов» – по существу, универсально, поскольку оно, судя по всему, определяет примерное количество операций, которые необходимо проделать нашему мозгу при освоении той или иной сферы деятельности (включая изучение какой-либо дисциплины), чтобы обзавестись необходимым количеством содержательных элементов, в которых – в упакованном виде – окажется заключена вся информация, необходимая для решения задач на высоком профессиональном уровне. Объемная терминология, множество теоретических воззрений и практических навыков «сплавляются» друг с другом через формирование огромного числа взаимных внутримозговых «гиперссылок». Можно сказать, что эти элементы как бы перелинковываются в мозгу таким образом, что, потягивая за один из них, вы вполне можете захватить относительно сразу всю массу знаний, относящихся к данному вопросу. Возможно, за те тысячи часов, пока человек работает над соответствующей темой (проблемой, навыком и т. д.), он не узнает постоянно чего-то совершенно нового – того, что он не знал в принципе или не мог узнать из учебников, специальной литературы, «спросить у Яндекса» или Википедии, дело не в этом. Дело в том, что за эти часы имеющиеся у него знания компонуются в емкие структуры, обладающие необходимым внутренним объемом, чтобы, складываясь «здесь и сейчас» в количестве трех-четырех элементов, решать задачу, максимально учитывая ее подлинный объем (или хотя бы приближаясь к нему).

Поэтому качество игры на скрипке, техника программирования или успешность психотерапевтического лечения – это не просто знания и навыки конкретного специалиста, это сама конструкция знаний в мозгу соответствующего работника. По всей видимости, до тех пор пока эта 10 000-часовая «практика» не пройдена, на необходимую полноту соответствующего действия рассчитывать не приходится, даже если внешне оно вполне может напоминать то, что нужно, – вспомним нашего дилетанта-историка и антиковеда со стажем. Конечно, на формирование у нахимовца навыка автоматической генерации «отмазок» может хватить и года более-менее регулярных упражнений (проверено на опыте), но речь, конечно, идет о более сложноорганизованных задачах. Так или иначе, но сам этот опыт работы мысли – скрупулёзной, настойчивой, системной, стрессовой – бесценен: мозг постепенно учится формировать множество дополнительных измерений реальности, образно говоря – она (точнее, «объекты», элементы мысли, ее представляющие) из 2D превращается в 3D, потом в 4D, 5D и т. д. до уровня Альберта Эйнштейна или, например, Григория Перельмана. Более того, освоение некой сферы деятельности (области знаний и т. п.) в течение столь значительного периода времени (и при условии высокой интенсивности данной работы), по всей видимости и в целом, влияет на способности человека к усвоению материала и решению задач, даже не связанных напрямую с данной сферой или областью. Его мозг уже научился строить соответствующие мномерные модели, у него уже есть шаблон формирования необходимых «гиперссылок» и техника «перелинковки» элементов системы, что объясняет как ценность «академического образования» (в основе которого лежат как раз формирование навыков работы с информацией и системность подхода), так, вероятно, и случаи политалантливости (так называемых полиматов) или, например, способности человека к усвоению большого количества иностранных языков.

Впрочем, вернемся к исследованиям Александра Романовича Лурии, но на сей раз уже не на лобных пациентах, а на умственно отсталых детях. Суть этого эксперимента сводилась к следующему: ребенка просили нажимать на ключ, когда в перечне озвучиваемых ему и не связанных друг с другом слов появлялось слово «кошка», параллельно с этим у ребенка замерялись сосудистые реакции – сужение сосудов пальца и расширение сосудов головы, характеризующих включение ориентировочной реакции. Нормальные дети в возрасте от 11 до 15 лет (контрольная группа) демонстрировали отчетливую ориентировочную реакцию в тот момент, когда произносилось указанное слово – «кошка», но также и слова, связанные с ним по значению, например, «котенок», «мышь», «животное», «собака» и т. п., что свидетельствовало о наличии в мозгу здорового ребенка целой системы семантических связей. На слова, которые не были связаны в его мозгу со словом «кошка», например «стекло», «карандаш», «облако» и т. д., а также на созвучные слова – «окошко», «крошка» и т. д. ориентировочной реакции не наблюдалось. Однако подростки (15–17 лет) со слабой формой олигофрении реагировали иначе, демонстрируя признаки ориентировочной реакции и при произнесении слов, близких к слову «кошка» по текстовому значению, и на слова, сходные по звучанию. Наконец, в группе подростков с глубокой формой олигофрении (имбецильность) ситуация и вовсе менялась – да, у них фиксировалась ориентировочная реакция на слово «кошка», но уже не было реакции на слова, близкие по значению (например, «крыса», «собака», «животное»), то есть они не были объединены у них сематическими полями, а сами эти поля были, соответственно, предельно узкими и примитивными. Но и в дополнение ко всему прочему, слова, сходные с сигнальным по звучанию – «крошка», «окошко», «крышка», «кружка» и т. д., – вызывали у детей с серьезными дефектами интеллекта полноценную ориентировочную реакцию. То есть семантические, с позволения сказать, поля таких пациентов не только были узкими и примитивными, но и строились уже не по семантическому принципу (принципу значения, смысла), а по акустическому.

Дальнейшие исследования Александра Романовича и его коллег, проведенные уже на здоровых взрослых испытуемых (куда более изощренные – с использованием дополнительных раздражителей, способов подкрепления и проч.), показали, что наши семантические поля, во-первых, многогранны, то есть крайне сложно организованы и вовсе не напоминают скучную статью из энциклопедического справочника, во-вторых, имеют свое весьма устойчивое «ядро» и подвижную «периферию», а в-третьих, и это здесь самое главное – «что далеко не все выявленные связи в равной степени осознаны и что во многих случаях сосудистые реакции раскрывают потенциальные системы связей более полно, чем это мог бы сознательно сделать сам испытуемый».

«Таким образом, – продолжает А.Р Лурия, – раскрытая нами система связей ясно не осознается; она более полно отражается в системе сосудистых реакций, чем в описании восприятия эксперимента самим испытуемым. Семантический анализ связей, сформированных испытуемым, подтверждает эту особенность. Он показывает, что образованная в опыте семантическая система с трудом поддается четкому логическому анализу и не совпадает полностью с какой-либо определенной системой понятий. […] Отсюда следует, что было бы грубой ошибкой подходить к реальным семантическим полям, возникающим в мозгу испытуемого, как к системе логических связей, категорий, которые могут быть и более широкими, и более узкими. […] Мы полагаем, что мы в данных экспериментах обнаружили семантические поля или системы, образованные в прошлом опыте и являющиеся автоматическими для взрослого человека. Эти поля, или системы, не осознаваемые в каждый данный момент, образуют фон любого познавательного процесса»

Иными словами, мы не отдаем себе отчета в сложности своего собственного мышления, когда решаем ту или иную задачу. Нам может казаться, что умозаключение, к которому мы пришли, решая ее, является простым, даже самоочевидным, что, например, нет ничего сложного в том, чтобы так понимать историю Древней Греции или психотерапию, так видеть те или иные экономические, политические, социальные, культурные процессы (подставьте сюда любую сферу, в которой вы настойчиво трудились на протяжении 10 000 часов), что мы «просто сложили два и два». В конце концов, если посмотреть на возможности нашей «рабочей памяти», мы действительно эти «два и два» и складываем, но вопрос в том, какие семантические поля (или системы) за этими «два и два» стоят, в том, насколько была вовлечена наша «Система 2» в проработку – продумывание, промысливание, проделывание – этих полей (или систем), каждого их элемента. Чем объемнее была эта проработка, тем серьезнее и состоятельнее становится наше мышление (замечаем мы это или нет), и наоборот, чем она была более поверхностной, простой, бессистемной, испрошенной у Яндекса, Гугла или Википедии, тем фиктивнее оказывается и само наше мышление, не захватывающее в себя и не «переплавляющее» в себе достаточный объем информации, понимания и опыта.

Иными словами, если природа не обделила нас интеллектуальной функцией как таковой (как обделила она, например, умственно отсталых детей), мы, в принципе, способны к подлинному – глубокому и содержательному – мышлению, используя в качестве его элементов сложноорганизованные, проработанные и продуманные «семантические системы» («концепты», как их понимали Жиль Делез и Феликс Гваттари). Но, учитывая тот факт, что мы все-таки имеем в себе дело с мозгом кроманьонца (именно поэтому он, видимо, и нуждается в столь длительной – 10 000 часов – тренировке, чтобы освоиться не с такими уж и сложными, положим руку на сердце, задачами, как умение хорошо играть на скрипке или проводить психотерапевтический сеанс качественно), вероятность того, что наши семантические поля, хоть и будучи разнообразными, в действительности окажутся пустыми и слабыми, куда выше.

Осмысляя теперь все сказанное, трудно не думать, что «Система 1» – это не только один из механизмов работы нашего с вами мозга, но в каком-то смысле сам способ существования окружающей нас информационной среды, где все, что мы хотим знать, уже наличествует «приготовленным» – упрощенным, однозначно определенным, выхолощенным, перелинкованным, превратилось в ту самую «детскую книжку с картинками». Масскультура (в самом широком смысле этого слова) теперь делает за наш мозг всю ту работу, которую, в принципе, он, наверное, должен был бы произвести сам: вместо того чтобы рыться в библиотечных каталогах, четко формулируя свою цель, соотнеся одно с другим, прорабатывая альтернативные варианты и так далее, вместо того, чтобы читать толстенные и нудные книги, копаться в справочниках, консультироваться с профессурой и, наконец, просто считать в столбик и с логарифмической линейкой, мы получаем все и сразу – в «прожеванном» и «переваренном» виде. Мозг не нуждается более в работе на протяжении 10 000 часов, чтобы формально соответствовать должному уровню компетенции. Он и так с помощью подручных средств – «интеллекта», вынесенного наружу (точнее добирающего снаружи – из Сети – все, что ему необходимо для решения оперативных задач), вполне может имитировать полноценное и системное мышление. Да, в этом мышлении могут фигурировать те же самые слова, но только «семантические поля» этих слов, их мощность как «концептов» (© Ж. Делез, Ф. Гваттари) в устах говорящего, несоразмерны решаемым в действительности задачам. Эти фейковые по существу «концепты», эти слова с бедными и полупустыми «семантическими полями» следовало бы называть не «понятиями» (и уж тем более не «концептами»), а фальсифицированными понятиями, или, проще, фальсификатами.

Теперь осталось задаться вопросом – возможно ли мышление с помощью «Системы 2», если элементами такого мышления (его «объектами»), выведенными в соответствующий момент в нашу рабочую (оперативную) память, являются подобные фальсификаты? Возникнет ли то «затормаживание», о котором писал Александр Романович Лурия, то анохинское «переплавление» стекающихся к лобным долям возбуждений – все то, что необходимо для возникновения как самого вопроса и по-настоящему временного состояния вопрошания? Включится ли, иными словами, канемановская «Система 2», если ее элементами будут фальсификаты?