Возбуждение на торможение

Как мы могли видеть, лобный больной демонстрирует поразительную инертность – раз сподвигнутый на какое-либо действие, он уже не может остановиться. И в этом нет ничего удивительного, поскольку именно префронтальная кора является нашим, так сказать, главным тормозом. Тут, кажется, самое время еще раз вспомнить Зигмунда Фрейда и его теорию принципов «удовольствия» и «реальности»: нейрофизиологически «принцип реальности», безусловно, определяется префронтальной корой, и именно по причине ее отсутствия (или слабости) лобные пациенты пристают к медсестрам, воруют то, что им притянется, и тяготеют к насилию, если желаемое не дается им само. Впрочем, сейчас важно другое: дело в том, что проблема мышления – это, в чем мы могли уже убедиться, не проблема возбуждения, а как раз наоборот – специфический механизм затормаживания.

«Психологи, – пишет Александр Романович Лурия в "Основах нейропсихологии", – единодушно исходят из того, что мышление возникает только в тех случаях, когда у субъекта существует соответствующий мотив, делающий задачу актуальной, а решение ее необходимым, и когда субъект оказывается в ситуации, относительного выхода из которой у него нет готового (врожденного или привычного) решения. […] Первый этап, непосредственно следующий за возникновением задачи, сводится не к производству соответствующих реакций, а, наоборот, к задержке импульсивно возникающих реакций, ориентировке в условиях задачи, анализу входящих в нее компонентов, выделению ее наиболее существенных частей и соотнесению их друг с другом. […] Следующим этапом процесса мышления является выбор одного из альтернативных путей решения и формирование общего пути (схемы) решения задачи, которые делает некоторые ходы более вероятными и оттесняет все неадекватные альтернативы». Дальше еще есть этап «подбора средств и операций» для решения задачи, «внешних действий», «проб и ошибок» и т. д. и т. п., заканчивая «сличением полученных результатов с исходными условиями задачи». Кажется, трудно найти более подходящее описание для работы «Системы 2» (по классификации Станович-Уэста-Канемана).

Даниэль Канеман говорит о том, что «Система 2» требует нашего внимания, захватывает его, но Александр Романович точнее формулирует проблему: первым действием, началом пути процесса мышления является торможение – «задержка импульсивно возникающих реакций». Сам Канеман, кстати сказать, анализируя свои «Системы», приводит в пример знаменитый «зефирный тест» Уолтера Мишеля, который предлагал четырехлетним детям или получить небольшое лакомство прямо сейчас, или подождать четверть часа и получить в два раза больше (дальше детей оставляли один на один с печенюшкой и следили за тем, насколько бедолаг хватит). Хорошо известно, что дети, способные выдержать пятнадцатиминутный «зефирный тест», набирают впоследствии куда более высокие показатели в тестах на интеллект. То есть умение затормаживать свои реакции, импульсы и потребности, чтобы найти более выгодное и эффективное решение проблемы, является, по сути, диагностическим признаком умственных способностей (как говорил мой профессор по судебно-медицинской экспертизе: «Настоящие гении всегда тугодумы»). Тогда как пациенты, страдающие лобным синдромом, в принципе неспособны справиться с «зефировым тестом», демонстрируя абсолютную утрату навыков противостоять спонтанным импульсам, контролировать эмоциональные реакции и любые, даже случайные, позывы (разнообразие поведенческие безобразий тут, как я уже говорил, самое широкое – от классической клептомании и сексуальной распущенности, до употребления упомянутого ночного горшка в целях абсолютно излишней самообороны).

Так на что же нам указывает «зефирный тест»? Он указывает нам то, что способность затормозить свое стремление к получению немедленного удовольствия ради удовольствия большего, которое последует лишь через какое-то время, готовность дождаться его – есть некая уверенность субъекта в будущем времени, предощущение этого времени. И чем сильнее это качество (если оно, конечно, не обусловлено какой-то другой патологией – кататонией, например), тем большим интеллектом он, как выясняется, обладает. Но что это за загадочный механизм торможения?

Тема эта на самом деле огромная, поскольку «торможение и возбуждение, – как писал Петр Кузьмич Анохин, – составляя две стороны единого нервного процесса, своим сбалансированным соотношением определяют успех приспособительной деятельности животных и человека», и «нет ни одного дифференцированного акта поведения без вмешательства процесса внутреннего торможения». И неслучайно поэтому Иван Петрович Павлов называл данный физиологический процесс «проклятым вопросом физиологии», ведь единственное, что было с этим торможением в его теории понятно, так это то, что с ним категорически ничего не понятно. До конца своей жизни Иван Петрович считал «вопрос соотношения возбуждения и торможения неразрешенным», «упорно не поддающимся решению» и т. д. и т. п.

Представить процесс возбуждения, как мы понимаем, совсем несложно – все, что мы наблюдаем в жизни животного и человека, это по большому счету разного рода возбуждения: встали, пошли, сели, читаем, едим, пьем, пишем, рыбу заворачиваем – все это какие-то действия, то есть возбуждения. С торможением иначе и сложнее… Вот мы сформировали у животного некий условный рефлекс, почему он впоследствии, вне дополнительных подкреплений, угасает, а само животное перестает реагировать на усвоенную команду? Что случилось, почему? Оно забыло? Или вот чесала собака у себя за ухом, покусанная блохами, а тут вдруг резкий шум, и она немедля перестает чесаться, вскакивает и кидается в соответствующем направлении – что затормозило чесание и как это произошло? При кажущейся простоте этих вопросов, ответ на них далеко не так очевиден.

Предполагались самые разные варианты, например, «доминантная» теория Алексея Алексеевича Ухтомского, который развивал идеи своего учителя, одного из праотцов современной теории торможения – профессора Николая Евгеньевича Введенского (тот, в свою очередь, принял эту эстафету у Ивана Михайловича Сеченова). Но рассматривались и более экстравагантные теории – «внутриклеточный процесс торможения», специальные «тормозные нервные пути» и проч. В целом же доминировала достаточно механистичная павловская концепция о том, что процессы «возбуждения» и «торможения» в нервной системе отдельны и самостоятельны, как две педали в автомобиле – газ и тормоз, и их сила постоянно вступает друг с другом в непримиримую «борьбу». Анализируя различные научные взгляды своего времени на процессы торможения, Петр Кузьмич сокрушается: «В указанных выше книгах не найти ответа на центральный вопрос: почему именно неподкрепление едой условного раздражителя приводит к появлению торможения в коре головного мозга?». И сокрушается не зря, потому что терпеть такое мракобесие физиологу функциональных систем действительно сложно.

Теперь давайте поменяем точку обзора: да, представить себе процессы возбуждения просто – мы видим их проявления в окружающей нас социальной среде (да и в мире животных) в огромном количестве, но разве мы не видим точно так же и бесконечное множество торможений? Нет, видим, но не замечаем: кроме того, что окружающие нас люди встают, идут, садятся, читают, едят, пьют, пишут и рыбу заворачивают, они точно так же и замирают, и останавливаются, и сидят неподвижно, и прекращают чтение, равно как и прием пищи, питье воды, акты писания и заворачивания рыбы. Иными словами, применив, так скажем, физический, а не антропоцентричный подход и отказавшись от пут языка, который пестрит названиями для действий, но не для их прекращения, мы увидим совершенно иной мир, в котором как раз все останавливается (тормозится), а вовсе не начинается (возбуждается).

С другой стороны, становится вполне очевидным, что торможение – это просто не очень удачное название для процессов, по сути, возбуждения, которые приводят к остановкам, замираниям, прекращениям и т. д., где каждое действие требует усилия, то есть соответствующего нервного возбуждения. При этом именно это видимое, наблюдаемое нами торможение (тогда как на самом деле это просто возбуждение с другим внешним рисунком, нежели привычное нам возбуждение, сопровождающееся ростом активности) является куда более сложной реакцией, чем можно было бы, наверное, подумать: именно оно требует от нас особенной целенаправленности, когда мы не только действуем, будучи к тому побужденными (неважно – внешними или внутренними стимулами), но и соизмеряем достигнутый эффект с поставленной целью, и только поэтому принимаем решение о необходимости прекратить действие (лобный-то больной как раз остановиться-то и не может) – возбудиться на торможение.

Не углубляясь далее в перипетии научных изысканий по части процессов торможения (Петр Кузьмич, опасаясь гнева «истинных павловцев», уже провел более чем детальный анализ, подкрепляющий его позицию), сосредоточимся на собственно анохинской схеме. Здесь нам снова следует вспомнить феномен «афферентного синтеза»: дело в том, что академик Анохин весьма убедительно показывает, что при формировании нервной реакции (ее «конечного пути», то есть того, что там случится в результате: возбуждение или торможение) не происходит непосредственной борьбы неких «возбуждающих» и «тормозных» процессов (грубо говоря, мозг не управляется педалями газа и тормоза). Происходит, как это понимает Петр Кузьмич, «встреча двух систем возбуждений на уровнях их центральной интеграции, в результате чего полностью изменяется специфическая картина участия в реакциях и рабочих компонентов». И случается все это именно в лобных долях на этапе афферентного синтеза, когда «совокупность внешних и внутренних раздражений» через «афферентный синтез определяет главнейший момент: какая целостная деятельность организма должна быть сформирована в данный момент, а участие того или иного моторного компонента вытекает из этого уже автоматически».

В статье «Лобная кора и целенаправленное поведение» один из представителей анохинской школы – Ю.В. Урываев приводит широкий обзор крайне примечательных данных по нейрофизиологическим исследованиям над животными с удаленными лобными долями – крысами, собаками, обезьянами и т. д. (над так называемыми безлобными животными). И вот, что он пишет: «Удаление лобных отделов коры мозга приводит к нарушению сложноинтегрированных поведенческих реакций в результате распада афферентного синтеза, осуществляющегося на основе обстановочной и пусковой афферентации, активации фиксированного в памяти прежнего опыта и соответствующей доминирующей мотивации». В норме же «после первоначального опознания раздражителя возникает афферентный аппарат, соответствующий свойствам предстоящего сигнала. Такие опережающие возбуждения соответствуют психологическим понятиям "намерение", "избирательное внимание" или "ожидание". […] Как раз в этот период ориентировочной реакции и происходит активация лобной коры, о чем можно судить по появлению медленной негативности. Одновременно происходит не только повышение общего уровня бодрствования, но и избирательное повышение возбудимости афферентных входов. […] Все это заставляет считать, что лобная кора важна для развития ориентировочной реакции в тот период, когда на основе избирательного выделения нужной информации формируется предпусковая интеграция».

Переведем все это с нейротарабарского на русский. Внутреннее торможение – «затормаживание» – возникает в наших лобных долях не потому, что там включаются какие-то специальные тормоза, а, напротив, потому, что благодаря комплексной ориентировочной реакции в возникшем нервном центре открываются дополнительные афферентные ходы, что обеспечивает приток к нему новых и новых возбуждений (самых разных данных), которые система, как раз в момент этого своего «затормаживания», и обрабатывает. То есть это огромный и сложный процесс «переплавления», как говорит Петр Кузьмич, привходящей в лобные доли (афферентной) информации, что, разумеется, требует времени и внешне вполне может выглядеть как запаздывание и торможение.

Теперь попытаюсь еще проще. Когда мы оказываемся перед какой-либо задачей или проблемой, мы можем выдать на-гора любую уже заготовленную реакцию (даже если она тут, как говорится, ни к селу ни к городу) – так, по существу, действует «Система 1», да и лобный больной в придачу; но мы можем и озадачиться этой задачей. Что это значит? Это значит, что мы затормаживаем немедленный ответ (такой вот неподготовленный), но делаем это не с помощью какого-то специального тормоза, а потому, что за счет самого акта озадаченности («вопрошания» по Хайдеггеру и «вовлеченности» по Канеману) открываем доступ к этому вопросу (дело происходит как раз в наших лобных долях) дополнительной информации, нам известной и связанной с указанной проблемой. Данная информация (фактически – это нейрофизиологические возбуждения) начинает стекаться в этот центр (назовите его как угодно – хоть «центром принятия решений», хоть «психической доминантой», или просто «функциональным центром в лобных долях головного мозга»), увеличивая тем самым степень его напряжения (возбуждения), которая не может сразу вылиться в некую результирующую реакцию – слишком много данных надо обработать и «переплавить». Возникает, так сказать, напряженная работа мысли (при этом философская серьезность вопроса значения не имеет – подобный эффект может вызвать и совершенно элементарная математическая задачка из школьного учебника – мол, умножьте 17 на 24), в процессе которой в этом центре согласовываются все привходящие «вводные», «точки зрения», «подходы», «обстоятельства», «знания», «нюансы» и т. д. и т. п.

В известном наблюдении – мол, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке – речь идет именно об этом: находящиеся в состоянии алкогольной интоксикации лобные доли не впускают в центры принятия решений всю информацию об окружающей ситуации («обстановочную афферентацию»), а потому человек, находящийся в подпитии, счастливо не видит возможных рисков и не осознает последствия своих слов, а следовательно, вполне может сболтнуть лишнее. В состоянии подобной интоксикации не возникает необходимой ориентировочной реакции, позволяющей нам при иных обстоятельствах произвести полноценную рекогносцировку на культурно-социальной местности и понять, что можно, а что нельзя, что правильно, а что неправильно, что хорошо, а что плохо, и что выгодно, а что категорически нет.

Когда же, например, медицинская сестра подходит к нам со шприцом, то естественная наша реакция – это, разумеется, предотвратить грозящий дискомфорт бегством или нападением, но у кого-то в лобных долях формируется соответствующий функциональный центр, который впускает в себя все наши знания о том, что происходит (почему нам необходима эта инъекция, что такое эта наша болезнь и зачем ее надо лечить и т. д. и т. п.), и мы, совладав с предчувствием дискомфорта, ради будущего комфорта берем себя в руки и покорно выполняем инструкции медсестры, а у кого-то нет лобных долей, и он берется за ночной горшок, и ничто, кроме внешней физической силы, остановить его не способно.

Для пояснения этого механизма можно было бы, наверное, воспользоваться аналогией с оперативной памятью компьютера, но в данном случае она сущностно не вполне точна. Действительно, если вы одновременно запускаете на компьютере несколько «тяжелых» программ, он начинает «виснуть» (тормозить) – ему не хватает ресурсов для их обработки, а потому эта аналогия хороша для психологического понятия «рабочей памяти» (к чему мы еще вернемся). Рассматриваемая ситуация похожа, но есть важное отличие: вопрос здесь не столько в объеме поступающей информации (измеренной в мега-, гига-, терабайтах) и возможности ее переваривания, сколько в самой силе озадаченности, которая напрямую соотносится со степенью открытости данного центра привходящим информационным потокам (возбуждениям). Более того, это не простая открытость – мол, кому нечего делать, заходите и притекайте: по сути, в этот момент «нейрофизиологический центр» нашей мыслительной деятельности напоминает своего рода космическую «черную дыру», которая агрессивно втягивает в себя все, что может касаться рассматриваемого вопроса (пригодится для его решения). В состоянии действительной «озадаченности» мы не просто перегружаемся пассивно привходящими возбуждениями, а напротив – жадно сканируем наш мозг на предмет наличия в нем необходимых данных, как-либо относящихся к возникшему вопросу, и возможных алгоритмов его решения. Сформировавшийся в наших лобных долях «функциональный центр» агрессивно втягивает в себя все это разрозненное пока интеллектуальное богатство, пытаясь, перекомбинируя его, найти верное решение, способное вылиться в полноценный инсайт (оперативная память компьютера, конечно, так не действует – это мы ее в некотором смысле «извне» перегружаем).

«Лобные доли мозга, обладавшие мощными связями с восходящей и нисходящей ретикулярной формацией, оказались прежде всего аппаратом, обладающим мощной активирующей ролью, – описывает этот процесс Александр Романович Лурия в своих "Лекциях по общей психологии". – Как показали исследования, при каждом интеллектуальном напряжении (ожидании сигнала, сложном счете) в лобных долях мозга возникают особые медленные волны, распространяющиеся на другие отделы коры и названные английским физиологом Г. Уолтером "волнами ожидания". Когда же наступает прекращение ожидания сигнала, эти волны исчезают. Напряженная интеллектуальная работа, требующая повышенного тонуса коры, вызывает в лобных долях повышенное число синхронно возбуждающихся совместно работающих пунктов. Как показал советский ученый М.Н. Ливанов, эти синхронно работающие пункты сохраняются во все время сложной интеллектуальной работы и исчезают после ее прекращения».

Именно поэтому, будучи в состоянии настоящей озадаченности, когда работает наша «Система 2», мы не чувствуем, как течет время. По сути, оно для нас субъективно может даже останавливаться – мы вытягиваем из себя (и в себя) информацию, складываем ее, комбинируем, «переплавляем». Но не надо забывать, что подобная активная работа возможна только в том случае, если мы движимы «нехваткой», то есть, несмотря на это, само искомое, изыскиваемое решение находится для нас в будущем, к которому мы таким образом оказываемся направлены. Впрочем, есть и еще один временной аспект – это «торможение» (которое, как мы можем видеть, является по существу полной его противоположностью), на самом деле есть образовавшееся у нас время, время нашей подлинной интеллектуальной работы по созданию чего-то нового, прежде не существовавшего. Сумев озадачиться, мы в каком-то смысле создаем пространство для времени в нашем собственном мозгу – тот самый функциональный центр в лобных долях, где осмысляется вопрос, возникший в нашем сознании. То есть здесь не время что-то делает с нами, а мы сами совершаем акт его создания, и в этом времени есть фактическое существование нас (мы его активные делатели), а не обычное наше времяпрепровождение, свойственное «Системе 1».

Но возможно, главное заключается в том, что привлечение большого объема данных в физиологический центр нашей ориентировочной озадаченности (что естественным образом замедляет принятие нами решения, тормозит ответную реакцию и т. д. – в общем, «затормаживает» нас) неизбежно приводит и к росту перспективного зрения: чем больше фактов охватывает наше сознание, чем больше становится его «пространство» в этот момент, тем более широкие возможности нам открываются, тем более отдаленными и масштабными становятся наблюдаемые нами перспективы. В конце концов, всякое наше будущее родится не только из наших желаний (намерений, целей), но и прежде всего из нашего прошлого опыта (в самом широком смысле этого слова), таким образом, чем большее количество знаний и понимания оказывается в этом «уравнении», тем дальше возможно отнесение перспективы: чем выше мы поднимаемся, тем меньше препятствий, скрывающих от нас линию горизонта, и тем, по существу, дальше от нас эта линия, и тем больше разбег для наших желаний, намерений и целей.