ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ,

— Ты уедешь в Петербург немедленно!

— Под конвоем? — Катенька смотрела на брата насмешливо-холодно. Нет, он не согнет ее! Надо только быть сильной. Сильнее, чем когда-либо. Сильнее, чем она была, решаясь на побег.

— Объяснись, — потребовал Дмитрий Константинович.

— Добровольно я не уеду. Ты можешь выслать меня, Митя. Под жандармским конвоем. Ты наместник. Но я буду вести себя так, как ведут арестанты. Сумею — сбегу. Никаких обязательств.

— Она еще говорит об обязательствах! — всплеснул руками великий князь. — Постыдись!

— Я не стыжусь, я удивлена. Почему ты хочешь выслать меня в Петербург? Шлиссельбург гораздо надежнее.

Дмитрий Константинович несколько раз глубоко вздохнул.

— Не мели чепухи. ПапА приказывает тебе выехать как можно скорее. До поры до времени я отговаривался твоей контузией. Но сейчас ты здорова. Неужели ты собираешься ослушаться государя?

— Почему бы нет?

— Потому что ты его дочь и российская подданная!

— Подданство можно и поменять.

Великий князь помолчал. Возможно, считал про себя до десяти. Было слышно, как под высоким потолком жужжит оголтелая муха.

— Ну допустим, — сказал наконец Дмитрий Константинович. — Допустим, ты сумела настоять на своем. Если мне придет четкий и недвусмысленный приказ отправить тебя в Петербург под конвоем — отправлю, можешь не сомневаться. Но если такого приказа не последует… Скажи-ка, сестренка, как ты представляешь себе ваше с Лопухиным будущее? Ты хорошо подумала? Голова у тебя есть, вот и пусти ее в дело. Во-первых, вам придется покинуть Россию без надежды когда-либо вернуться. Хоть это ты понимаешь?

— Понимаю. — Голос великой княжны был тверд. Отступить хотя бы на полшага, показать слабину? Никогда! Любезный брат Митенька тотчас воспользуется любой брешью в обороне.

— Боюсь, не до конца понимаешь. Со временем любовь превращается в привычку, а тоска по родной земле только усиливается. Ты не будешь счастлива.

— Я буду счастлива. А что во-вторых?

— Во-вторых? Ну, хотя бы стесненность в средствах. Твой Лопухин не богат. Ты же не получишь ничего, и это будет только справедливо. С какой стати давать тебе приданое?

— Значит, буду бесприданницей.

— Не надейся на блестящую жизнь. Вас не пригласят ни к одному европейскому двору. Вам придется вести жизнь частных лиц где-нибудь в маленьком приморском городке вроде Ниццы, считать сантимы и дуреть от скуки. Ты будешь поливать огород, а любопытные обыватели, глазея на тебя, скажут: «Она могла бы стать королевой Бельгии»…

— Пожалуйста, больше ни слова о Франце-Леопольде!

— Как скажешь. Я буду говорить о Лопухине. Известно ли тебе, что он уже был женат?

— Разумеется.

— Ходят слухи, будто он свел в могилу свою жену.

— Низкая клевета! Он не любил ее. Ему пришлось жениться по настоянию матери. Элен Салтыкова знала, что он ее не любит, и все же пошла замуж. Быть может, ее несчастие в любви помогло чахотке свести ее в могилу, я не знаю. Вот и подумай, Митя, какую участь ты мне готовишь, уговаривая выйти за Франца-Леопольда!

Великий князь усмехнулся:

— Сама же только что требовала: ни слова о нем. Ну ладно, молчу, молчу… А ты подумай. Ты очень хорошо подумай, но только недолго. Уже нет времени на долгие раздумья. Не люб этот жених — ну что ж, тебе подыщут другого. Но о Лопухине забудь! С ним ты будешь несчастлива, а я тебе брат и не допущу этого. Запомни.

— Я могу идти? — с сарказмом осведомилась Екатерина Константиновна.

— Можешь.

Сестра удалилась твердой походкой, с высоко поднятой головой. Не похоже было, чтобы она смирилась. Не попыталась оставить за собой последнее слово в споре — значит, что-то задумала. Дмитрий Константинович чертыхнулся про себя. Сегодня все шло как-то не так.

Он проводил за работой по восемнадцать часов в сутки и пока лишь нащупывал рычаги управления громадным Дальневосточным краем. Осторожно испытывал их на прочность. Смещал одних чиновников, назначал других. Вникал в застарелые головоломные проблемы, исподволь готовя перемены. Было трудно, иногда хотелось бросить все к черту, но в конце концов возвращалась уверенность: он справится. В конце концов, его готовили к этому с малолетства! И он не глупее других.

Но вчерашняя телеграмма от государя ахнула бомбой. Братец Мишенька пожелал снять с себя бремя государственных забот, вот как! ПапА спрашивал мнение младшего сына. ПапА был уже не тот, что раньше, — еще несколько лет назад он созвал бы Государственный Совет, выслушал мнения сановников и принял единоличное решение. И никто не посмел бы его оспорить!

Дмитрий Константинович был бы рад, если бы все поскорее кончилось — так или иначе. Стать со временем российским императором — великая честь, но совсем не великая радость. Радость сродни той, какую ощущает лошадь, впрягаемая в тяжеленный воз да еще в распутицу. Об ответственности и говорить нечего — и так всякому понятно.

Но вот беда: человеку почему-то свойственно карабкаться все выше и выше, примеряя свои силы ко все более сложным и масштабным делам. Зачем — непонятно. Не ради же пустого тщеславия!

Справится он или нет — вопрос так не стоял. Понадобится — придется справиться. Дмитрий Константинович верил в себя. Справляется же он с делами наместничества!

Тут, правда, много помогал морской министр адмирал Грейгорович, взявший на себя проблемы владивостокского порта и флота. Бывало, однако, что и тут приходилось вмешиваться. Только вчера суровый адмирал публично избил вора-подрядчика и отдал его под суд. Великий князь попенял адмиралу за рукоприкладство, а распоряжение отдать вора под суд оставил без изменений. Были и иные флотские вопросы, требующие внимания наместника.

А все-таки Грейгорович, намеревающийся задержаться во Владивостоке до торжеств по случаю открытия Транссибирской магистрали, был как нельзя кстати. До вчерашнего дня. После телеграммы — как с цепи сорвался. Вошел без доклада и часа два уговаривал: не следует-де противиться воле государя, которая хоть и не высказана пока, но непременно будет ожидаемой и однозначной. Взывал к ответственности перед Россией, обещал всяческую поддержку, сулил беды в случае отказа.

В общем — надоел.

Возражая, Дмитрий Константинович пустил в дело едва десятую часть имеющихся у него аргументов. Закон о престолонаследовании по завещанию существует, но слыханное ли дело, чтобы престол на Руси передавался младшему сыну? Один раз это случилось и кончилось бунтом — правда, почти бескровным, но все-таки бунтом. Поймет ли народ? Кого поминают с церковных амвонов сразу за государем, при «многолетии» царствующему дому? Брата Мишеньку. В один день этого не изменишь, нужна поддержка Церкви, и нужно время. И самое главное: нужна уверенность в том, что брат Мишенька не пойдет на попятный. Вот этой-то уверенности у великого княза Дмитрия Константиновича не было совсем.

Скорее, наоборот. В решимость брата жениться на японке, перечеркнув свое право занять престол, Дмитрий Константинович верил. Не верилось в другое — в то, что камарилья, окружающая цесаревича в Петербурге и Гатчине, позволит ему это сделать. Наиболее развитое после безответственности качество братца — внушаемость. Его еще заставят зубами вцепиться в свои права! Дурак «прозреет» и вцепится!

Положим, после Манифеста о престолонаследовании у него будет гораздо меньше возможностей сделать это, но в том, что он выкинет еще не один глупейший фортель, — нет сомнений.

В том-то и дело. Внутри себя Дмитрий Константинович уже решился. Нельзя было выбрать спокойную жизнь, отказаться от престола, зная, на что способен братец Мишенька!

Никакого виду он, конечно же, не подал, но мысли-то куда денешь? Роясь тучами, они мешали вникать в дела.

А тут еще упрямая сестра с ее фантазиями! Хоть кол на голове теши, как говорят в таких случаях в народе. Ну какое значение может иметь любовь, если на кону стоит спокойствие государства?

Пытался объяснить ей это — устал, бросил попытки. Начал приказывать. Прикажешь ей, как же! Не та порода. От раздражения усиленно вникал в вопросы подготовки к торжествам. Ездил на железнодорожные пути смотреть место, где не хватало одного рельса, вымерял сам рельс, дабы убедиться, что он не длиннее и не короче, чем нужно, осматривал золоченый костыль и кувалду, коей оный костыль должен быть забит под оркестр и овации, спорил со строителем трибун, вникал в меню банкета — словом, занимался делом большого политического значения вместо реально насущных дел. И оттого злился еще больше.

Отправить упрямую Катеньку под конвоем в Петербург без недвусмысленного приказа государя не представлялось возможным. Да и при наличии такого приказа возникли бы трудности. Последнюю надежду образумить сестру давало, как ни странно, само прибытие «Победослава» во Владивосток, ожидавшееся не сегодня завтра. Великий князь, влюбчивый в отрочестве, прекрасно знал по личному опыту, как благотворно действует разлука на неокрепшие чувства и такие же умы. Человек влюблен не в предмет своих мечтаний, а в свои представления о нем. Перед великой княжной предстанет не изящный кавалер, памятный ей по Царскому Селу, а огрубевший в походе и, главное, в пиратском плену человек средних лет с загорелым сверх меры лицом, глубокими морщинами, сединой в волосах… Возможно, и с выбитыми зубами. Тут-то и разлетятся на куски иллюзии. Вдребезги. Во всяком случае, должны. И где она, любовь? Ау! Ищи ветра в поле.

Малым ходом «Победослав» входил в Золотой Рог.

Ему оглушительно салютовали батареи мыса Голдобина, и, прерывая плавное скольжение над волнами, панически метались ошалевшие от грохота чайки. Впереди на Адмиральской пристани развевались флаги и сияла на солнце медь духового оркестра. Вся Корабельная набережная была черна от народа.

Никакая сила не ударжала бы в кубрике свободных от вахты матросов. Враницкий свирепо, больше для виду, косил на непорядок глазом, но никого не шпынял и вахтенному начальнику на вид не ставил. Всякий, кто прослужил достаточно и при том не окончательный дурак, знает: бывают такие минуты, когда никакой пользы из строгости извлечь нельзя, хоть пополам разорвись.

Спокоен Враницкий. Знает, что никакая мелочь не упущена. Палуба чиста, как паркет перед балом, всякая медяшка сияет нестерпимым блеском, флаг и брейд-вымпел развеваются, как им положено. А ведет корвет к Адмиральской пристани, конечно, командир. Хорошо ведет. Значит, не только волнуется, но и гордится своим судном. Не самая мощная боевая единица «Победослав», но красив и величествен. Право руля! Все паруса долой!

Кончен поход.

И какой поход! Пусть европейские газеты кричат о затянувшемся вокруг планеты русском аркане! Что остается делать тем, кто не способен лишь брызгать слюной, не в силах помешать? Россия решает свои проблемы, вроде бы не ущемляя интересы заносчивых европейцев, но у тех иная логика: им кажется, что русские всегда неуместны, если только они не сидят сиднем в глубине диких лесов, торгуя своей страной по дешевке.

Бессмысленно пытаться разубедить их. Надо просто делать свое дело.

Скажем, Владивосток. Лопухин никогда не был здесь, зная о восточной окраине империи лишь по разговорам в кают-компании, но теперь видел настоящий город. Лет двадцать назад на окруженной тайгой поляне стояли две-три наскоро сколоченные казармы, несколько китайских фанз, низенькая деревянная церковь да черная баня, куда якобы однажды забрел любопытный тигр, мигом получивший по носу шайкой. Только это байка. Матерого тигра весом в двадцать пудов как-то раз застрелили прямо с паперти церкви, а все остальное — народное сказительство.

Теперь улицы, застроенные каменными домами в три и четыре этажа, широко разбежались вдоль бухты и вглубь, причудливо изгибаясь, охватывая сопки. Хороший город. Еще не лучше Вены, но уже не хуже Калуги. Цивилизация наступает на районы трущоб, где прежде селился уголовный сброд, державший в страхе городских обывателей. Теперь еще и железная дорога. Очень скоро вывоз товаров из Владивостока не будет ограничиваться морской капустой, трепангом да древесными грибами для корейских и китайских чревоугодников. Чуть позже для города и для всего края наступит время самоокупаемости и процветания.

А как иначе? Империя обустраивает свой второй фасад. Пришло время.

Враницкий вертит головой, смотрит придирчиво. Мало сказать, что у всех на палубе праздничное настроение. Ой, мало. Мальчишки-гардемарины в такой ажитации, что требуют присмотра. Орут, подлецы. Приструнить бы их так, как это умел делать Зорич, да некому. Ладно, пусть беснуются до построения, недолго осталось.

Кто кажется невозмутимым, так это Лопухин. Стоит на своем обычном месте у фальшборта, дымит папироской. Отутюженный сюртук, шелковый цилиндр, белые перчатки. Тросточка. Британский денди. Еропка тоже при параде, даже бороду расчесал и глядит орлом. Багаж собран. Написаны и зашифрованы две депеши: одна — короткая — государю, другая — с полным отчетом — генералу Сутгофу в Большой дом на Литейном. Осталось лишь отправить обе с телеграфа и ждать дальнейших распоряжений.

Цесаревич в порядке, пьет мало. Брюзжит, правда, но он всегда брюзжит. Хочет поскорее вновь увидеться со своей Фудзико-сан. Накануне отплытия из Японии принцесса лично посетила «Победослав» в Иокогаме и обедала в кают-компании, а Михаил Константинович свирепо вращал глазом: кому, мол, тут не нравится моя избранница? Принцесса понравилась офицерам милой непосредственностью и забавными построениями русских фраз. Отведав флотского борща, она сделала ему комплимент: «Приятная кисрота вызывает аппетит, и срадость овощей проникает в моем жерудке». Чуть ранее она присутствовала при похоронах Зорича и осеняла себя крестным знамением уже на православный манер, повторяя: «Миру — прах».

Словом, нравилась она цесаревичу чрезвычайно. Еще в Японии Корф ходил к Лопухину советоваться: как ему вести себя? Цесаревич официально сделал японке предложение, каковое было принято благосклонно с согласия микадо. И что теперь? Дело пахнет большим скандалом, а дать задний ход уже, пожалуй, поздно. Главное: как это отразится на карьере самого Корфа?

Никак. А может быть, даже положительно. Барон просто потерял голову. В конце концов, мирный договор между Россией и Японией прелиминирован, а за цесаревича посланник отвечает в третью очередь. Да и что цесаревич с его неожиданным фортелем? Все только к лучшему.

И смешил последний эпизод на японской земле. Когда причальная команда уже убирала сходни, на пирсе вдруг появилась низенькая, как карлица, гнутая в три погибели старая японка в выцветшем кимоно. Старая леди оказалась очень настойчивой. Консул Посконников, провожавший корвет, перевел ее речи. Пятьдесят лет назад Маико-сан из деревни Инасса, что близ Нагасаки, была временной женой будущего императора Александра Георгиевича во время его службы во флоте. Теперь же, узнав из японской газеты о том, что ко двору микадо прибыл внук ее русского мужа, она решила непременно увидеться с ним. Она только что прибыла пароходом и благодарит Будду Амида за то, что успела…

Михаила Константиновича уговорили спуститься на пирс. Старушка долго вглядывалась в него подслеповатыми глазами, затем поклонилась, сказала что-то по японски и засеменила прочь. Ее слова Посконников осмелился перевести лишь шепотом на ухо Лопухину: она не думала, что могучий дуб может породить во втором поколении гнилой тростник.

Но что плохо для Маико-сан, то хорошо для Фудзико-сан. Простолюдинке был нужен красивый, сильный и щедрый муж, принцессе — великое княжение. И пусть будет так.

Корвет взбурлил винтом воду, давая задний ход. На пристань полетели причальные концы. Враницкий отдал команду, запищала боцманская дудка, и толпа матросов, гардемаринов и морпехов мигом обернулась строем. С берега грянул бравурный марш.

Острый глаз Лопухина мигом различил великого княза Дмитрия Константиновича. Вокруг него — золотое шитье парадных мундиров, ордена, ленты, аксельбанты, ризы духовенства…

Чуть в стороне — платья дам. Много платьев и кружевных зонтиков от солнца. Цветник.

Весь свет здесь. Отцы города. Купечество. Военные. Блестящая свита нового наместника. Тьма гостей, съехавшихся на торжества по поводу завершения строительства Транссиба…

И вдруг взгляд Лопухина застыл, как примороженный. Эта дама… Неужели?!

Невероятно. Не может быть.

Газеты — во всяком случае, те из них, что были доступны в Японии, — не писали об этом…

Она?..

Она!!!

С пристани подавали сходни. Гремел марш.

— Не помешал? — раздался возле уха голос Розена. — Может быть, сейчас не время, но…

— Да? — Лопухин с трудом заставил себя обернуться.

— Я к вашим услугам. Помните наш разговор возле Монплезира в Петергофе?

Черный полковник выглядел спокойным и серьезным. Шрам, пересекавший его лицо, не багровел и не бледнел. В таком состоянии люди принимают хорошо обдуманные решения. Можно было лишь досадовать на то, что Розен избрал очень уж неподходящий момент.

— Разумеется, помню. — Лопухин слегка поклонился. — Милая была беседа.

— Я к вашим услугам, — повторил Розен.

— Гм… вы уверены, что вам хочется стреляться?

— Это не имеет значения, милостивый государь. — Голос полковника был холоден и оттого неприятен. — Вы меня вызвали. Я принял ваш вызов с отсрочкой до Владивостока. Мы во Владивостоке. Отступать нельзя.

Черт бы его побрал! Как не вовремя! И как глупо! Но Розен прав: отступать нельзя. Смешная штука честь! После всех опасностей, которые довелось вместе пережить, после успешной совместной работы, заставившей обоих недругов зауважать друг друга, — изволь выйти к барьеру! Можно обратить все в шутку, да так оно, наверное, и случится, но только после обмена выстрелами. Вызов не был шуточным.

— Вы понимаете, что наша дуэль может быть только исключительной? — Лопухин старался говорить ровно, без просящейся наружу иронии. — Ведь вы нанесли оскорбление второй степени не мне лично, а корпорации. Все бы ничего, если бы эта корпорация не была Третьим отделением. Это первое. Кроме того, я вас вызвал, скрыв от корпорации вызов и оскорбление, чем уже нарушил дуэльный кодекс. Как вам наверняка известно, в случае оскорбления корпорации она может выставить участника дуэли по своему усмотрению. Это второе. Помимо того…

— Мне тоже доводилось читать дуэльный кодекс, — оборвал Розен. — Разумеется, наша дуэль будет исключительной, и плевать на последствия. Вы, я, по одному секунданту с каждой стороны — больше не надо — и врач. Револьверы. Согласен удовлетвориться вашими. Что скажете насчет вида дуэли? Как насчет приближения по параллельным линиям? Это будет занятно.

— По параллельным так по параллельным, — пожал плечами Лопухин. — Сегодня же я пришлю вам своего секунданта. Любой из моих револьверов можете взять хоть сейчас. Вы ведь, вероятно, пожелаете его пристрелять?

— Вероятно, пожелаю.

Трубы на берегу заревели громче. Под шквал рукоплесканий на российскую землю перебирался по сходням великий князь цесаревич Михаил Константинович. Пока еще цесаревич.

Нумер первого класса в гостинице «Золотой Рог» был расположен удачно: с окнами на гору Орлиное гнездо. Вид на морскую ширь до предела стиснули каменные дома — ну и очень хорошо. После больших доз океана сухопутный человек нуждается в лицезрении тверди земной, как в целебном декокте из валерианы для восстановления душевного спокойствия. Твердь желательна всхолмленная. Япония в этом смысле была хороша, но только не для русского человека.

А здесь — дом родной. Отдыхай, блаженствуй, гляди в окно, лови свою глуповатую улыбку в отражении. Кто помешает?

Мысли. Такие же всхолмленные, как владивостокский рельеф. И самая главная мысль: «Дальше-то что?»

Великая княжна здесь. Официально считается: прибыла вместе с великим князем Дмитрием Константиновичем на торжества по случаю открытия движения по Транссибирской магистрали. Но ходят сплетни, подчас самые фантастические. Их разносят по городу обыватели, их охотно передает гостиничная прислуга, особенно говорливая при виде полтинника. С великой княжной-де не все чисто. В дороге чуть не стала жертвой покушения бомбистов, едва, говорят, выжила. Оно и неудивительно: своенравная у государя старшая дочь, с замашками авантюристки…

Зайдя в жандармское управление, сдав с рук на руки бывшего машинного квартирмейстера Забалуева, покорного и безразличного ко всему на свете, поговорив о том, о сем с видом особы, облеченной доверием государя, но снисходительной к молодым ретивым офицерам, Лопухин узнал немногим больше. В местной жандармерии был порядок, лишнего не болтали. И все же из мелких штришков сложилась картина.

Катенька бежала из родительского дома! Ее искали и ловили по всей стране, а она бежала во Владивосток, где вернее всего мог появиться он, статский советник граф Лопухин!

Мелкий винтик в государственной машине. Ну статский советник… ну граф… Пропасть между влюбленными колоссальна, ее не перелететь и на воздухолетном аппарате лейтенанта Гжатского. Ее не засыпать чинами, орденами и титулами. Она раз и навсегда пропасть.

Не позволили даже обменяться двумя словами на пирсе — оттерли. Очень ловко оттерли — надо думать, готовились. Понятно, по чьему распоряжению…

Однако удалось обменяться взглядами, а это уже много.

Быть может, нарочно позволили это сделать?

— Нынче бал в городском собрании, — проинформировал Еропка, делая вид, будто рассматривает натюрморт в резном багете, а сам скосил глаза на барина: почему тот молчит уже который час? То присядет, то молча ходит по коврам, то, насупившись, как сыч, курит у окна. И молчит. — Я вот что спрашиваю, барин: фрак вам почистить?

Лопухин вынул изо рта папиросу.

— Бал, говоришь? Да, бал. В восемь. А ты пригласительный билет видел?

— Нет, — честно признал Еропка. — Но ведь принесут, верно я говорю?

Лопухин невесело усмехнулся.

— Не жди, не принесут. Я на балу не нужен.

— Это как же так? — возмутился слуга.

— Обыкновенно. Вычисти пепельницу, лодырь. И сделай милость, помолчи.

Еропка только вздохнул, сообразив, как видно: чем сильнее он будет надоедать барину, тем раньше барин вспомнит о непрочитанной слугой «Одиссее». И ведь погонит невинного человека в книжную лавку, и заставит купить, и посадит читать эту чепуховину, и проверит, действительно ли прочел или так, страницы листал… Барин — он такой!

Пускай лучше думает. Авось надумает что-нибудь. На это он мастер.

Так и вышло. Не успел Еропка добрести до кровати, вожделея всхрапнуть часок, а лучше два, как барин вновь обрел голос:

— Подай саквояж…

Великий князь Дмитрий Константинович не любил танцев. После полонеза с супругой градоначальника он посчитал свою миссию выполненой. Пусть гости веселятся, пусть маменьки высматривают женихов, а молодые щеголи во фраках и мундирах с аксельбантами сводят с ума местных простушек. И пусть любезный братец взбадривает себя шампанским в окружении подпевал и подхалимов — сильно поредевшем, надо сказать, окружении. Но он даже этого не замечает… Экий феномен природы!

Постаравшись незаметно выскользнуть из залы, великий князь поспешно направил стопы в кабинет, где на столе третий день лежал присланный адмиралом Грейгоровичем проект современного морского порта с планами, чертежами и сметами. Суммы потребных расходов приводили в ужас. При покрытии их только из отпускаемых краю казенных сумм строительство порта растянулось бы лет на двадцать пять. Где взять денег? Ввести в городе драконовские штрафы за нечистоту в трактирах, за курение на улице, за сквернословие в общественных местах?.. Капля в море. Увеличить налог на вывоз трепангов и морской капусты? Упадет вывоз, останешься в убытке. Проще всего было бы договориться о лесных и рудных концессиях с иностранными компаниями, деньги появились бы сразу, но этот вариант Дмитрий Константинович берег на самый крайний случай. Пусти козла в огород…

Доносящаяся из залы музыка вдруг смолкла — кончился следующий танец. Только по этой причине великий князь расслышал шепот. Нет, даже два шепота — мужской и женский. Шуршание платья… Звук поцелуя…

Кому-то приспичило уединиться в одной из пустующих пока комнат. Ну что ж, бал есть бал, и нет ничего экстраординарного в том, что сюда залетел купидон… Великий князь прошел бы мимо, если бы не одна мысль: а где сестрица? К гостям она пока не выходила, объявила, что появится позже…

Он рывком распахнул дверь. Успел заметить в неосвещенной комнате две фигуры. Женская ахнула голосом великой княжны — мужская же в два прыжка достигла раскрытого окна, тенью перемахнула через подоконник и была такова. Дмитрий Константинович успел заметить лишь широкие штаны и косичку. Китаец? Что-то уж больно рослый…

— Ну и что все это значит? — спросил великий князь. Внутри у него все клокотало. — Целуешься? С китайцем целуешься? И что, любопытно мне знать, произошло бы дальше, если бы я не вошел?

— Не твое дело, Митенька. — Как обычно, Екатерина Константиновна мгновенно овладела собой. — С кем хочу, с тем и целуюсь. Разве китайцы не люди?

— Он такой же китаец, как я папуас. Не морочь мне голову. Говорить с тобой на эту тему я больше не желаю. Я уже все сказал. Приведи себя в порядок и ступай к гостям.

В этот вечер проект порта так и не дождался внимания наместника. Его мысли были заняты другим. А с причинами, вызывающими такие мысли, нужно разделываться как можно скорее, иначе не стоит браться ни за какое настоящее дело — эту истину Дмитрий Константинович усвоил еще в детстве.

Он вызвал Лопухина на следующий день. Был любезен, выслушал рассказ о походе, о пиратской неволе, о покушении на жизнь старшего брата, о японских обычаях. Задавал вопросы. Благодарил. Пообещал написать государю письмо с просьбой оценить по достоинству заслуги графа. Улыбался. А потом нанес удар:

— Не смею вас более задерживать во Владивостоке. Завтра после торжеств отправляется первый поезд, послезавтра — второй. Поезжайте любым из них, лучше первым.

«Вон отсюда», — хотелось сказать ему. Катись в Москву, оттуда в Петербург, слушай колесный стук. А взбалмошная сестрица останется здесь еще по меньшей мере на месяц. Удержать — не ловить. Теперь за нею будут следить как следует.

— Простите, ваше императорское высочество, но я предпочел бы задержаться во Владивостоке, — поклонился наглец.

— Чего ради? — делано удивился великий князь. — Вы исполнили поручение государя, и исполнили превосходно. Забота о безопасности цесаревича теперь на совести подполковника Огуречникова. Не ваш ли прямой долг лично отчитаться перед государем? Нет-нет, поезжайте.

— В противном случае ваше императорское высочество прикажет выдворить меня силой? — учтиво осведомился граф, и великий князь невольно вздрогнул. Да, это противник! Идет ва-банк. Тем решительнее надо дать ему отпор. Понадобится — раздавить. Хотя и жаль.

— Возможно, — ледяным тоном произнес Дмитрий Константинович. — Остается, еще, однако, надежда на ваше благоразумие…

— Если вашему императорскому высочеству будет угодно, я могу подсказать выход из создавшегося положения, — ровным голосом проговорил Лопухин, сразу заметив, как заинтересовался великий князь. — Завтра у меня встреча с полковником Розеном. Вопрос чести. Мешать нам бесполезно, дуэль все равно состоится раньше или позже. Полковник — превосходный стрелок. Думаю, если я буду убит, он отделается легким наказанием, ведь так? Что-нибудь вроде выговора по службе и церковного покаяния? И превосходно. Я тоже ходатайствую о смягчении наказания. А главное, все вопросы будут решены однозначно и бесповоротно. Честь имею!

Резко повернувшись, он вышел.

К черту! К дьяволу! Плевать на поведение, граничащее с оскорблением члена императорской фамилии. Будь что будет. Теперь он чувствовал себя незащищенным, будто рачок-отшельник без своего домика, и вовсе не думал сокрушаться по этому поводу. Наоборот, стало очень легко. Удобный всем выход найден и подсказан, остальное зависит только от великого князя. Надо быть очень дремучим человеком, чтобы не знать, что Дмитрий Константинович раз в сто умнее и талантливее Михаила Константиновича. Но унаследовал ли он порядочность государя, своего отца?

Если да, то завтрашняя дуэль скорее всего окончится ничем. Если нет, тогда и жить незачем. Племянники и кузены только обрадуются. А великая княжна… всплакнет и, надо надеяться, со временем забудет графа Лопухина.

— Я могу уделить вам только десять минут времени.

Морской министр Лазарь Спиридович Грейгорович не счел нужным подняться из-за заваленного бумагами громадного стола навстречу посетителю. Он лишь боднул воздух широким лбом и качнул обширной раздвоенной бородой, обозначая приветствие. Тот факт, что посетитель служил в Третьем отделении, не имел для адмирала никакого значения. Служишь? Вот и служи. Кто ты там? Статский советник? Служи, статский. Дослужишься до канцлера — тогда так уж и быть, я перед тобою встану. А пока ты никто. Молокосос. Да еще в гражданском чине. Бацилла мелкая.

— Я просил о беседе без свидетелей. — Лопухин покосился на секретаря.

— Ах, вы просили! — Голос прославленного адмирала был густ и могуч. Таким зычным басом он командовал во время артиллерийской дуэли с неприятельской эскадрой, и комендоры его слышали. Тем резче в его голосе звучал сарказм. — Скажите, пожалуйста! Вы просили! А что, Пахомов, может, уважим? Иди погуляй. Тут сам господин Не-Помню-Как-Вас-Там просить изволит. Не приказывает, заметь, просит. Видать, деликатный человек. Ступай, Пахомов, ступай…

Судя по тому, как глубоко секретарь втянул голову в плечи и как проворно он исчез за дверью, такие шуточки министра были ему не внове. Сейчас должен был грянуть шторм в двенадцать баллов. Или ударить главный калибр.

— Ну? — сердито прогудел Грейгорович.

Лопухин приблизился к необъятому столу. Оперся на него руками. Наклонился вперед. Одно мгновение молчал.

— Я пришел сюда лишь для того, чтобы посмотреть вам в глаза, ваше высокопревосходительство, — сказал он негромко. — Благодарю, я это сделал. Еще я хотел спросить, не мучит ли вас совесть за моряков, павших в бою с пиратами. В бою, которого могло бы и не быть. За капитана Басаргина, погибшего, чтобы спасти нас. За всю команду «Чухонца» За простодушного и бесстрашного Зорича. Теперь вижу: не мучит. Больше мне нечего вам сказать, ваше превосходительство. Прощайте.

Уже у дверей он услыхал «вернитесь-ка». Что ж, можно и уважить седины адмирала. Вернулся.

Грейгорович уже не сидел — стоял. Возвышался. Громоздился. Был он на голову выше Лопухина и держался неестественно прямо, будто аршин проглотил. Флотские остряки балагурили, будто адмирал при жизни пытается играть роль собственного памятника.

А ведь будет ему памятник. Даже теперь, после всего, что случилось. И тяжесть вины не согнет каменную спину.

— Что вы такое несете, милостивый государь? — Грейгорович пытливо смотрел на обвинителя, но голос его дрогнул, выдавая волнение. — Извольте объяснить!

— Как вам будет угодно, — бесцветным голосом произнес Лопухин. Он ощущал только усталость, ничего больше. — Вы рекомендовали для экспедиции не те суда, какие подошли бы для встречи с исландцами. Наверняка умные моряки возражали вам, но что они могли противопоставить вашему авторитету? Результат вам известен.

— Какая чушь! — В раздражении Грейгорович пристукнул костяшками кулака по столешнице. — Вы больны! Всем и каждому известно: встреча с исландцами состоялась по вине англичан, закрывших проливы!

— Держу пари, что встреча с ними состоялась бы вне зависимости от закрытия или открытия проливов, — усмехнулся граф. — Британия лишь облегчила задачу своим наемникам-пиратам. По этому эпизоду у меня к вам только один вопрос: откуда вам стало известно о британских намерениях? Либо флот обзавелся собственной агентурной разведкой, о которой не известно никому, включая государя, либо инициатива всей комбинации исходила от вас. Какое из этих предположений верное?

— Поделитесь вашими предположениями с психиатром, — буркнул адмирал, сверля Лопухина взглядом. — Вы ничего не докажете. Копайте, если вам угодно терять даром время, вынюхивайте, жандармская ищейка! Посмотрим, много ли вынюхаете. Вы смешны!

Лопухин улыбнулся.

— А ведь вы боитесь, Лазарь Спиридович. Если бы вы не боялись, то не стали бы меня слушать и уж подавно не пытались бы оскорбить. Объяснить вам, почему вы это делаете? Это очень просто. Вы пытаетесь заставить меня выложить карты на стол: что у меня есть против вас в запасе? Извольте, я выложу карты. Но имейте в виду: я разговариваю с вами, только снисходя к тем убеждениям, которые вами двигали. Я их уважаю, в отличие от ваших методов. Итак. Для начала вы подобрали два разнотипных судна: корвет, перестроенный из императорской яхты, и старую тихоходную канонерку с гребными колесами. Объединить их в один отряд — примерно то же самое, что впрячь в повозку призового рысака и вола. Весь опыт моряка говорил вам о том, что их встреча с серьезными неприятельскими силами кончится весьма плачевно. Отчасти вопрос решался подбором командира — человека храброго и глубоко порядочного, но недалекого ума. Уверен, что кандидатуру старшего офицера также подобрали лично вы — вам был нужен службист до мозга костей, не приученный мыслить. С экипажем вышло еще проще: люди новые, едва знающие друг друга, да еще мальчишки-гардемарины, убежденные, что так и надо. Скажите, вам не было жаль отправлять их на убой?

Грейгорович не ответил. Лишь тяжело дышал.

— Понимаю… Великая цель оправдывает любые жертвы, не так ли? Но план ваш не сработал: «Чухонец» погиб, а «Победослав» вырвался из западни. На этот случай, однако, на борту корвета находился ваш человек — боцман Зорич, которому вы приказали…

— Сего вздора вы никогда не докажете, — процедил адмирал, с ненавистью глядя на Лопухина.

— Возможно, нет, а возможно, и да… Продолжим? Вы убежденный монархист и патриот России. Зорич — тоже. Был. Ни за деньги, ни за что другое он не стал бы исполнять ваш приказ столь скрупулезно. Не проклинайте беднягу. Боцман просто не имел ни одного случая убить цесаревича при обстоятельствах если не героических, то хотя бы не постыдных. И в конце концов Зорич погиб сам, спасая престиж российского императорского дома…

— Выдумки! — бросил адмирал.

— В последнюю минуту он сознался во всем…

— Чепуха! У вас есть свидетели? Если и есть, никто им не поверит. Моя репутация безупречна. Попробуйте только пискнуть, и вам никто не подаст руки. Скажут: ретивый жандарм со товарищи стряпяет грязное дело, не гнушаясь самой подлой клеветой. Обнародуйте свои обвинения — и вашей карьере конец! Вы пришли не судить меня — вы пришли торговаться. Но что вы можете предъявить, кроме нелепых вымыслов? За вымыслы я не плачу. А теперь убирайтесь!

— Мальчишки, — задумчиво проговорил Лопухин.

— Что-о? — возопил шестидесятипятилетний адмирал.

— Мальчишки-гардемарины, — пояснил граф. — Двое. Они были убиты в бою с исландцами. Убиты в первом своем плавании, так и не узнав всей красоты этого мира. Один умер сразу, другой мучился. А еще матросы и морские пехотинцы с «Победослава». И почти вся команда героического «Чухонца». Они умерли, служа России так, как их учили понимать службу. Кто из них мог хоть на мгновение предположить, что морской министр понимает долг перед Отечеством иначе, чем они? Что он со спокойной совестью пожертвовал ими, как пешкой в игре? Нет, хуже того — он смахнул их, как пыль с шахматной доски…

— Ладно… — Грейгорович тяжело дышал. — Чего вы хотите? Я слушаю.

— Кроме того, вы ошибаетесь. — Лопухин, казалось, не слышал адмирала. — Моя миссия санкционирована лично государем императором, и он ждет от меня отчета. Таковой отчет уже послан, как послан и отчет генералу Сутгофу. Вы уже сделали свое дело. А я сделал свое.

— Накляузничали? — каркнул министр.

— Изложил подробности, не присовокупив выводов. Они не нужны. Тот, кто может сложить два и два, сделает их безо всякого труда. Разумеется, его величество желает России только добра, но также верно и то, что он любит беспутного старшего сына. Думаю, не ошибусь, если предреку, что вы попадете под негласное следствие. Догадайтесь сами, ваше высокопревосходительство, чем оно может для вас кончиться. Третье отделение умеет работать.

Мысли и чувства морского министра без труда читались на его лице. Шахматная партия. Или, вернее, маневрирование эскадр, осыпающих друг друга тяжелыми бомбами. Чья возьмет? И Лопухин видел, как по мере расчета вариантов ходов скорбно сдвигаются брови адмирала и твердеют скулы. Лучший морской тактик России не находил приемлемого варианта. Он мог уничтожить Лопухина, но себя спасти не мог. Позорная отставка… может быть, суд… Конечно, не по вопиюще скандальному делу о цесаревиче — этого не допустят, — а по какой-нибудь мелкой ерунде… скажем, найдут злоупотребления… А ведь найдут! Всегда можно найти. И громкая слава адмирала Грейгоровича увянет в болтовне присяжных поверенных, в шуршании полных сплетнями газет… А после всех вылитых на его седую голову помоев — царская милость в виде отставки, и даже с пенсией. Кому нужна пенсия, когда потерян смысл жизни?!

— Это вы прислали мне вчера самурайский меч? — спросил Грейгорович.

Лопухин ответил молчаливым поклоном.

— Для чего? Чтобы я по примеру японцев распорол себе живот? В своем ли вы уме?

— Кое-чему у японцев следовало бы поучиться, — ответил граф. — Но я подарил вам меч лишь для того, чтобы вы задумались. Неужели вам не о чем подумать?

— Чего вы хотите? — тусклым голосом повторил адмирал. — Моей головы?

Лопухин вновь взглянул ему прямо в глаза.

— Я не охотник за черепами. Благородство цели отчасти извиняет вас. Но лишь отчасти. Подайте в отставку с поста министра и члена Государственного Совета. Сами. Немедленно.

Адмирал грузно опустился в кресло. Казалось, он постарел лет на двадцать, и знаменитая раздвоенная борода выглядела сейчас не лихо, а жалко.

— Нет, — покачал он головой спустя минуту. — Сейчас — нет. Не могу. Я нужен в Петербурге… Собирался выехать немедленно по окончании торжеств… Вы не представляете, какая толпа сановной сволочи горой стоит за Михаила Константиновича, какая там камарилья… До подписания и, главное, обнародования Манифеста государя о назначении наследником Дмитрия Константиновича я не имею права ослабить своим уходом патриотическую партию, не могу скрыться в тень… Камарилья одолеет, и Михаил Константинович с ее помощью погубит Россию. Вы же патриот, граф! Поймите меня! Мне нужно время… один месяц… Потом уйду. Сам.

— Слово чести? — спросил Лопухин.

— Слово чести. И просите у меня что угодно! Дам все, что только в моих силах!

Лопухин ничем не выдал волнения. Но только теперь наступило время прыжка в неведомое.

Прыгнуть? Или состорожничать, отступить?..

Печальные глаза государя… И полные надежды глаза любимой!

— Прикажите выдать команде «Святой Екатерины» призовые деньги из сумм министерства, — сказал он. — Отдельно премируйте мичмана Кривцова. Предложите ему службу, он того стоит.

— Сделаю. Это все?

— Нет. Мне нужно быстроходное судно до Шанхая. Завтра в три часа пополудни судно должно быть в полном моем распоряжении.

— Стало быть, во время торжеств? — проницательно осведомился министр.

— Да.

— Сколько пассажиров?

— Трое. Я, мой слуга и… еще один пассажир.

— Не спрашиваю вас, кто третий, — неприятно морщась, сказал Грейгорович. — Лучше выставить себя дураком, чем преступником. Я ни о чем не догадался и за ваши действия не отвечаю. Вы, милостивый государь, просили от имени Третьего отделения оказать вам содействие. Я не нашел причин для отказа. Судно будет. Без четверти три на городской пристани вас будет ждать шлюпка. Теперь всё?

— Да.

— Тогда ступайте. Надеюсь больше никогда вас не увидеть.

Граф вышел молча. Да и что он теперь мог сказать? Что судно ему скорее всего не понадобится? Это не аргумент и не оправдание…

Потрепанная извозчичья коляска катилась вдоль Золотого Рога. Ранний извозчик, нанятый за несусветные пять рублей, ежился на утренней прохладе и часто зевал с подвыванием, ляская зубами после каждого зевка, как матерый волчище. Окраина Владовостока, известная под названиями Офицерской и Матросской слободок, не блистала великолепием: кое-как мощеные, а то и вовсе немощеные улицы, дощатые тротуары, скучного вида казармы, неприглядные домишки обывыателей, грязные кабаки, даже снаружи напоминающие притоны…

Приятнее было глядеть на бухту. На воде во множестве замерли китайские лодки, именуемые здесь шампуньками. Ловили то ли краба, то ли морского гребешка, то ли и вовсе морскую капусту, охотно поедаемую за пределами России. Сильно пахло йодом.

За последним домиком-развалюхой потянулись луга. Еще раньше кончилась улица, и ржавые рессоры древнего экипажа заскрипели на ухабах. Канчеялов зевнул с прискуливанием, подобно ямщику, и сильнее вжал голову в воротник. Теплолюбивый лейтенант озяб на утренней прохладе. Владивосток не Токио: здесь осень уже подкрадывалась на мягких лапах, исподволь готовясь покончить с летом.

— Не опоздаем? — спросил Канчеялов, только чтобы занять себя разговором, и хлопнул на щеке комара. — Сколько на ваших?

— Без четверти шесть, — ответил Лопухин, щелкнув крышкой часов. — Как раз успеем.

— Значит, мои спешат… Гм… Мне неудобно вас об этом спрашивать… э-э… Николай Николаевич, но я все же хотел знать ваши… э-э… намерения. Примирение возможно ли?

Лопухин пожал плечами.

— Если мой противник принесет извинения — вполне.

— Понятно, — вздохнул Канчеялов. — Никаких извинений полковник Розен приносить, конечно, не станет. Значит, стреляться до результата, так?..

— Послушайте, кто вырабатывал условия дуэли — вы или я? Разумеется, до результата. Однако, я вижу, мы почти у цели — бухта кончается… Что это за дерево?

— Манчжурский орех, кажется.

— Логично. Я мог бы сам догадаться, что не кокосовый.

Канчеялов с беспокойством покосился на графа, ожидая увидеть признаки нервного возбуждения — частые спутники юмора такого рода перед лицом опасности. Ничего не заметив, лейтенант все же остался в большом сомнении. На совещании с Враницким, секундантом Розена, оба пришли к выводу, что дуэль скорее всего будет чисто ритуальной: два великолепных стрелка слегка поцарапают друг другу кожу, доктор Аврамов налепит дуэлянтам по пластырю, тем дело и кончится. Неужели граф полагает иначе?

Тут задумаешься. Пустячную дуэль нетрудно скрыть, но за участие в незаконной дуэли с серьезным исходом можно загреметь и под суд, ибо сказано: «Секунданты, которые содействуют исключительной дуэли, нарушают дуэльное право и делают неосторожность, принимая на себя ответственность в случае смерти или поранения одного из противников». Хорошенькое дело! А самое неприятное, что пойти на попятный уже никак нельзя.

— Простите… — Канчеялов покряхтел, прочищая горло. — Я должен спросить: вам уже приходилось дуэлировать?

— Один раз сразу по окончании балканской кампании, — неохотно признался Лопухин. — Глупая вышла история. Фанфаронистый мальчишка-корнет вызвал меня из-за сущей безделицы, и мне пришлось дать ему удовлетворение. К счастью, он выжил и, надеюсь, извлек урок.

Дорога свернула вправо, а затем влево, обходя болотистое устье речки Объяснения. Лопухин подумал, что так и не позаботился спросить у кого-нибудь из старожилов о причине такого названия речки. То ли парочки объясняются здесь в любви, то ли долина речки служит наиболее удобным местом дуэлей.

Скорее второе. Влюбленным нетрудно найти место поближе к городу.

— Глядите-ка, нас уже ждут, — указал лейтенант на почти такую же коляску, стоящую впереди на проселке. Возле нее переминались с ноги на ногу три фигуры.

— Не более пяти минут, — уверенно заключил Лопухин, и Канчеялов не стал спрашивать, на основании чего граф пришел к такому умозаключению. Специалисту виднее.

Раскланялись учтиво, но холодно. Извозчики, получив приказ ждать, отнеслись к барским выдумкам со спокойствием философов. Баре — они, известно, с жиру бесятся, а ежели палить в друг дружку зачнут, так на кладбище места много, не жалко…

После нескольких ничего не значащих слов мрачный Враницкий указал направление, где, по его разумению, могла найтись подходящая поляна. Лопухин закурил папиросу, отгоняя налетевших с болота комаров. Двинулись.

Ах, как хороша была природа, чуть тронутая лучами встающего из моря солнца! Как величественны старые кедры! Как ярки ягоды лимонника, вьющегося по стволам дубов и кленов, уже начинающих понемногу желтеть и краснеть! Японец непременно сложил бы хайку и был бы прав: неуловимый момент перетекания лета в осень — чудесное время! Одни капли росы на шиповнике уже достойны того, чтобы воспеть их в странных японских стихах.

Впрочем — вздор!.. Лопухин мысленно послал природу ко всем чертям. Мысли о природе хороши для того, кто почти уже покойник. Допустим, так и будет. Скорее всего. Вряд ли они упустят такой блистательный случай. Великий князь Дмитрий Константинович не сентиментален — он прагматик. Чего ради он станет играть в благородство себе во вред, когда ему выпал столь блистательный случай решить неприятную проблему раз и навсегда?

Охнул, оступившись, доктор Аврамов и тотчас заругался, уронив саквояж, — оказывается, в поисках равновесия ухватился рукой за шипастое «чертово дерево».

— Тяжела доля врача? — шутливо посочувствовал Лопухин.

— Уж не тяжелее, чем доля больного, — парировал эскулап, рассматривая ладонь. — Мне — что? Я отсюда уж точно на своих двоих уйду.

— Да вы просто завидуете, — поддразнил Лопухин. — Какие дуэли между разночинцами? Нонсенс. Вот когда заслужите дворянство, тогда и дуэлируйте на здоровье.

— Нет уж, благодарю покорно! Я всяких ран насмотрелся. На чужих людях — и то, бывает, душу надорвешь, а уж на себе… — Аврамов махнул рукой. — Помирились бы, право. Глупо все это…

Лопухин смолчал. Нет, милейший Спиридон Потапович, это вовсе не глупо! Для одной из сторон это наилучший выход из затруднения. Воспользуется ли она им — небезынтересный вопрос.

— Вот хорошая поляна, — указал Враницкий. — По-моему, как раз.

— Согласен, — кивнул Канчеялов. — Ровная, и солнце в глаза не светит. Комаров вроде немного. Что скажете, Николай Николаевич?

— Не все ли равно? — Лопухин пожал плечами.

— Мне не нравится ваше настроение, — с беспокойством сообщил лейтенант, но ответа не дождался.

Привязанными к колышкам бечевками секунданты отметили две параллельные линии длиной тридцать шагов каждая и пятнадцать шагов одна от другой. Осмотрев револьверы, вышелкнули из барабанов все патроны, кроме одного. Враницкий, назначенный с общего согласия руководителем дуэли, подбросил монетку, определяя места дуэлянтов.

— Прошу вас приблизиться, господа. В последний раз япрашиваю: не угодно ли вам примириться?

— Не угодно, — отрезал Розен, в то время как Лопухин молча покачал головой.

— В таком случае напоминаю вам условия дуэли. По команде «сближаться» вы имеете право стрелять. Вы можете, но не обязаны идти навстречу друг другу, придерживаясь каждый своей линии. Для прицеливания и производства выстрела вы обязаны остановиться. Во время движения револьвер должен быть направлен дулом вверх. Противник, стрелявший первым, обязан ждать выстрела своего противника совершенно неподвижно на месте, с которого он стрелял. По истечение тридцати секунд после первого выстрела противник, стреляющий вторым, теряет право стрелять. Раненный первым выстрелом противник имеет право стрелять в течение одной минуты с момента получения раны. Осечка считается за произведенный выстрел. Стрелять в воздух имеет право противник, стреляющий вторым. В случае безрезультатного исхода дуэль начинается заново после десятиминутного перерыва, который может быть сокращен по обоюдному желанию противников. Понятно, господа? Теперь прошу вас снять с себя все предметы, могущие задержать пулю.

Лопухин положил на проплешину в траве часы и портсигар. Розен, явившийся без георгиевского креста, отдал Враницкому часы.

— Получите оружие, господа. Прошу занять исходные места. Команда на сближение последует после счета «три».

Лопухин лишь мельком взглянул на Розена. Ни по выражению лица полковника, ни по цвету его шрама нельзя было угадать, получил ли он какие-либо инструкции. Потомок шведского генерала был серьезен и невозмутим, как подобает достойному противнику, но и только.

На миг появился соблазн застрелить Розена — и был тотчас задушен в зародыше. Нет уж. Глупое тело хочет жить. Туловище пытается управлять мыслями и поступками. Зря. Никогда этого не было и не будет.

Он занял место у колышка. Заметил направление, чтобы не коситься вниз, на бечевку. Поднял револьвер дулом вверх.

— Готовы?

Кивнул.

— Раз… Два… Три… Сближайтесь!

Не торопясь, Лопухин прошел пять шагов. Розен тоже двинулся навстречу по своей линии, и столь же неспешно. Вот он остановился, прицелился… Нет, передумал стрелять сейчас, поднял дуло, прошел еще несколько шагов. Опять остановился. Ну что же вы, полковник, чемпион полка по стрельбе из револьвера? Желаете, чтобы я подошел еще ближе? Извольте. Или непременно хотите, чтобы первый встрел был сделан не вами? Пойду навстречу и в этом.

Лопухин остановился и выстрелил. Розен дернул головой, как лошадь, отгоняющая слепня. Неторопливо ощупал левую скулу. На пальцах осталась кровь. Полковник нехорошо усмехнулся.

Теперь пошла минута, долгая минута ожидания. Лопухин стоял у своей бечевки неподвижно, как требовали правила, вполоборота и не прикрываясь револьвером. Что толку? Хороший стрелок на двадцати шагах загонит пулю, куда захочет, а ведь вы можете приблизиться до пятнадцати шагов… Что же вы медлите, полковник? Отчего не даете понять, получен ли вами намек: некто высокопоставленный, чье имя не должно произноситься вслух, будет крайне признателен, если вы отправите графа Лопухина на тот свет? Это должно совпадать с вашим желанием: ведь вы до сих пор не смирились с тем, что чиновника Третьего отделения можно уважать! И, кажется, не намерены с этим мириться. Ах, как хотелось бы узнать еще до выстрела: был ли намек, не было ли? Десять к одному, что был. Это логично. Великий князь, наместник и в скором времени цесаревич Дмитрий Константинович успешно постигает науку властвовать. Со временем он станет превосходным государем — умным, деятельным, прагматичным и не отягощенным сантиментами. Все хорошо. Однако граф Лопухин, хоть и сам не ангел, служить такому государю не будет…

Да ведь и не сможет! Лопухин едва не расхохотался. Иной раз мысли заходят в смешные тупики. Его сейчас убьют, какая уж тут служба!

Внезапно Розен навел револьвер на Лопухина. Целился он недолго.

Потом выстрелил.