ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,

Все стало на свои места — головоломка складывалась. Поздним утром, поспав самую малость, граф визитировал цесаревича, попросив присутствовать также и Корфа.

— Теперь я знаю, кто пытался убить ваше императорское высочество и почему, — сказал он, поведав в общих чертах о ночном приключении. — Я считаю, что ваше императорское высочество должны это знать.

— Заладил — высочество… — брюзгливо проговорил цесаревич, еще толком не проснувшийся, но уже страдающий по шампанскому. — Сколько раз повторять: для тебя я — Мишель. Что? Ты чего косишься? Ах, этот! — Он пренебрежительно махнул рукой в сторону посланника. — Валяй при нем, можно. А хочешь, он выйдет вон?

Ни один мускул не дрогнул на лице Корфа — напротив, лицо посланника окаменело. Униженный при постороннем, дипломат держал удар.

— Я долго не мог понять, почему Эймс снабдил меня сведениями, — продолжал Лопухин как ни в чем не бывало. — С чего бы джентльменам помогать нам? Особенно после того как они натравили на нас исландцев, а для пущей гарантии подослали агента-вредителя. Ответ здесь может быть только один: обстановка изменилась. Втравить Россию в войну с пиратской вольницей Британия теперь уже не в силах — она сама ведет эту войну. Помешать благополучному завершению нашей экспедиции? Устранить тебя, Мишель? Но какой в том смысл? Вопли европейской печати о «русском аркане» и реальная политика — не одно и то же. Влияние на Японию? Боюсь, здесь мы еще долго будем уступать британцам. Иное дело — немцы. Ответ следует искать не в японских делах, а в европейских.

Он перевел дух. Оба собеседника внимательно слушали. Как ни удивительно, Михаил Константинович молчал, не пытаясь нести обычную свою ахинею.

— Германия, господа, имеет огромные амбиции — как в самой Европе, так и в колониях. Колоний же у нее мало — два кусочка Африки, полдюжины никчемных атоллов в океане да еще выторгованный у Китая с помощью пушек участок вокруг Циндао. Дележ пирога произошел раньше, чем немцы к нему успели. Но молодая Германская империя быстро крепнет и усиленно вооружается. Особенно впечатляет немецкая программа строительства военного флота. Лет через десять противостоять ему сумеет лишь британский флот и, может быть, русский. Ослабить конкурентов в Европе — это ли не стратегическая цель?

— Вы хотите сказать, что… — начал Корф и покачал головой. — Нет, я все-таки не понимаю…

— А между тем все очень просто. Цесаревич гибнет в Японии, причем доказательств причастности к убийству именно японцев будет предостаточно, в этом можно не сомневаться. Японских оправданий никто и слушать не станет. Шутка ли — злодейское убийство наследника престола российского в азиатской, почти сопредельной стране! Что произойдет далее, как вы полагаете?

— Ну, войны-то не будет, — убежденно сказал Корф. — На Дальнем Востоке нам пока нечем всерьез воевать, да и Японии тоже.

— Верно. Не сейчас. Через несколько лет. Отношения между двумя державами испортятся прочно и надолго. Со временем война станет неизбежной. Не забудьте о территориальных спорах и японских аппетитах. Наращивание сил будет стремительным с обеих сторон. Серьезных верфей на Дальнем Востоке у нас нет и когда еще будут. Японцы неминуемо опередят нас. Единственная для России возможность сравнять шансы — отправить через Великую Атлантику одну-две эскадры линейных кораблей с Балтики и, возможно, Черного моря, тем самым ослабив наши военно-морские силы в Европе. Что должно весьма устроить Германию на случай большой европейской войны. Будет и европейская война, уверяю вас. Она совсем не за горами. И Германия в этой войне будет нашим противником.

— Но у нас прекрасные отношения с Германией, — возразил Корф.

— О государстве, как и о человеке, судят по делам его, — отрезал Лопухин. — Нам хорошо знакомо британское коварство, теперь придется познакомиться и с германским. Чему дивиться? Немцы уличены. Иных выводов из их подлых делишек сделать невозможно… Или возможно? Попытайтесь.

— Германия никогда не станет воевать на два фронта!

— Вы убеждены в этом? Я — нет.

— Но это гибельно для нее!

— А что, если кайзер так не думает?

— Постой, Николас… — Михаил Константинович морщил опухшее лицо. Мало-помалу на нем проступало выражение детской обиды. — Да как же это? Мы с кронпринцем вот как с тобой… даже больше, ты ведь мало пьешь и по девочкам не очень… Катались вместе… Из пушек по щитам палили… Друг сердечный… Вот же сволочь, а?! Неужели убить меня хотел?

— Он, или кайзер, или германский генштаб — какая разница! Это, Мишель, уже не нашего ума дело. Им займутся другие. Надеюсь, к большой невыгоде кое для кого. Сам понимаешь, покушение на цесаревича прощать нельзя.

— Гм… Да уж… А точно займутся?

— Будь уверен.

— Меня все-таки одолевают сомнения, — раздумчиво проговорил Корф. — Что-то тут не так… Для чего было немцам убивать двух англичан?

— Это как раз проще всего, — ответил Лопухин, доставая портсигар. — Разрешишь закурить, Мишель? — Он зажег спичку, прикурил и с наслаждением затянулся дымом папиросы. — Немцам нужно, чтобы русская эскадра ушла с Балтики. Англичанам это, напротив, не нужно. Они тоже просчитали эту шахматную позицию. Ставлю в заклад свое годовое жалованье, дети Альбиона пришли к тем же выводам, что и я. В европейской войне нам волей-неволей придется союзничать с Британией против Германии. Естественное стремление противника — втравить Россию в ненужную ей войну на Дальнем Востоке, чтобы ослабить ее в Европе. Для достижения своей цели немцам нужно убить цесаревича — тебя, Мишель, — японскими руками. Англичанам, соответственно, надо во что бы то ни стало помешать этому. И вот где-то британцы наступили тевтонам на мозоль… Вернее всего, попытались тем или иным способом предотвратить покушение. Результат известен.

— Но ведь Эймс… впрочем, понимаю. Решал свои проблемы чужими руками.

— По старой британской традиции. Впрочем, я на него не в обиде. Но если он хотел, чтобы я добрался до этого Брюкнера или до самого фон Штилле, то это уже не мое дело. Если японцы объявят обоих персонами нон-грата — замечательно. Если нет — последствия будут расхлебывать британцы и вы, господин барон. Расхлебаете?

— Нынче же передам министру ноту протеста. Теперь ее можно составить весьма аргументированно.

Корф выглядел озабоченным — как видно, уже обкатывал в уме формулировки ноты. Лопухин докурил и поднялся, собираясь уходить.

— Да, кстати. Какую программу вы наметили для цесаревича на сегодня?

— Неофициальный прием во дворце. Спектакль театра Но, коктейль, затем просмотр состязания борцов сумо, нарочно приглашенных чемпионов разных префектур.

— Это интерсно. А на завтра?

— Мэр Токио, который прежде назывался бугё, приглашает русских моряков осмотреть парк Уено с его буддийским храмом. Он выражает сожаление, что более величественный храмовый комплекс в саду Асакуса недавно пострадал от пожара и еще не восстановлен во всем блеске. Мэр надеется, что его императорское высочество цесаревич Михаил Константинович также будет присутствовать.

— А он будет присутствовать? Что скажешь, Мишель?

Цесаревич, все еще негодуя на коварство германцев, раздраженно пожал плечами:

— Не знаю. Может быть.

— Госпожа Фудзико соблаговолила выразить намерение совершить прогулку в парк Уено в то же самое время, дабы полюбоваться хризантемами… — добавил Корф.

— А! Тогда буду.

— Только держись возле меня, Мишель, — сказал Лопухин. — Просто на всякий случай. Ты уже убедился, что плохого я не посоветую?

Вернувшись к себе, он обнаружил, что Еропка дрыхнет на господской кровати. Лодырь правильно понимал, за что граф терпит его непреоборимую лень. Если хотя бы раз в год на слугу можно положиться в ситуации шаткого баланса между жизнью и смертью, то такому слуге можно простить все остальное.

Шесть самурайских мечей — три длинный и три коротких — валялись у стены, как дрова. Вчера Иманиши уговорил графа принять ненужные трофеи: «Они ваши, Лопухин-сенсей. Это мечи убитых вами ронинов».

— Ну и что мне с ними делать? — озадаченно спросил тогда граф, но трофеи взял. Пригодятся для подарка кому-нибудь. Особенно в России.

Сейчас он уже знал, кому подарит один из мечей.

Со дня отъезда барина в Токио Нил ощущал глухую тоску. Отчего — сам не мог понять. Вроде все складывалось удачно. Оказавшись на «Победославе», он был обласкан всеми, от командира до простых матросов. Даже унтера не цеплялись к юнге, а боцман Зорич сказал, что вот этим кулаком вобьет в палубу любого, кто обидит мальца не по делу. Потому как малец настрадался так, что на десятерых хватит, и вообще он хлопец геройский. Кормили сытно, работой донимали в меру. Учением тоже — барин уехал, а господам офицерам было недосуг. Нил подогнал под себя матросскую форму наименьшего размера, выданную ему баталером Новиковым, и почувствовал себя франтом хоть куда. В свой черед он ходил в увольнительные, дивился на японские домишки с загнутыми крышами, на бесстыжих японских теток, что купаются в бочках телешом у всех на виду, на влекомые людьми повозки и даже на черных воронов, не умеющих каркать и потому орущих с деревьев: «А! А! А!» Все было не так, все в диковину. Куда там Сандвичевым островам по части удивительного! Нил устал дивиться.

Небольшую Иокогаму он исходил вдоль и поперек — гулял без дела по улицам, покупал безделушки в крошечных магазинчиках, стоял подолгу на каком-нибудь особенно вычурном мостике над каналом, плюя от скуки в воду. Однажды нанял рикшу — просто посмотреть, как оно ездить на людях? Оказалось ничего себе, Нил даже ощутил себя господином, но повторить опыт отчего-то не захотел. Просился на «Святую Екатерину», что повезла в японскую столицу сдутый дирижабль, — не пустили. Эх, скорее бы уж домой в Россию… хуже маринованной редьки надоели чужие края…

В тот день, когда, по слухам, летающее диво не удержалось в воздухе и грохнулось оземь, никого, к счастью, не убив, приезжал ненадолго барин. На Нила он не нашел времени — потрепал за отрастающий чуб, и только. Было обидно. Когда же снова в море? Добрый капитан-лейтенант Батеньков давал Нилу смотреть морские карты — выходило, что до Владивостока рукой подать.

Прошла буря и натворила в городе бед, но суда в гавани не пострадали. На берегу случилась нелепая ссора между матросами «Св. Екатерины» и «Победослава». Драка была остановлена пудовыми кулаками боцмана Зорича, твердо убежденного в том, что следует лечить подобное подобным, и матросы обоих судов, потирая синяки, отправились в японский кабак запить недоразумение, заказав, к восторгу и ужасу хозяина, четыре ведра саке. «Ты хоть и вольный, а все ж на службе, — гудел Зорич боцману «Св. Екатерины». Держи народец в узде. Пить — пей, а службу помни. Без строгости все твои люди на корм рыбам пойдут, ты понял?»

И все же, несмотря на лихую расправу с буянами, боцман не выглядел орлом. «Заболел, наверное, — с неожиданным сочувствием думал о нем Нил. — Хворает, а старается виду не казать. Вот человек!»

Нынче «Святая Екатерина» снялась с якоря, и сейчас же распространилась новость: послезавтра уходит и корвет. Но завтра! — завтра русские моряки приглашены в Токио полюбоваться каким-то из басурманских парков с храмами, ну и вообще. На борту сразу же случилось то, что ехидный мичман Свистунов окрестил Вавилоном местного значения. Каперанг приказал начать подготовку к отплытию. Нила же занимал только один вопрос: попадет ли он в число тех, кому предстоит увидеть японскую столицу? Иокогама давно надоела.

Хотел попросить старшего офицера — и не смог, застыдился. «Моряк я или не моряк?» — думал Нил. Клянчить себе поблажку мог сухопутный шкет, но не юнга российского флота. Отказать-то, может, и не откажут, но посмотрят так, что со стыда сгоришь…

Отбирали нештрафованных и тех, кто ростом поболее, лицом не урод, аккуратен и в запоях не замечен. Повезло — Нил попал в число счастливчиков. Ему и невдомек было, что Батеньков держал с Тизенгаузеном пари — попросит юнга себе поблажку или не попросит, — и Батеньков выиграл, после чего сам попросил Враницкого включить юнгу в состав командированных.

Простирнуть и выгладить матросскую форму — плевое дело. Нил выглядел франтом.

До цели добирались морем на трех японских паровых катерах. Вошли в устье какой-то реки, с час двигались против течения, пристали к пропахшей рыбой деревянной пристани и дальше двинулись маршем — ать-два! Маршировать пришлось долго. Отовсюду лезли японцы — поглазеть. Народец этот, несмотря на его странности, нравился Нилу, хотя и смешил. Приветливые лица, рты до ушей и передние зубы наружу. Чему это японцы вечно радуются?

А Токио не понравился. Улицы узкие, кривые. Постройки такие же, как в Иокогаме, смотреть особенно не на что. Для чего они края-то крыш гнут? Чтобы оступившемуся кровельщику было за что ухватиться? Так ведь домишки сплошь одноэтажные, падать-то невысоко совсем…

Что до токийских жителей, то и они ничем не отличались от иокогамских. Те же уличные торговцы, семенящие женщины, рикши и носильщики с коромыслами странного вида… чепуха, словом. Иногда попадались смешные фигуры модников, нацепивших на голову цилиндр или котелок, но при том облаченных в японский халат и стучащих по мостовой деревянными туфлями. Нил приободрился и глядел орлом. Пусть он в последней шеренге, но всем видно, что он российский моряк. Это ли не повод держать голову выше?

Еще какой повод!

За матросами и гардемаринами маршировали морские пехотинцы в черной форме. Вел их черный полковник с таким страшным сабельным шрамом на лице, что японские обыватели взирали на него с большим уважением, а многие почтительно кланялись. То-то!

Возле парка пришлось подождать в тени деревьев самого что ни на есть японского вида. Между деревьями бродили парковые служители, собирая в корзины сорванную бурей листву и всякий сор. Строю скомандовали «вольно», но не «разойдись». Пыхачев, оставивший на корвете вместо себя Враницкого, нервно расхаживал перед строем взад-вперед и поминутно глядел на часы-луковицу.

Но ожидание кончилось, и вслед за каперангом вздохнул свободнее и Нил. Прибыл цесаревич, а с ним граф и целый взвод японских гвардейцев в придачу. Каперанг, скомандовав петушиным голосом «смирно», разлетелся было рапортовать, но цесаревич на него только рукой махнул и проследовал в парк. «Навеселе», — сразу определил Нил. Он мало видел цесаревича, но знал, что среди его прозвищ, втихомолку повторяемых матросами, «наш дурень» было одно из самых невинных. Случалось, что наследника российского престола именовали мешком дерьма и иными кличками, которые даже не хотелось повторять. Как же не похож был цесаревич на своего брата великого князя Дмитрия Константиновича, что однажды собственной великокняжеской рукой выловил Нила из чаши бассейна в Петергофе! Родные братья — а какая разница! Даже удивительно.

— Командуйте, боцман, — недовольно бросил Пыхачев и удалился в сопровождении офицеров.

— Цветов не рвать, веток не ломать, бумажек не бросать, к барышням не приставать, кукишей никому не казать — не так поймут, табаку не курить, куда попало не плевать! — внушал Зорич, расхаживая вдоль строя, как цирковой укротитель перед хищниками. — Сбор на этом же месте через час. Кто опоздает — глядите! Да вот еще что: ихнего Будду не замай, шкуру спущу! Ежели противно, так отвороти рожу и иди себе мимо. Понятно?

— Так точно, понятно! — радостно воскликнул матрос Репьев, балагур и затейник. В строю послышались смешки. — А креститься на Будду православным можно или грех?

Не дожидаясь, пока матрос сказанет еще что-нибудь несуразное, Зорич поднес ему к носу кулак: вот, мол, на что крестись. Уничтожу.

Наконец прозвучало «разойдись», и Нил устремился вслед господам офицерам и графу. Дивиться по сторонам, с его точки зрения, было особенно не на что. Ну парк… Ну аккуратный… Даже странно, что у азиатов такое возможно. Ну торговые лавки, куда устремилось большинство матросов… Ну беседки всякие, часовни басурманские… Эка невидаль! Нил остановился только поглазеть на зверинец, устроенный на одной из аллей. Тоже ничего особенного: несколько чуднЫх голенастых птиц, летучая белка, дикий кот, смешной бамбуковый медведь, привезенный из Китая, и обыкновенный бурый мишка, страдающий от жары. Господа офицеры жалели косолапого.

— Как я слышал, японцы хотят устроить здесь настоящий зоологический сад по образцу европейских, — вещал Канчеялов. — Удивительна все же способность этого народа перенимать полезное!

— С чьей точки зрения полезное, господин лейтенант? С точки зрения вот этого медведя? — поддел Корнилович.

— Оставьте ваши шутки! Я серьезно говорю.

— А если серьезно, то далеко не всё японцы перенимают. И правильно делают. Хотят построить новую Японию — но Японию, а не филиал Европы. Очень их понимаю. О, смотрите, господа, какая пагода! Ну разве не прелесть?

— Талантливый народ.

— И чувствительный. Взгляните-ка, господа, на того японца. Кустом любуется. Четверть часа уже стоит и не шелохнется. А ведь куст как куст.

— Ну, японское — японцам. Европейцами им все равно не стать, да они и не хотят.

— Этого я и боюсь, — с неприятной миной на лице молвил Корнилович. — Когда Япония достаточно усилится, чтобы вести войны на континенте, она явит миру такие примеры азиатской жестокости, каких мы даже вообразить не можем. Не мы, так дети наши это увидят, помяните мое слово, господа!

Офицеры заспорили, а Нил пошел дальше, вертя головой во все стороны, пока не разглядел далеко впереди две знакомые фигуры во фраках и цилиндрах. Та, что повыше, принадлежала графу Лопухину, та, что пониже — цесаревичу.

Юнга прибавил шагу. Ему отчего-то было тревожно и не хотелось выпускать барина из виду. Объяснить сие он никак не мог, просто чувствовал: надо быть рядом.

А между цесаревичем и графом в это время шел ленивый разговор. Вспоминали спектакль японского театра, жалея, что ничегошеньки не поняли даже с переводом, а больше — состязания в борьбе сумо. Лопухин, получив сведения от Побратимко, уверял, что раскормленные сверх всякой меры сумотори питаются преимущественно рисом, — цесаревич же в рисовую диету не верил и выдвигал свою теорию: эти живые горы сала салом же и откармливаются. «У японцев нет сала, — втолковывал Лопухин. — Они вообще почти не едят мясного». — «Эти, стало быть, едят, — с не совсем трезвым упорством доказывал цесаревич. — Точно говорю! Вот потому-то остальные японцы и питаются всякой дрянью, что эти… как их?.. сумотори все мясо с салом пожирают. А что скота нет, то тьфу! Киты в море есть, а в них сала — ого-го! Забьют японцы кита, тянут тушу к берегу, а на берегу уж вторая туша стоит, двуногая… поджидает…» Доказать ему что-либо было невозможно.

— А что второй заговор? — нежданно спросил цесаревич, резко меняя тему, и сразу насупился, словно обиженный ребенок. — Ты мне о нем не говорил, Николас. Мне Корф сказал. Кто-то из наших хочет меня убить. Ты веришь, а? Я не верю.

Лопухин мысленно чертыхнулся по адресу посланника. А впрочем… Пусть. Еще вчера-позавчера болтливость Корфа могла бы иметь самые серьезные последствия. Теперь уже нет.

— Правильно делаешь, что не веришь, Мишель, — сказал граф самым обыкновенным тоном. — Заговора нет. Один человек, желающий тебя убить, — это не заговор. Мне известно, кто он.

— Как? — Цесаревич морщил лоб, хлопал глазами — пытался осознать сказанное. — Почему? Один человек? Один… этот… покуситель? А ты что же? Арестовать!

— А доказательства? Для ареста нужны основания. У меня их нет. Одна только голая логика, больше ничего.

Цесаревич непристойно выругался.

— Но я… в безопасности? — спросил он недоверчиво.

— В относительной. Пока я поблизости.

— Ты недостаточно большой щит от пули, — попробовал сострить цесаревич, не очень успешно пытаясь держаться молодцом, и вдруг начисто преобразился. Замер, глядя в одну точку, как сеттер, сделавший стойку на дичь. — Она? Фудзико?

По параллельной аллее грациозно семенили две японки в кимоно. За ними на почтительном расстоянии следовали четыре гвардейца охраны.

— Госпожа Фудзико с придворной дамой, — определил Лопухин, вглядевшись. — Постой, Мишель, куда ты?

Остановить терьера было бы, пожалуй, проще. Михаил Константинович вломился в куст и, мужественно преодолев его, устремился через газон к своей даме сердца. О чем они беседовали, Лопухин не слышал и не прислушивался, но видел, как цесаревич горячо втолковывает что-то племяннице микадо, а та весело смеется и отмахивается от него веером.

— Какова! — с восхищением произнес Михаил Константинович, вернувшись к Лопухину. — Нет, я сейчас окончательно решился! Женюсь! Честное слово, женюсь на ней! Одобряешь?

— На девушке буддийского вероисповедания?

— Что? Она христианка, представь себе. Католичка, правда, но это ничего. Перекрестим.

— Это серьезный шаг, Мишель, — ответил граф, деликатно откашлявшись. — Очень серьезный. Серьезными будут и последствия.

— А, плевать! — Цесаревич вдруг захлопал глазами. — Ты о чем, Николас? О престоле, что ли?

— Вот именно. — Голос графа был спокоен и даже холодноват. — Японка не может стать русской императрицей. Через сто лет — может быть, но не сейчас. Тебя осудят все слои общества, и даже Третье отделение не сможет заткнуть рты всей стране. Обрадуются только мраксисты и подобные им господа. Попытаешься настоять на своем — жди революции.

— Тьфу! Престол? К чертям престол! — В сильном возбуждении цесаревич едва не подпрыгивал на ходу. — Понадобится — откажусь от своих прав! То есть что там «понадобится» — точно откажусь! Очень мне надо всякую минуту ждать покушения! Откажусь в пользу Митьки, пусть на него покушаются! А я с моей Фудзико сто лет проживу. Может, пить брошу. Знаю, о чем ты думаешь! По-твоему, я не смогу бросить? На пари, а? Нынче же пошлю папА каблограмму. Не знаешь, телеграф исправили?

— Нынче утром исправили. Однако, Мишель, ты подумай…

— Нечего тут думать! Не желаю! — Цесаревича несло. — Я решил, ясно? Кончено. Только что попросил ее руки. Не поверишь, прямо гора с плеч. А давай-ка мы с тобой, Николас, спрыснем это дело… — Михаил Константинович извлек из внутреннего кармана плоскую фляжку, свинтил колпачок, глотнул. — На, держи. Выпей за мое счастье. А я, пардон, отойду на минутку… нет, ты за мной не ходи, я мигом, тирьям-пам-пам…

— Постой, Мишель, неудобно, — воскликнул Лопухин, сообразив, что к чему, но цесаревич лишь махнул на него рукой.

Черт побери! Воспитанному человеку следовало бы отвернуться, когда другой человек справляет малую нужду у стенки беседки, но Лопухин отворачиваться не стал. «Кошмар, — метались в его голове панические мысли. — Позор! Скандал! И это наследник престола российского! Почти на глазах у всех!..» Потом он вспомнил, что японцы относятся к этому терпимо, и слегка успокоился. Авось сойдет. А еще через мгновение взглянул на беседку и обомлел.

Это строение с загнутой по японскому обыкновению двускатной крышей, вовсе не было беседкой. Оно было тем, что в русском языке обозначается словом «часовня», а как по-японски — Лопухин не знал и сейчас меньше всего хотел выяснить. И в ней, конечно же, есть изображение Будды, только отсюда его не видно… Боже, что делать? Кинуться, оттащить дурака в сторонку, пока не поздно?..

Яростный вопль ударил в уши, и Лопухин понял, что опоздал. К начавшему недоуменно оборачиваться цесаревичу с невероятной скоростью несся коротконогий японский полицейский с саблей на замахе. Рванувшись наперерез, Лопухин сразу же понял: он не успеет помешать убийству… не успеет!

И стрелять поздно. Просто-напросто нет времени извлечь из кармана проклятый револьвер. А трость?.. Трость сгоряча отброшена, и эта ошибка сейчас окажется фатальной.

Лопухин бежал со всей скоростью, на какую был способен. Мир вокруг него остановился. Вот некоторые гуляющие обернулись на дикий крик и замерли в оцепенении, вот японский гвардейский офицер указывает стеком на грозящую цесаревичу опасность, но гвардейцы еще не осознали, что надо делать, вот два русских морских пехотинца проявили медленный интерес…

Поздно!

Крича нечто бессвязное, но, несомненно, гневное, японский городовой стремительно набегал на цесаревича, а тот — Лопухин видел это отчетливо — лишь выкатил глаза и рот раскрыл, не то испугавшись, не то изумившись…

И как же глупо все это было! Уберечь цесаревича от одной беды, затем от другой, распознать вторую — и не суметь спасти наследника престола российского от обыкновенного японского полицейского, выведенного из себя кощунственным поведением заморского варвара! Преступно глупо…

Некая тень метнулась из-за угла «часовни» — невысокая, коренастая, почти квадратная. И в тот момент, когда японец уже не мог остановить удар, этот квадратный человек — Лопухин узнал боцмана Зорича — оказался точно на линии удара. Между японцем и цесаревичем.

И принял удар.

В следующее мгновение граф налетел на японца, сбил его с ног и, не удержавшись, покатился сам. Проворно вскакивая, вновь невольно запечатлел в памяти застывшую, как на фотографическом снимке, картину: замерший в падении навзничь боцман с тонкой красной полосой от ключицы до пояса, обернувшийся, но еще не застегнувшийся цесаревич с отвисшей челюстью, бегущие к месту покушения японские гвардейцы, спешащие на выручку морпехи во главе с неизвестно откуда взявшимся Розеном и с ними Нил, черти бы его взяли…

Японец тоже вскочил. Он не выпустил из рук саблю. Мгновенно обведя пространство вокруг себя диким взором, он издал еще один вопль и вновь бросился на цесаревича, в безумном гневе своем полностью игнорируя Лопухина. И напрасно.

Подсечка заставила его вновь упасть. Подняться ему уже не дали. Налетевшие гвардейцы с хриплым хаканьем полосовали безумца саблями, и звук был такой, какой бывает, когда хозяйка рубит секачом капусту в деревянном корыте.

— Ваше императорское высочество, вы живы? — кричал подбежавший Розен, а цесаревич в ответ только пялил глаза, не в силах произнести членораздельное слово.

— Полковник, уведите его! — крикнул Лопухин таким голосом, что никто не усомнился в его праве приказывать. — Быстро! Найдите врача. Все прочь отсюда! Все, я сказал!

Не дожидаясь, когда Розен исполнит требуемое, он опустился на колено и наклонился над Зоричем. С первого взгляда было понятно: с такими ранами не живут. Минуты боцмана были сочтены. Просто удивительно, что он еще дышал и, мало того, был в сознании.

— Почему? — тихо спросил его Лопухин.

Ему пришлось повторить вопрос, прежде чем боцман понял и шевельнул губами. Но сказать ничего не смог.

— Почему вы спасли жизнь цесаревича? — настаивал Лопухин. — Вы ведь хотели его убить. Почему вы не сделали этого раньше?

Губы боцмана судорожно шевелились. Он пытался говорить. Любой, кто не раз видел смерть, знает: в последний момент умирающим подчас надо сказать многое тем, кому еще суждено жить. Очень надо. Но не всегда получается.

— Слав… — с трудом выговорил Зорич. — Не глу…

— Все верно, — кивнул граф. — Так я и думал. Конечно, вы член «Русской рати», патриот и монархист. Настолько монархист, что ради идеи монархии готовы поднять руку на недостойного, с вашей точки зрения, наследника престола, не способного принести России ничего, кроме бед. Так?

Глаза боцмана показали: так.

— Но вас устраивала далеко не всякая смерть цесаревича. Смешной, глупый и уж тем более позорный вариант смерти никак не годились — они нанесли бы ущерб престижу монархии. Перед вами поставили задачу: убить, но так, чтобы гибель цесаревича выглядела возвышенно-героически. Во время боя с исландцами вам не удалось осуществить ваше намерение — цесаревич сидел взаперти. Позже не нашлось достойной причины для славной гибели. Временами вам мешал я. Ведь это вы копались в моей каюте? Хотели понять по моим заметкам, насколько близко я к вам подобрался, верно?

Зорич медленно опустил и поднял веки: все верно, все так.

— И в дирижабль стрелял тоже ваш человек? Вы в это время находились на судне, я знаю. Кто же стрелял?

— Не… — простонал боцман, мучительно пытаясь помотать головой. — Не…

— Не ваш? — Лопухин помолчал секунду. — Странно. Но я вам верю. Вы идеалист и служитель идеи. Возможно, даже благородной, — добавил он, понизив голос. — Сейчас вы чувствуете, что умираете полным дураком, ибо вы спасли цесаревича, вместо того чтобы убить его. Спасли от позорной смерти ради идеи. Не казнитесь: вы все сделали правильно и в некотором роде достигли своей цели. Цесаревич Михаил Константинович не будет царствовать. Он принял решение отказаться от своего права на престол.

Пузырящаяся кровь выступила на губах боцмана, и все же губы сложились в подобие улыбки.

— А теперь, когда ваша цель достигнута, дайте мне понять: кто из руководства «Русской рати» приказал вам совершить злодейство? Такое решение не могло быть коллегиальным, это сделал один человек… один решительный человек в толпе болтунов. Кто он? Адмирал Грейгорович?

«Да», — показал глазами умирающий Зорич.

— Лично?

«Да».

— Спасибо.

Боцман закашлялся. Этого только и ждала струя крови, мигом хлынувшая изо рта. Тело боцмана выгнулась, глаза закатились. Начиналась агония.

Лопухин поднялся с колен. Немного кружилась голова. Вокруг него, держась на расстоянии нескольких шагов, стояли люди, много людей, русских и японцев. В сопровождении полицейского поспешал бегом какой-то японец в европейском сюртуке, котелке и с небольшим саквояжем в руке — наверное, врач. Он ничем не мог помочь умирающему — ни сразу после сабельного удара, ни тем более сейчас.

— Ваше сиятельство! — дискантом выкрикнул потрясенный Нил. — Николай Николаевич! Что же это?

Лопухин досадливо дернул щекой, и юнга замолк. С ощущением полной опустошенности граф подумал о том, что сейчас предстоит нудное многочасовое действо: составление протокола, официальные и неофициальные извинения японских властей, надоедливые душевные излияния цесаревича, вероятно, еще один прием во дворце микадо, бесчисленные пустые вопросы чиновных любопытствующих…

Сейчас больше всего на свете он хотел остаться один. Пусть ненадолго. Он хотел попытаться мысленно примерить на себя трагическую раздвоенность боцмана Зорича, вынужденного закрыть своим телом ничтожного человека, которого он презирал и ненавидел всей душой и которого без тени сомнения намеревался уничтожить в достойных его положения декорациях. Заговорщик, но ведь герой! Нет, поразмышлять об этом здесь не дадут… Потом, потом… Но пока никому ни полслова. Пусть боцман считается героем, пусть будет похоронен в японской земле с отданием всех воинских почестей.

Он ведь и в самом деле герой.

— На Митьку! Пусть на Митьку покушаются, — как сквозь вату услыхал Лопухин срывающийся от запоздалого испуга голос цесаревича.

Тот все еще застегивался.

Он думал, что, вновь оказавшись на борту корвета, проспит чуть ли не до самого Владивостока, наверстывая упущенное. Но он проспал всего лишь десять часов и, проснувшись, ощутил себя бодрым и свежим, как будто не было хронического недосыпания последних недель. «Все будет хорошо, — сказал он себе. — Теперь все будет хорошо».

В кают-компании вслух обсуждали невероятное решение цесаревича, и Пыхачев лишь просил офицеров умерить пыл, но диспуту не препятствовал.

— Ничего не выйдет! — доказывал Канчеялов. — Государь, возможно, согласится с решением его императорского высочества передать право наследования… это будет только к лучшему… но принцесса Фудзико?! Нет и нет! Японки, господа, очень практичны. Согласится ли принцесса довольствоваться ролью великой княжны, не претендуя на большее? Вот уж вряд ли! Нет-нет, господа, этот брак не состоится из-за отказа самой принцессы Фудзико…

— Он состоится, — не очень-то вежливо, зато веско перебил Лопухин, и за столом мгновенно наступила тишина. — Он состоится именно потому, что японки очень практичны, как вы, господин лейтенант, верно подметили. Они прекрасно знают цену синице в руке, особенно если журавль недостижим. Госпожа Фудзико умна, она не станет бессмысленно гоняться за журавлем. — Он повертел в пальцах вилку и вдруг улыбнулся. — Леонтий Порфирьевич, не найдется ли у вас случайно парочки хаси? Представьте — привык. Японцы правы, что едят палочками, после них нож и вилка кажутся варварскими предметами…

Корвет ходко шел на норд, держась в виду японских берегов. В дымке проступали туманные очертания гор. На мелкой волне то здесь, то там качались рыбачьи джонки. Слабый ветер приносил облегчение от жары, но плохо надувал паруса. Никого это не волновало: до родной земли угля хватало с избытком. Менее чем через двое суток корвет войдет в Сангарский пролив, а там и до Владивостока рукой подать. Только там можно будет счесть поручение государя выполненным. Не раньше.

Затем в Москву, если не поступит новых распоряжений. Или, может быть, сразу в Петербург? Да, сразу. Вновь увидеть Ее. Желанную и недостижимую. Мучиться — и быть счастливым!

На палубе кричал Враницкий, недовольный приборкой. Среди прочих палубные доски лопатил и Нил. Юнга старался. Лопухин, по обыкновению курящий у фальшборта, поманил его пальцем. Бросив опасливый взгляд на старшего офицера, Нил предстал. Враницкий отвернулся, сделав вид, что ничего не заметил.

— Скоро домой, правда? — сказал граф. — Соскучился по России?

— Очень соскучился, — признался Нил.

— Пора подумать о твоем будущем. Денег за службу дам, но деньги — вздор. Кем тебе быть — вот в чем вопрос. Из Владивостока я поеду по Транссибу. Хочешь со мной? Найду тебе дело.

Нил переминался с ноги на ногу, его загорелая физиономия выражала смятение чувств.

— Извините, барин… то есть Николай Николаевич… Я это… Я моряком хочу стать, вот! — выпалил он вдруг. — Как дядя Зорич!

«Только не как он», — хотелось сказать Лопухину, но он, разумеется, не сказал этого. Пусть в мальчишеской голове до поры до времени все будет ясно и просто: здесь свои, а там — враги. Пусть как можно дольше не мучит его раздирающие душу противоречия меджу долгом и убеждениями, и пусть только негодяи становятся врагами.

— Хорошо, поплавай, — сказал Нилу граф. — Я слышал, «Победослав» будет приписан к Тихоокеанской эскадре. Живи здесь, ходи в море. А лучше окончи заочно реальное училище. Оттуда прямая дорога куда угодно, хоть в Морской корпус. Я его начальнику письмо напишу. Гардемаринов видел? Сам таким же станешь, а потом и морским офицером. Годится такой план?

Нил застенчиво кивнул. Перспектива ошеломила. Не расстаться с морем и стать вдобавок ко всему благородием? Разве это возможно для деревенского мальчишки из села Горелова?

— Спасибо, — едва выговорил он, сразу осипнув.

— Ну вот и договорились. А теперь иди работай… будущий мичман флота российского! Да не забудь после вахты решить задачи по арифметике. Проверю!

Над мачтами кружилась чайка — крича, ждала помоев с камбуза. Форштевень корвета с легким шипением резал волны.

Пруд, живописно заросший ряской. Тихо-тихо журчащий ручей. Живописно изогнутый мостик над ним. Насыпной островок с глыбами серого гранита и старой кривой сосной. В граните интересные прожилки, будто вены, а сосна достойна кисти великого художника. Вокруг тишина, но не абсолютная. Если в мире и существует абсолютное, то оно не прекрасно. Прекрасна незавершенность, символизирующая бесконечное движение из тлена к жизни, из жизни в тлен. Все пройдет. Жизнь человека — лепесток сакуры. Несколько часов цветения, порыв ветра — и нет лепестка. Новый цикл, новый круг.

Иманиши медитировал.

То, что прошло, больше не касалось его напрямую. Уплыли русские гайдзины, избавив полицию, как явную, так и тайную, от непростой работы по охране наследника их гайдзинского престола. Иманиши не сомневался в том, что русский цесаревич в следующей жизни родится жабой или червем, но, конечно, исполнял свои обязанности как подобает. Достойно служить, какова бы ни была служба, — вот главное для самурая. Пусть Япония меняется, пусть безвозвратно уходят в прошлое старые добрые времена, пусть приказано забыть о самом понятии «самурай», но нельзя забыть о самурайской доблести, и нельзя поступиться ею.

И все же с отбытием русских в их холодную страну стало гораздо легче жить.

По линии департамента полиции Иманиши получил орден Восходящего Солнца седьмого класса и обещание повышения по службе. В тайной полиции, служба в которой вот уже двадцать лет была для Иманиши главным делом жизни, он получил лишь устную благодарность господина Камимуры, но она стоила куда больше, чем деньги и ордена. По-видимому, высшее руководство не собиралось устранить его за излишнее знание. Иначе наверняка наградило бы его деньгами, дабы семья после потери кормильца не нуждалась на первых порах…

А знание было. Умнейший из русских — Лопухин — определенно заподозрил что-то, недаром он так невежливо и так пытливо смотрел в глаза перед расставанием. Будто спрашивал: «Имеешь, что сказать? Так говори!» Конечно, Иманиши ничего не сказал и не подал виду, что понимает, о чем молчит русский граф.

И русский понял: Иманиши вынужден молчать. Плохо. Было бы куда лучше, если бы он ни о чем не догадался.

Впрочем, у русского все равно не было времени распутать историю о третьем заговоре. А как он удивился бы, узнав, что два выстрела по дирижаблю сделал не кто иной, как спасенный им от верной смерти Кусима Ясуо!

Его взяли через пять минут после учиненной им пальбы. Он не отпирался. В архиве токийской полиции на него нашлось дело трехгодичной давности. Иманиши вспомнил: тогда им интересовалась и тайная полиция. Слишком уж невероятным казалось дело.

Толстые карпы ходили в пруду, шевелили ряску, высовывали головы в надежде на подачку. Тишина, спокойствие… А как хорошо сменить проклятую душную форму европейского образца на приличную японцу одежду, а отвратительные сапоги, от которых мокнут и чешутся пальцы ног, — на простые гэта! Жаль, что это блаженство можно позволить себе не каждый день. Но если интересы службы требуют терпеть — надо терпеть. Начальство уверено: ношение пыточной европейской одежды побуждает подчиненных думать по-европейски. Иногда это действительно приносило плоды. Иногда, по мнению Иманиши, — наоборот. В тесной одежде и мысли тесны.

Обязательно надо будет найти время прийти сюда еще. Лучше всего в месяце хадзуки, когда несносная жара спадет, а листья кленов покроет благородный багрянец. Не в этом ли прекрасном месяце три года назад в управление токийской полиции был доставлен безумец Кусима?

Он удивил даже видавших виды полицейских. Глупец искал встречи ни много ни мало с самим министром Тайго. Разумеется, попытка окончилась в полиции, где одетый в рванье безумец понес такое, что дежурный посчитал долгом доложить выше.

Кусимой занялись всерьез. Допросов с него было снято не меньше, чем со всех токийских преступников за месяц хадзуки, да и за нагацуки, пожалуй, тоже.

Для начала: так и не удалось выяснить, кто он и откуда. Ни в каких списках населения, тщательно составлявшихся при прежней власти, он не числился. В пору было поверить его клятвам о том, что он, сам того не желая, прибыл из совсем другого мира.

Фантазиям безумца мог бы позавидовать любой сочинитель европейских романов. В его вымышленном мире тоже существовала Япония, в чем еще не было ничего удивительного. Удивительно было то, что та Япония была совсем другая!

Огромные города-муравейники сплошь из стекла и бетона. Дома ростом до облаков. По улицам на бешеной скорости носятся автомобили — повозки вроде паровых, но гораздо совершеннее. Самые большие дома заняты бесчисленными конторами, по преимуществу торговыми. Есть фабрики и огромные заводы, на которых трудятся десятки тысяч человек. Днем улицы почти пустынны, зато вечером по ним трудно пройти — их заполняют бесчисленные толпы людей, возвращающихся домой с работы. Шумно. В безветрие трудно дышать. Зато Япония — передовая страна, во многом обогнавшая Европу и мало-помалу подгребающая под себя промышленно-финансовые империи Запада…

Да, но какой ценой?!

Армия — слаба и малочисленна. Почти полностью утрачен самурайский дух. Молодежь развращена. Японцы превратились в старательных, послушных рабочих муравьев с дряблыми мышцами, очками на носу и пристрастием к низкопробным развлечениям.

В таком-то мире и жил Кусима, если верить его словам. Любопытно было то, что ему не очень-то нравилась та, вымышленная им Япония. Был он в ней предпринимателем средней руки, владел небольшой, но преуспевающей рыболовной компанией. Для собственного удовольствия имел маленький парусник с английским названием «яхта» и путешествовал на нем в одиночку даже через океан. Нет, не через тот, что называется здесь Великой Атлантикой. Через Тихий океан, Пасифик. Нет, ничего особенно трудного. В случае беды придут на помощь. Рация — раз. Система спутниковой навигации — два. Что еще нужно для путешествия, кроме любви к морю и денег?

В сотне миль от какого-то неведомого Сиэтла на яхту пал черный туман. Кусима не раз пытался его описать, но кроме непроглядной черноты ничего не мог припомнить. Вдобавок его внезапно затошнило так, что он, по его собственным словам, едва не выплюнул прямую кишку. Когда туман рассеялся, Кусима с удивлением обнаружил, что система спутниковой навигации перестала действовать, и на радиопризывы о помощи никто не отзывается. Он пошел в Сиэтл, однако не обнаружил ни порта, ни города, ни материка, хотя прошел по счислению не сто миль, а все триста. Тогда, несмотря на скудные запасы провизии, воды и топлива, он в полном отчаянии повернул на курс, упирающийся точно в Японские острова. Уж они-то наверняка остались на месте!

Невозможно передать, что он пережил один посреди океана, мучимый не столько голодом и жаждой (запасы приходилось экономить), сколько тревогой за судьбу мира. В шторм яхта разбилась о рифы близ крохотного островка с неизвестным Кусиме названием. Просто чудо, что он выбрался на берег живым, а не превратился в хорошо очищенный крабами скелет на морском дне. На этом островке Кусима просидел семь дней, жуя водоросли и глотая дождевую воду из углублений в скалах. На девятый день его заметили и подобрали рыбаки из Тоёхаси.

Поскольку он толковал о странных вещах, они решили, что он безумен, но так как он не был буйным, его все же отвезли на берег. Оказавшись на японской земле, он не придумал ничего лучшего, как отправиться пешком в Токио с целью непременно увидеться с министром Тайго. На вопросы, все ли у него в порядке с головой, Кусима отвечал: да, он отдает себе отчет в том, что его обязательно примут за сумасшедшего, и он знает, как трудно добраться до министра, однако чрезвычайная важность имеющихся у него сведений должна, по его мнению, искупить все.

Его не сильно пытали. Он говорил сам — охотно, много и не совсем бессвязно. Он рассказывал о совсем другой Японии в другом мире.

И в том мире уже состоялось то, о чем в этом только мечтали.

И многое сверх того, о чем думать — уже преступление.

Присоединение Формозы. Тесный союз с Британией. Успешная — кто бы мог подумать? — война с русским колоссом. Великая победа при Цусиме. Победы на суше. Захват Кореи. Захват Циндао. Вторжение в Китай и ссора с англичанами. Ссора с могущественной заокеанской страной, не существующей в этом мире, но существующей в том… Новая война. Славные победы, новые завоевания, сменившиеся жестокими поражениями и отступлением. Доблесть японского солдата, побежденная армадами кораблей плавающих и кораблей летающих. Японские города, обращенные в пепел. И капитуляция! — капитуляция, подписанная самим микадо, объявившим по требованию победителей о небожественности своего происхождения!..

Кусиму избили, он ползал по цементному полу в крови и рвоте, но стоял на своем. Смешно: жалкий рыбак вообразил себя спасителем Японии!

Союз с Англией, говорил он. Тесный военный союз с Англией и война против России. Чем скорее она начнется, тем лучше. Россия будет побеждена и волей-неволей смирится с сильным восточным соседом. Затем союз с Россией и Германией против Англии, Франции и Голландии. Отъем их колоний. Полное подчинение Китая, Индокитая и, возможно, даже Австралии. При отсутствии могущественной заокеанской страны это может получиться! Империя микадо расширится до физически возможных пределов!

Несомненно, то был вымышленный мир безумца, что и подтвердил вызванный в конце концов молодой врач-психиатр, обучавшийся в Европе у самого доктора Грейда. «Тяжелый случай шизофрении с полным замещением истинной памяти памятью ложной», — гласил его диагноз. Но и врач изумлялся связности бреда пациента, признав, что ничего подобного ранее не наблюдал, и просил разрешения на дальнейшую работу с больным и опубликование результатов наблюдения и лечения, какового разрешения, конечно, не получил. Больше всего поражало то, что у Кусимы на все находился мгновенный ответ и отнюдь не самый простой! Поражало и умение выдумывать небывалые слова, крепко их помнить и давать им подробные, хотя и бредовые, толкования.

В конце концов Кусиму выслали туда, откуда он появился — в Тоёхаси под негласный надзор. Там он сошелся с местными рыбаками, вступил в артель простым матросом и более двух лет исправно ходил в море на промысел. Ни в чем предосудительном замечен не был. Бредни не распространял. Постепенно стал считаться здравомыслящим. Что он нашептал дурням-рыбакам, как сумел уговорить их попытаться найти в океане то место, где на море опускается черный туман, и проникнуть в иной, необыкновенный мир? Какие сказки плел?

Наверное, просто обманул глупцов. Не может же быть, чтобы они поверили его диким россказням!

Теперь этого уже не узнать.

Лопухину он врал убедительно: течение Куросио, несчастные рыбаки…

Быть может, Кусима не был безумным? Сейчас Иманиши ни в чем не был уверен.

Но Кусима был глупцом. Нанести оскорбление России! Испортить отношения на много лет вперед! Сейчас война почти невозможна, у обеих сторон недостаточно сил, но потом…

Если сорок или пятьдесят боевых единиц пересекут океан и вдобавок соединятся с теми кораблями, которые Россия к тому времени будет иметь здесь, близ японских берегов, то онстанется только надеяться на божественный ветер, уже спасший однажды Страну восходящего солнца. Но вряд ли разумно передоверять судьбу своей страны богам — у тех могут быть совсем другие заботы.

И главное: как Кусима мог растоптать свою обязанность человеку, который спас его никчемную жизнь и которому он поклялся верно служить? Почему стрелял в дирижабль?

Из любопытства ему задали этот вопрос. Презренный червь болтал о долге перед Японией, осмеливался упоминать имя императора… Слова! Лишь поступки говорят о человеке все. Если предположить всего на одну минуту, что где-то существует мир, в котором японцы стали похожи на этого Кусиму, то хочется выть и сражаться.

Само собой разумеется, Иманиши не собирался делиться с Лопухиным бреднями сумасшедшего. Стенограммы допросов были отправлены господину Камимуре, интенданту тайной полиции. Очень скоро Иманиши получил недвусмысленный приказ. Назавтра Кусима был найден повесившимся в камере на веревке, свитой из разорванной на полосы одежды. В документах тоненького дела он остался как безымянный бродяга, скорее всего опустившийся ронин, арестованный по подозрению, покончивший жизнь самоубийством и похороненный за городом в общей яме вместе с такими же, как он. Дело было закрыто и ушло пылиться в архив.

Лопухин, несомненно, что-то заподозрил, но фактов у него не было. Свой долг он выполнил, а чисто японские дела должны остаться чисто японскими.

Русские гайдзины не нравились Иманиши, как не нравились никакие другие гайдзины. Он искренне восхищался их достижениями, но в глубине души презирал их, как и вся нация. Они невоспитанны. Они уродливы. От них дурно пахнет. Они способны ступить на чистые татами в грязной обуви. Они пьют разбавленный спирт и шипучее вино, от которого в животе образуются газы. Даже лучшие из них, как, например, Лопухин, иногда вызывают отвращение. А русский наследник престола хуже всех.

Впрочем, глупости! Гайдзины необходимы стране. Как хорошо, что они разные и враждуют друг с другом! От них страна многому научится. Только так, изменяясь, она может остаться Японией, хотя, разумеется, уже не той, что прежде. А потом она попросит чужаков убраться вон и выступит как самостоятельная сила. Но не так, как пророчил психопат Кусима, а гораздо умнее. Старая пословица гласит: мудрый ястреб прячет свои когти. Но им найдется применение. И в новой Японии для Иманиши найдется место, достойное его способностей!

Но хватит мыслей, хватит. Это не медитация. Нужно отвлечься от всего сущего, ощутить себя пылинкой и вселенной, ничем и всем, найти гармонию и познать совершенство…

Под слоем прудовой воды, шевеля ряску, плавали карпы.