ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,
в которой вечный недруг становится временным союзником, цесаревич вздыхает, а трость графа находит настоящее применение
На прием во дворец отправились впятером: цесаревич, Лопухин, Иманиши, примчавшийся из Иокогамы Гжатский и Корф. Но первые четверо ехали в императорском экипаже, специально присланном за ними в знак восхищения мужеством воздухоплавателей, а Корф, завидуя, отправился в собственной коляске. Конные гвардейцы салютовали саблями на европейский лад. Выходило это у них забавно.
Вначале проехали через обнесенный стеной квартал правительственных учреждений. Затем по подъемному мосту пересекли широкий, наполненный водой ров и, въехав в помпезные ворота, оказались в обширном парке — не регулярном французском, где человек, уподобившись то ли математику с циркулем и линейкой, то ли фельдфебелю со шпицрутеном, жестко велит деревьям и кустам расти так, как ему хочется, и не ландшафтном английском, копирующем природу, а истинно японском, помогающем природе лучше выявить свою красоту, но, конечно же, не до конца, ибо полная завершенность есть смерть, а не жизнь.
За стволами причудливо искривленных сосен мелькнули здания императорской резиденции…
На взгляд Лопухина, самый малый прием в Царском Селе, не говоря уже о рождественских балах в Зимнем, отличался бОльшим великолепием. Но здесь удивляла экзотика.
Военный министр Тайго, рослый крепыш в алой накидке и широчайших панталонах-гаккама, беседовал с министром Укобо, облаченным в превосходно сшитый фрак. Мелькали придворные дамы в роскошных кимоно тончайшего шелка, надетых одно на другое по пять-шесть. Некоторые, подражая императрице, были в европейских платьях, что не прибавляло им изящества. Но и они держали в руках не европейские, а японские веера. А о том, что на свете бывают настолько сложные прически, в Европе до сих пор знали лишь немногие.
Император вышел к гостям в военном мундире французского покроя с голубой андреевской лентой через правое плечо и звездой ордена Андрея Первозванного. По рядам иностранных дипломатов побежали шепотки.
— Надел только русский орден, — прошептал на ухо Лопухину взволнованный Корф. — Очень хороший знак. Надеюсь, теперь-то они перестанут тянуть с договором…
К удивлению Лопухина, микадо носил довольно пышные усы и короткую бородку, а лицом и впрямь напоминал скорее европейца, нежели японца. Следом за монархом важно шел церемониймейстер, держа в руках четыре коробочки. Одна была больше других.
Предстоит награждение, подумал Лопухин и не ошибся. Микадо произнес короткую речь о мужестве русских воздухоплавателей и о дружбе между Японией и великой Россией, а барон Корф перевел ее на русский. Цесаревич Михаил Константинович был награжден орденом Хризантемы; Лопухин, Гжатский и Иманиши — орденом Восходящего Солнца второго класса. Награжденные учтиво благодарили. Иманиши был бледен от волнения и украдкой смахивал капли пота со лба.
— Есть отчего волноваться, — шепнул Лопухину Корф. — Восходящее Солнце — третий по значению орден в Японии и имеет восемь классов. Получить сразу второй — неслыханная удача для полицейского офицера. Обыкновенно они служат из одной преданности. И великолепно, должен признать, служат, нашим бы карьеристам так служить!
— Разве он не карьерист? — шепнул в ответ Лопухин.
— Иманиши? Карьерист, конечно. Но виду не подаст.
С самым любезным видом отвечая на поздравления, граф одновременно наблюдал за гостями. Прием был большим, присутствовал весь дипломатический бомонд. Вот немцы и среди них монументальный фон Штилле, вот французы во главе с маленьким сутулым Дюшампи, далее итальянцы, голландцы, испанцы… А вон тот долговязый и поджарый с идеальной выправкой — чистой воды британец, наверняка любитель скачек, бокса и игры в поло. Кажется, он идет сюда?
И верно: приблизившись, англичанин поклонился Лопухину. Пришлось ответить на поклон.
— Гордон Эймс, советник британского посольства, — представился англичанин. — Примите мои поздравления, граф.
— Благодарю, вы очень любезны.
— Надеюсь, достаточно для того, чтобы вы уделили мне несколько минут вашего времени? — улыбнулся британец. — Банкет начнется через полчаса, а перед ним гости пойдут любоваться фонтанами. Они удивительны, но я надеюсь, что вы не останетесь в претензии, если присоединитесь к гостям чуть позже.
— Слушаю вас, — сухо сказал Лопухин. Он заметил, что Корф собирается вновь подойти, и показал ему глазами: не надо.
— Я хочу говорить с вами о смерти сотрудника нашего посольства, — сказал Эймс.
— О мистере Арчибальде Дженнингсе?
— Нет, о сэре Джеффри Палмере, нашем военном атташе. Он поел в японском кафе какой-то гадости и умер. Полиция установила, какие блюда ему подавали. Ничего особенного, не было даже рыбы фугу. Однако сэр Джеффри пришел домой и умер. Повар арестован местной полицией и до сих пор находится под стражей. Насколько мне известно, он сознается только в преступной небрежности. Печально, но бывает, не так ли?
— Так.
— И все же немного странно, правда?
— Правда.
— Но чему удивляться? — с легкой улыбкой продолжал англичанин. — Мы живем в странном мире, из чего следует, что странные события должны в нем происходить время от времени. Например. Разве не странно, что некое судно под британским флагом разгромило некий гренландский поселок, результатом чего стала война между Британской империей и шайкой исландских пиратов?
— Вы сами только что сказали: чему удивляться? — ответил Лопухин, копируя улыбку Эймса. — Если угодно, я могу продолжить. Странно, что кто-то вынудил нашу экспедицию идти вкруг Британских островов. Очень странно, что кто-то указал исландцам место и время перехвата. Не менее странно, что кто-то снабдил их кардиффским углем. Странно также, что кто-то строит для них корабли. И уж совсем удивительно, что в числе несчастных рабов на шахтах Шпицбергена имеются и англичане. Достаточно странностей?
— Пожалуйста, не надо горячиться. Да и о чем вы? — Эймс очень натурально изобразил недоумение. — Я говорю лишь о сэре Джеффри Палмере. В печальной истории его кончины есть еще одна странность: спустя три дня после его смерти был убит мистер Арчибальд Дженнингс. Совпадение?
— Я вас слушаю, — с деланой скукой отозвался Лопухин. Становилось интересно.
— Мистер Дженнингс занимался служебным расследованием странной смерти сэра Джеффри Палмера, — сказал Эймс. — Я знаю это, поскольку помогал ему в этом деле. А сэр Палмер, насколько мне известно, занимался некоторыми вопросами, тесно связанными с визитом в Японию вашего цесаревича. Любопытный получается узелок, вы не находите?
— Допустим. Позвольте вопрос: имел ли мистер Дженнингс касательство к тем же вопросам, что и сэр Палмер?
— Возможно…
«Что это — провокация? — думал Лопухин. — Не похоже. По всей видимости, Эймс действует с санкции руководства. Смысл? Дезинформация? Гм, поданная столь топорным образом? Пока ничего не ясно, но это пока… Ну-ну, британский коллега, говори, говори еще, мели, мельница…»
Но Эймс замолчал, с рассеянным видом разглядывая убранство опустевшей залы и замерших в отдалении двух лакеев. Всему миру известно, что британцы гордятся своей невозмутимостью, но этот на вид был просто беспечен. Ну прямо курортник на водах в Баден-Бадене.
— Хорошо, что сегодня облачно, — изрек он наконец.
— Верно. Нет жары.
— А дышится все равно трудно. По-видимому, приближается шторм или даже ураган. Здесь их называют тайфунами. Уже начался их сезон.
— И что?
— Этот ветер иногда срывает с домов крыши и сбивает с ног людей, — любезно просветил графа англичанин. — Когда бушует тайфун, японцы сидят дома. Даже лишенные дома ронины сидят сейчас где-нибудь в пригородной третьеразрядной гостинице, допустим, в «Увядающем листе клена» в Комагоме, пьют саке и ждут, просто ждут. Японцы обычно не торопятся, такая уж это нация… Однако мы заболтались и, боюсь, нарушаем этикет. Не присоединиться ли нам к гостям?
— Самое время, — согласился Лопухин.
Кажется, Эймс понял: его сообщение дошло до адресата. Во всяком случае, повторять он не стал.
Значит, «Увядающий лист клена»? Так-так…
Еда за банкетом оказалась почти совершенно европейской за малыми исключениями. Взяв по ошибке такое исключение — абрикос, Лопухин лишь отчаянным усилием воли удержался от кислой гримасы — абрикос оказался маринованным, причем уксуса не пожалели. В столовых приборах царил разнобой: большинство гостей пользовалось ножом и вилкой, в то время как министр Тайго демонстративно орудовал палочками. Ему подражали некоторые придворные дамы. Получалось это у них весьма изящно.
Настоящее «Клико» соседствовало с японским сливовым вином, подогретое саке — с коньяками и виски. Цесаревич пока что был почти трезв и налегал на шампанское. Потом попросил саке. Было ясно, что он доберется и до прочих напитков.
Его развлекала беседой миниатюрная куколка в японском наряде, с милой неправильностью выговаривающая трудные русские слова и временами срывающаяся на английский. Сидящий рядом взволнованный Корф переводил в случае какого-либо затруднения, а так как затруднения случались постоянно, наслаждаться блюдами европейской кухни посланнику было некогда.
Пока что куколка учила цесаревича кушать при помощи палочек и премило смеялась над его неловкостью.
— Кто это? — спросил граф соседа, французского дипломата, указав глазами на собеседницу цесаревича.
— Госпожа Фудзико, племянница микадо, — был ответ. — Собственно, не вполне племянница, но у японцев удочерение приравнивается к кровному родству, совсем как у древних римлян. Ее удочерил принц Сато, кузен микадо, вон он сидит слева от него… Очень образованная японская мадемуазель. Не замужем, поскольку при ее положении ей трудно найти жениха. Не в Азии же искать его, а в Европе сами знаете, как смотрят на японцев. Косоглазая принцесса — это нонсенс…
— Благодарю вас, — прервал Лопухин словоохотливого француза.
Да, действительно, нонсенс. Хотя племянница микадо по-своему обворожительна, то-то цесаревич с нее глаз не сводит… Впрочем, пустое.
Граф перестал наблюдать за ними. Сейчас цесаревич находился в полной безопасности, а следить, чтобы он не ляпнул чего или не упал, напившись, в блюдо с лангустами, выпало Корфу. Слушая вполуха тосты за нерушимую дружбу между двумя империями, за доблесть воздухоплавателей, и за грядущее в недалеком будущем открытие регулярных воздушных рейсов от Хоккайдо до самой Окинавы, Лопухин думал о другом.
Сколько все-таки заговоров против цесаревича — два или три? Один из них заведомо российского происхождения, но вчерашние стрелки не имели к нему отношения. Это стало окончательно ясно после визита Лопухина на баркентину. Все русские моряки и морские пехотинцы из числа прибывших в Токио находились в поле зрения, никто не отлучался. Не говоря уже о том, что участие туземных стрелков в русском заговоре представлялось крайне маловероятным. У них просто не было времени договориться.
Японский след уже найден. Иманиши забрал дагерротипный отпечаток с намерением попытаться установить личность второго японца — того, что ушел до выстрела. Пока — никаких результатов…
И что означают слова Эймса? Дезинформация?
Не похоже. Англичане делают это гораздо тоньше.
Попытка решить свои проблемы чужими руками?
Возможно. Это вполне в британском духе. Строго говоря, это в духе всей мировой политики со времен фараонов, но британцы больше других преуспели в данном искусстве.
Сейчас у британского посольства большие трудности. Убиты два высокопоставленных дипломата. Что это — часть дьявольской игры Альбиона? Гм… в британских ли традициях приносить в жертву своих ради минутного перевеса в игре? Да и в чем тут перевес?
Ясны пока две вещи. Первая: заговор, похоже, не чисто японский. Вернее всего, ронины используются только в качестве наемных исполнителей. Кто стоит за ними? Неизвестные силы в самой Японии — или одна из европейских держав?
Пока неясно.
Вторая: уже совершенно очевидно, что убийства англичан и стрельба по дирижаблю — звенья одной цепи. Разгадать ее смысл — значит обезопасить цесаревича по крайней мере с одной стороны.
Следующий день прошел вяло. Накануне цесаревич был привезен Корфом в мертвецком состоянии и отсыпался до обеда, после чего лечил больную голову до самого ужина. Лопухин, по долгу службы заглянувший в апартаменты наследника, заметил Корфу:
— Смешивать напитки вообще вредно, а уж пить коньяк после саке — смерти подобно. Это даже я знаю. Вам следовало бы предостеречь его императорское высочество.
— Предостерегал-с! — махнул рукой посланник, горюя. — Если бы он меня еще слушал!.. У его императорского высочества… гм…
— Навоз в голове, — договорил за него злой Лопухин.
— Божи упаси, я не то имел в виду! — Скандализированный посланник замахал руками. — Я хотел сказать, что у цесаревича независимый характер.
— Иногда это одно и то же, — сказал Лопухин и вышел.
До обеда он лежал на кровати, согнав с нее недовольного Еропку, наслаждался прохладой, внезапно наступившей после влажной духоты, много курил, а после полудня стал насвистывать мотивчик из модной оперетты и вскоре вызвал к себе Побратимко.
— Есть ли в Токио пригород с названием Комагома? — с места в карьер озадачил Лопухин титулярного советника.
— Простите, ваше сиятельство, — молвил Побратимко, — не Комагома, а Комагоме. Это слово не склоняется.
— Пусть так. У вас найдется карта Токио? Несите ее сюда. Покажите мне этот пригород. Та-ак… Наверное, это Комагоме порядочная дыра, вроде какого-нибудь московского Грайвороново… Где там может находиться гостиница «Увядающий лист клена»?
— Не знаю, ваше сиятельство. Прикажите — выясню.
— Считайте, что приказал. Но внимания не привлекать! Лучше всего сами туда не суйтесь. Можете найти японца, который подробно описал бы эту гостиницу?
— Постараюсь, ваше сиятельство.
— Вот и постарайтесь. Немедленно. Меня интересует все: подходы к гостинице, план ее помещений, порядки.
— И постояльцы?
— Нет, постояльцами не интересуйтесь. Можете спугнуть. Спрашивайте только, не останавливаются ли там европейцы. Легенда: состоятельный гайдзин ищет поблизости местечко, где мог бы в течение нескольких дней приобщиться к настоящей, глубинной Японии, еще не испорченной западной цивилизацией. Наплевать, если вас сочтут идиотом. Понятно?
— Так точно-с. — И Побратимко отбыл.
Вернулся он скорее, чем ожидал граф, и принес неплохой улов сведений. Был даже чертеж: план части гостиницы, нарисованный тонкой кисточкой на рисовой бумаге. В ответ на похвалу лицо титулярного советник зарделось, как маков цвет.
Разговор с Иманиши был долог. Японец кланялся, извинялся, но твердо стоял на своем.
— Простите, это невозможно. Иностранцы с винтовками в Токио? Пожалуйста, не настаивайте. Это невозможно.
— Для вашей же пользы, — втолковывал Лопухин. Он уже жалел, что затеял этот разговор. Лучше было действовать тайно и нагло. — Кстати, если не ошибаюсь, лет десять назад русские моряки, потерпевшие крушение в Симода, уже маршировали по Токайдо с оружием. Вот и прецедент.
— Простите еще раз, тот случай не годится. Совсем не годится.
— Это еще почему?
— Прошу извинить меня, но Токайдо просто дорога, а Токио — столица империи. Это первое. Тогда было другое правительство. Это второе. Русские моряки лишь прошли маршем, но не стреляли в японских подданных. Это третье. Японские власти пошли навстречу русским морякам, закрыв глаза на законы империи. Это четвертое.
— Ну так закройте глаза еще раз!
— Простите, это невозможно.
«Заведу себе попугая, — подумал Лопухин, — и научу его говорить «простите, это невозможно». Будет напоминать мне о Японии.
— Ну хорошо, — сказал он после краткой паузы. — Я не спрашиваю, можно ли добиться разрешения властей на маленькую операцию с участием наших морских пехотинцев. Догадываюсь, что пока просьба будет рассматриваться, дичь преспокойно удерет. Я задам другой вопрос: русским морякам разрешено появляться в Токио?
— О, конечно!
— А как насчет личного оружия? Регистрировать револьверы в полицейском управлении, надеюсь, не требуется?
— Разумеется, нет.
— Тогда мы обойдемся без винтовок. Уважая законность и не посягая на обычаи страны.
— Извините меня, — Иманиши поклонился в сотый раз. — Японская полиция обязана будет вмешаться.
— Вмешавшись, она, вероятно, позволит преступникам скрыться. Вы этого хотите?
— Извините. — Новый поклон. — Полицейский офицер не может нарушать закон и порядок. Если не возражаете, этим делом займется токийская полиция.
«Вот спасибо, — подумал Лопухин. — Они сунутся в осиное гнездо и даже если положат ронинов, то сами потеряют половину своих. К тому же наверняка кто-нибудь сумеет уйти, а живьем не возьмут никого. Это еще в лучшем случае. В худшем — ронины будут предупреждены и уйдут по-тихому. Если не Иманиши, то какой-нибудь другой полицейский чин захочет отличиться и затеет масштабную операцию. Но чем больше масштаб, тем шире круг посвященных и вероятнее утечка. Нет, во что бы то ни стало надо действовать иначе…»
— Очень хорошо, — сказал он. — Я еще не говорил вам, что очень интересуюсь пригородами Токио, в особенности Комагоме? Эти пригородные гостиницы так экзотичны для европейца! А эти названия! «Увядающий лист клена»… романтично, не правда ли? Наверное, славное заведение. Очень хочу посетить его.
И заметил: Иманиши, кажется, растерялся.
— Простите, это будет… неосторожно, — вымолвил японец.
— Вы хотели сказать — глупо? — перешел в атаку граф. — Что ж, я с вами согласен, это глупо. Но такой глупости они от меня наверняка не ждут, и я намерен использовать это обстоятельство. Вопрос лишь в одном: будет японская полиция помогать мне?
— Простите, нет. Прошу вас не вмешиваться, мы все сделаем сами. Это японское дело.
— Это не только японское дело, Иманиши-сан! Под угрозой жизнь наследника российского престола. Я думаю, мы можем уладить наши разногласия. Мне ведь не запрещено гулять по токийским улицам?
— Конечно, нет.
— Спасибо и на том. Еще вопрос: японская полиция обязана защищать законопослушных иностранцев от бандитских нападений?
— Разумеется. Но…
— Превосходно. Сегодня ночью я со своим слугой намерен совершить прогулку в Комагоме, несмотря на то, что у меня есть предчувствие: там небезопасно. Особенно возле гостиницы «Увядающий кленовый лист». Конечно, вы вправе счесть мое предчувствие не заслуживающей внимания информацией, но оно меня редко подводило…
— Прошу вас, не делайте этого!
— А вы мне не указывайте. Я гуляю, где хочу. Попытайтесь запретить мне это.
Иманиши еще долго упрашивал, но в конце концов уступил, правда, заметив с крайней озабоченностью, что ему придется взять на себя огромную ответственность и в случае неуспеха операции навлечь на себя не только гнев начальства, но и позор, с которым ему будет трудно жить.
— Одному статскому советнику тоже будет трудно жить в случае гибели цесаревича, — отвечал на это Лопухин и был, кажется, понят. Во всяком случае, Иманиши больше не возвращался к этой теме.
— Итак, Иманиши-сан, займемся разработкой операции, если вы не возражаете…
Ужинать граф не стал. Почистил и зарядил оба револьвера, проверил, легко ли вынимается клинок из трости, проделал несколько гимнастических упражнений. Когда за ним пришел камердинер цесаревича — поморщился, но принял приглашение зайти.
— Извини, Мишель, у меня всего несколько минут.
Цесаревич сидел за столом в халате и приканчивал бутылку коньяку. Пьяным он, однако, не выглядел, ну разве что самую малость. В другое время Лопухин удивился бы.
— Значит, не выпьешь со мной, Николас? — Брови Михаила Константиновича скорбно изогнулись. — А ты зачем одет в дорожное? Ты куда-то собрался? Вот так всегда: хочешь поговорить с человеком по душам, а он — фр-р! — исчез. Государственное, мол, дело. И ты такой же, как все. Скучный ты человек, Николас, уж не обижайся…
Ну разумеется. Нескучными цесаревичу казались лишь его всегдашние собутыльники Свистунов и Корнилович. Но оба мичмана обретались сейчас в Иокогаме, и цесаревич грустил.
— Выпей. — Тяжко вздохнув, Михаил Константинович налил коньяку на самое донышко бокала. — Чуть-чуть, наверное, можно, а? Уважь меня, несчастного человека, Николас, уважь и пойми… Выпил? Ну вот и умница. А скажи-ка мне… стой, не смотри на меня так… сделай любезную физиономию… молодец… Скажи-ка мне вот что: как тебе понравилась госпожа Фудзико? Очаровательна, правда?
— Несомненно, — ответил Лопухин.
— Цветок! Цветок, а не девица! — с большим воодушевлением проговорил цесаревич и снова вздохнул. — Красавица среди макак. Ты ее прическу видел? Вот это изящество, вот это вкус! А уж умница какая! На пяти языках говорит, ты себе представляешь! Стихи пишет — и японские, и китайские, и наши, с рифмой. И любезна, и умна, и изящна до умопомрачения… Боюсь, погиб я, Николас, совсем погиб…
«Пока еще нет, — подумал Лопухин. — Знал бы ты, мил-друг Мишель, по какой тонкой жердочке ходишь! Увидел замечательную женщину — разве это погиб? Это называется попал в плен — и только».
— Неужели ты влюбился, Мишель? — спросил он с удивлением, наполовину деланым, наполовину настоящим. — Правда? Поздравляю. Жаль, конечно, что она японка, но, если рассуждать философски, нет худа без добра…
— Я в тебя, философа, сейчас подушкой кину, — посулил цесаревич. — Сам знаю, что мне на ней жениться нельзя. Подданные, свиньи такие, не поймут. Иначе женился бы! Честное слово! Веришь? Скажи, мне это надо знать: веришь?
— Верю, Мишель, верю, — утешил Лопухин.
Михаил Константинович шумно вздохнул. Даже неискушенному наблюдателю стало бы ясно, что произошло удивительное: пьяница, распутник и безобразник цесаревич влюбился, как мальчишка. Невероятно, но факт.
Порыв ветра ударил в окно. Жалобно заскрипело дерево в саду. Охраняющие русскую миссию гвардейцы разом схватились за фуражки. Где-то зазвенело стекло. С востока бежали растрепанные тучи — неправдоподобно быстро и так низко, что, казалось, до них можно достать рукой, а горизонт был залит непроглядной зловещей чернотой. «Святая Екатерина» была, наверное, уже в Иокогаме, прочно став на якоря в безопасной бухте. С океана надвигался тайфун.
План был прост: Лопухин и Еропка поселяются в «Увядающем листе клена» под видом любопытствующих иностранцев. Тайфун объяснит, почему они не избрали для ночлега более презентабельную гостиницу. Если само присутствие гайдзинов спугнет убийц, то снаружи их будут ждать полицейские. Если ронины не покинут пределов гостиницы, то Лопухину придется вынудить их к этому.
— Простите, но вы наверняка умрете, — сказал Иманиши, исчерпав запас доводов против предложенного плана. — Я почтительно склоняюсь перед вашей доблестью. Вы человек долга.
И в самом деле поклонился ниже, чем обычно. Граф с шутливой церемонностью ответил на поклон.
— Но вы умрете, — повторил Иманиши.
— Вы тоже. Когда-нибудь.
— Я умру, если умрет ваш цесаревич, — не принял шутку Иманиши. — Я не смогу жить с таким позором.
«Значит, постарайтесь сделать так, чтобы он не умер, — сердито подумал Лопухин. — А главное, не мешайте мне».
Но вслух он ничего не сказал.
Рикшу наняли в двух кварталах от миссии. По причине дурной погоды негодяй запросил тройную цену, но торговаться Лопухин не стал. Представив себя в роли тягловой единицы, он поморщился. Бегом из центра миллионного города к периферии, да еще когда ветер норовит сбить с ног и вот-вот хлынет ливень…
И он хлынул — не сразу, а дав рикше довезти двух ездоков почти до цели. Хлынул так, что дорожный сюртук Лопухина промок насквозь в несколько секунд. Это была стена воды с косой штриховкой. Ветер не унимался — напротив, усиливался. В воздухе летали сорванные с деревьев листья и целые ветки, клочья, выдранные из соломенных крыш, всякий уличный сор… Потоки воды свирепо били всякого летуна и швыряли оземь. Немощенные улицы токийского пригорода мигом превратились в мутные реки. В наступившей тьме вспыхивали, ослепляя, ветвистые молнии.
Отпущенный рикша, сунув в рот заработанные монеты, что есть духу унесся прочь и в два счета растаял в бурлящей мокрой черноте, чему Лопухин только обрадовался. Он боялся, что парню придет в голову мысль поискать убежище от ударов стихии в том же «Увядающем кленовом листе». Одной потенциальной жертвой меньше — уже хорошо.
А сколько их здесь — обыкновенных японцев, мужчин и женщин, старых и молодых, ни в каких убийствах не замешанных? Придется действовать очень осторожно…
Гостиницей управляла хозяйка — немолодая женщина необычной для японцев толщины. При виде двух насквозь мокрых гайдзинов, неистово колотящих в дверь, она в первый момент отшатнулась, но во второй уже кланялась низко-низко и спрашивала, чем она, ничтожная, может быть полезна господам. Мобилизовав заученный при помощи Кусимы запас японских слов, граф потребовал ужин и ночлег.
Возникла заминка. Ориентируясь больше на тон, чем на смысл, Лопухин дал хозяйке серебряный шиллинг и позвенел остальными в кармане. Заминка тотчас была устранена, и гостей, заставив снять обувь в прихожей, провели в помещение, являющееся, по-видимому, харчевней при гостинице.
— Опять сарачинскую кашу подадут, — пробурчал Еропка, усаживаясь по-турецки на дощатом помосте перед низким общим столом, и не ошибся — служанка поставила перед ним плошку с клейким рисом. — Я ложку забыл, барин. Неужто лучинами этими пищу цеплять? Гляньте-ка, опять маринованная слива. И рыба сырая… тьфу, пакость!
— Макай рыбу в соус, — посоветовал Лопухин.
— Вот еще, барин! Скажете тоже… Опосля изжога замучает.
— Тогда поголодай немного. Злее будешь.
— Куда уж злее… Так и хочется смазать кого-нибудь в рыло… Вон тех двоих видите? Ну чисто волки, даром что косоглазые. Да и заведеньице это мне не нравится…
Лопухину оно тоже не нравилось. Уместнее было назвать «Увядающий лист клена» не гостиницей, а постоялым двором далеко не первого разбора. Стол липкий, служанки неопрятны, при входе заставили разуться, а татами грязны, светильники коптят, большинство постояльцев — всевозможный сброд. Из несброда глаз Лопухина выделил двух торговцев, одного буддийского монаха и еще одного полупочтенного японца, по-видимому, бедного чиновника.
— Саке или чаю, господин? — согнулась в поклоне служанка.
— Чаю.
Чай, поданный в чашечке размером чуть больше наперстка, оказался, разумеется, зеленым и, по выражению драматурга Крохаля, пахнул рыбой, а не чаем. Еропка состроил редкую по выразительности гримасу.
— Перестань, — сказал ему граф. — Комик. Лучше по сторонам поглядывай. Наших клиентов здесь нет, но могут появиться. Если придется драться, ты знаешь, что делать.
— Как скажете, барин. Бить до смерти?
— Не всех. Я попытаюсь взять одного живьем, а ты прикрывай меня. И будь осторожен. Насчет подраться японцы такие мастера, каких ты еще не видывал.
— Поглядим, какие они мастера, — проворчал слуга, ковыряя «лучиной» рис. — А что хозяева? Одежку нашу разве не высушат? Мокро так сидеть-то.
— Раз не предложили, значит, суши сам как умеешь. Оно и лучше, что одежду не забрали. Драться ты голым будешь?
— Понадобится — могу и голым. Но не хочу.
— Тогда помалкивай. Отойди-ка по нужде и присмотрись к помещениям.
Еропка ушел. Слышно было, как он бранит непонятливую прислугу. Затем послышался негромкий короткий визг и следом за ним смешок — надо думать, слуга ущипнул служанку за мягкое. Ему не надо было внушать, чтобы он вел себя натурально, — Еропка иначе и не умел. Потом голоса стихли.
Лопухин допил чай и заказал саке. Качество напитка оставляло желать много лучшего, но граф со значением поцокал языком и закатил глаза: блаженство, мол. Роль дурня-чужеземца, изо всех сил пытающегося проникнуться японским духом, чтобы впоследствии написать о нем завиральную книгу для таких же, как он, европейских болванов, давалась ему легко. Как и положено дурню, он якобы не замечал иронических улыбок прислуги. Пожалуй, обыкновенный путешественник, не обучавшийся в Третьем отделении под руководством генерала Липпельта, в самом деле не заметил бы их. Осведомители, если они были у засевших в гостинице преступников, не донесли бы им ничего из ряду вон выходящего.
Впрочем, и с дрянного саке стало немного теплее.
Еропка вернулся, когда подали суп — некую зеленую субстанцию в пиале с плавающими либо затонувшими в ней кусками редьки и капустными стружками.
— А как ее есть, барин? — скорбно вопросил он. — Эй ты, вертлявая, ложку тащи!
— Уймись, — велел граф. — Возьми палочки и вылавливай ими овощи. Потом выпей жижу через край.
Когда капустный лист, выскользнув из неверного захвата «лучинами», шмякнулся Еропке на штаны, за столом раздались смешки. Публика уже окончательно приняла двух гайдзинов за шутов и веселилась. Лопухина это более чем устраивало.
— Что здание? — спросил он.
— Большое, длинное, — доложил слуга, гоняя палочками шустрый кусок редьки. — Как отсюда выйдете, направо по коридору спальни. Дюжины две, почти все крохотные. Стенки везде несерьезные — бумага на деревянной раме. Да и сам дом построен черт знает из чего, бамбук всякий и чуть ли не палочки для еды, столбы и стропила только настоящие… Это оттого, барин, что здесь земля трясется. Каменным домом японца завалит насмерть, а из-под бамбуковых развалин он выползет да еще своего бога поблагодарит, нехристь желтый… А нужник здесь при входе, словно как не у людей…
— Не растекайся мыслью по увядающему клену. Ты по всему коридору прошел? В других частях дома могут быть спальни?
— Нет, барин. Откуда же? Только там, больше негде им быть. Слепой я разве?
Изловленный в конце концов кусок вареной редьки выпал из палочек за вершок от раскрытого Еропкиного рта. Посетители харчевни захихикали громче. Один оборванец громко заговорил, смеясь и указывая на гайдзинов. Толстая хозяйка немедленно прикрикнула на него, в харчевне стало тише.
— Хэя. Нэтэ имас… — сказал Лопухин, выпив вторую чашку саке, и встал, не чувствуя ног с непривычки к сидению на японский манер. — Комната… Рум, ферштейн, нет? Нет, две комнаты, — показал он два пальца. — Две бэдрумз рядом.
— Вы бы, барин, поосторожнее с этими нехристями, — вполголоса молвил Еропка. — Рукосуй здесь не поможет, не поймут-с!
Лопухин только усмехнулся. Система рукопашного боя под названием «рукосуй» была одним из мифов Третьего отделения. Никто ничего не знал о ней наверняка. Поговаривали, будто в ней собраны все наиболее смертоносные тайные приемы десятка национальных школ единоборств, включая карпатскую, среднеазиатскую и отчасти китайскую; свел же их в систему раскаявшийся и прощенный абрек Тотем Шошонов, заодно присовокупивший к ней несколько совсем уже изуверских приемов, позаимствованных им во время скитаний среди диких курдов.
Воображение дорисовывало живописные и жутковатые подробности. О рукосуе уважительно шептались, чему Третье отделение нимало не мешало — напротив, поощряло шепотки. А на самом деле никакого рукосуя не было, как никогда не было и мифического абрека Тотема Шошонова. Было в общем-то немногое: десятка полтора несложных приемов обороны от противника, вооруженного ножом, саблей и револьвером, и еще меньше китайских фокусов, основанных на знании особых точек человеческого тела. По чести говоря, при подготовке кадров для Третьего отделения куда более серьезное внимание уделялось стрельбе, фехтованию и верховой езде. Остальное — факультативно, если угодно. За свой счет.
Но рукосуй был полезен, как полезен всякий жупел при умелом его использовании. Рукосуя боялись. Существуя лишь в легендах, он тем не менее давал сотруднику Третьего отделения неоценимое психологическое преимущество в критические моменты. Иной раз противник бросал оружие еще до боя и слезно молил о пощаде.
Зато рукосуй ничем не мог помочь в стране, где о нем никто сроду не слыхивал.
Комнаты оказались в конце коридора — вторая и третья от тупика. Проводив постояльцев, служанка удалилась, над чем-то хихикая.
Комнатушки оказались крошечными — пеналы, а не комнаты. Никакой мебели, если не считать ящичков вдоль стен и деревянных чурбачков, служивших, вероятно, подушками и, значит, к мебели не относящихся. Тускло горела свеча в засиженном мухами стеклянном светильнике. Еропка открыл ящичек — из него выпало нечто похожее на спальный мешок, употребляемый полярными исследователями и адептами новомодного увлечения альпинизмом.
— Футон, — шепотом пояснил граф. — В нем спят.
— Басурмане, — определил Еропка. — А кровать-то где?
— Зачем тебе кровать?
Из крайней комнаты слышался храп. Тому, кто строил гостиницу, вероятно, и в голову не пришло бы, что решетчатые перегородки, затянутые бумагой с полинявшими хризантемами и цаплями, должны хотя бы в минимальной степени ослаблять ненужные звуки. Возможно, сейчас это было преимуществом. А возможно, и нет.
— Занимай эту, — приказал Еропке граф, указав на смежную с храпуном комнату. — И ни звука. Ты спишь, понял? Но не спи.
— Заснешь тут, как же…
Еропка ушел. Всей гостинице было слышно, как он шумно устраивается спать и недовольно бурчит, ругая косоглазых нехристей, кладущих голову на деревяшку вместо пуховой подушки. Потом начал охать и ворочаться. Даже храпун перестал выводить носом рулады, удивившись во сне. Слуга понимал задание творчески. «Ни звука» — это правильно, но лишь с определенного момента. До него можно и даже полезно пошуметь, дабы не насторожились те, кому настораживаться не следует.
Граф лег на футон прямо в мокрой одежде, рядом положил трость. Мерно задышал. Затих и Еропка по соседству, потом засопел носом. Храпун в крайней комнате резко хрюкнул, поворочался и затих. Стало хорошо слышно, как дикий ветер с ревом бросается снаружи на стены, как барабанит по кровле ядреная картечь дождя и как скрипят под напором стихии старые балки.
Ронины где-то здесь, Лопухин это чувствовал. Их не было в харчевне, но служанка понесла куда-то четыре порции лапши. Значит, их четверо? Очень может быть. Но столь же вероятно, что в «Увядающем листе клена» остановилось почтенное семейство, посчитавшее ниже своего достоинства ужинать со всяким сбродом.
Хозяйка, вероятно, знает, кто они. Ронины хорошо платят ей за молчание — после двух убийств деньги у них есть. Можно не сомневаться: о двух остановившихся в гостинице иностранцах ронинам уже давно доложено.
Придут ли они взглянуть на странных гайдзинов?
Маловероятно.
Пришлют соглядатая? Или предпочтут затаиться в надежде на то, что незваные гости сами уберутся поутру?
А если не уберутся до тех пор, пока снаружи бесится тайфун?
У них мало времени, чтобы убить цесаревича. И с каждым часом его все меньше…
Крак! — порвалась бумага на решетчатой перегородке. В отверстие проник палец и исчез. Тотчас к отверстию приник чей-то любопытный глаз. Лопухин сделал недовольное движение — глаз мгновенно исчез. Дыра осталась. Поколебавшись, граф поднялся на четвереньки и заглянул в нее.
Японка. Она стояла на коленях и низко кланялась наблюдавшему за ней гайдзину, извиняясь за беспокойство, причиненное ее любопытством. Тьфу.
Он снова лег. Итак: слева — безопасно. Там Еропка. Справа — тоже. С одной стороны, это ободряет, но с другой — где искать убийц? Лопухин лежал уже час и начинал понимать: никто не придет. Ронины решили затаиться. Неприятное жжение возникшее сначала в области шеи и рук, а затем распространившееся по всему телу, не оставляло сомнений: в футоне обитали клопы.
В другое время Лопухин посочувствовал бы ронинам. Ведь что такое ронин в буквальном переводе? Человек-волна. Самурай без господина. Лишний человек. На Руси такого уподобили бы перекати-полю, ну а здесь — волне. Кому что ближе. Он катится по дорогам всей Японии, пробавляясь случайными заработками, а то и грабежами на больших и малых дорогах. Он — воплощение абсолютной свободы от людей, но только не от бусидо. И он, как правило, тяготится этой свободой. Он хочет служить. Раньше государство терпело его, а теперь говорит: ищи работу простолюдина, иди в рыбаки, иди на фабрику, иди в рикши. Или просись в новую армию, где таких, как ты, по три дюжины на одно фельдфебельское место. Никому отныне нельзя бродить с двумя мечами за поясом! Лишь отдельные даймиосы, не смирившиеся с новыми порядками и отважно, но бессмысленно отстаивающие любезную им старину в настоящей войне с правительственными войсками, набирают ронинов из-за убыли в самураях. Но их скоро передушат. Что остается несчастным? Браться за работу наемных убийц, идти на компромиссы со своим кодексом, сидеть в грязной гостинице, терпеть клопов…
Но разве враг перестает быть врагом оттого, что он несчастен?
Кому на самом деле стоит посочувствовать, так это полицейским под командой Иманиши, затаившимся в освещаемых лишь молниями окрестных проулках под диким ветром и потоками почти горизонтального ливня…
В наружную стену что-то ударило — возможно, сорванная с чьей-то крыши черепица. Пушечными залпами грохотал гром. Тайфун усиливался. Лопухин вынул из кармана часы. Они стояли. Механизм подмок, стрелки остановились на без четверти два. Сколько сейчас на самом деле? Вероятно, около половины третьего. Пора?
Пора.
Фусума сдвинулась бесшумно. Какой бы низкий разряд ни имела гостиница «Увядающий лист клена», а приказать подлить немного масла в пазы хозяйка не позабыла, за что граф мысленно поблагодарил ее. И уж заодно поблагодарил всех японцев с их привычкой ходить по дому в носках — звук шагов необутых ног по татами отсутствовал напрочь.
Ничего удивительного — гайдзин идет в уборную. А что с тростью, так некоторые гайдзины всегда ходят с тростью, спросите кого угодно. Конечно, гайдзин по своей природной дикости может не знать, где находится чаемый нужник, поэтому что же странного в том, что он раз-другой ошибется дверью, невольно потревожив покой мирных постояльцев? Правда, было бы хорошо ошибиться именно раз-другой, не больше…
Две дюжины спален. В которых искать?
Постояв с минуту на одном месте, граф мысленно обругал себя ослом. Ведь говорил же Еропка: спальни почти все крохотные. Почти! Значит, есть и большие. Да вот они — по сторонам двух фусума больше свободного пространства, чем везде. Значит, больших спален две. Служанка потащила четыре порции лапши. Могут ли в одной спальне ночевать четверо? Судя по ее размерам — несомненно.
Теперь оставалось только выяснить, в которой из двух спален находятся ронины. На сей раз Лопухин не стал предаваться дедукции, а молча рванул раздвижную перегородку.
Много ли удивительного в том, что при игре в рулетку шарик остановится на желаемом красном, а не на огорчительном черном?
Их действительно было четверо. Они не спали. Длинные свертки лежали у каждого под рукой.
Первым желанием Лопухина было осведомиться насчет уборной, но то дрожало тело, а управлял им сейчас дух. И посредством тела дух нащупал рукоять взведенного револьвера в левом кармане, после чего глумливо подмигнул напряженным, как струна, злодеям, и произнес:
— Коннити-ва, уважаемые! Бросайте оружие, выходите по одному.
Они поспешили выйти, но не по одному. Двое молча бросились на Лопухина, моментально выхватив мечи из свертков. Они бросились бы и вчетвером, но этому мешали размеры спальни.
Чего не было в специальной подготовке, так это умения побеждать столь прыткого и верткого противника. Стрелять пришлось сквозь карман, наугад. Два оглушительных выстрела перекрыли очередной громовой раскат. Один из нападавших зарычал зверем и на мгновение схватился за бедро. Второй был уже рядом с мечом на замахе.
Отступив вбок, Лопухин выпустил рукоять револьвера и едва успел выхватить из трости клинок. «Ножны» не бросил. Тесня графа в коридор, ронин хакал и бешено скалил зубы. Удары сыпались градом. Не могло быть и речи о том, чтобы отбить их тонкой рапирой, разве что изменить слегка направление удара. Но и это удавалось Лопухину с величайшим трудом.
Жаль… Ничего не поделаешь… Этого ронина не взять живьем.
О фехтовании на рапирах японец не имел никакого понятия. Молниеносный укол — и ронин захрипел, захлебываясь кровью. Сам виноват…
Тотчас пришлось отпрыгнуть — сквозь бумажную перегородку молниеносно просунулось лезвие меча. Обожгло правый бок. Лопухин вытянул перед собой рапиру, вдавил пальцем резной выступ. Грохнуло так, что заложило уши. С той стороны перегородки послышался вопль.
Второй. Совсем плохо…
Два уцелевших ронина выскочили в коридор. В тусклом свете масляных плошек хищно блеснула сталь.
А гостиница уже наполнилась воплями разбуженных пальбой и криками, ополоумевших от страха людей. Кто-то визжал, как будто его резали, кто-то выскочил в коридор позади Лопухина и с дивной скоростью наддал к выходу, и громко трещали решетчатые перегородки под чьим-то богатырским напором…
Едва успевая парировать удары, Лопухин отступал. Он мог бы справиться с одним противником, не знающим, что такое рапира, но с двумя мастерами фехтования на мечах не имел шансов и знал это. Чертовы японцы! Российские бандиты кинулись бы спасаться кто куда, если уложить половину банды, — эти нападали и нападали. Неважно, что гайдзин загораживал им выход, — много ли труда надо, чтобы проломить стену и уйти в грохочущую ночь с надеждой на успех?
Но они наседали, и Лопухин пятился. Теперь не могло быть и речи о переходе в атаку. Только оборона… которая вряд ли затянется.
Проще всего было пуститься наутек, надеясь на то, что люди Иманиши, несомненно, уже взявшие винтовки на изготовку, отличат европейца от японцев и не пристрелят его по излишнему рвению. Но отчего-то бегство казалось постыдным. И главное: хоть одного надо было взять живьем и заставить говорить!
Сказать легко. Куда труднее сделать.
Полой тростью граф делал обманные движения. Первые секунды боя это заставляло противника держаться настороже. Потом перестало действовать.
Снаружи грохотало небо. Внутри орали, визжали и громоподобно трещали чем-то. Лопухин отступал.
Еропка, черт бы его побрал! Неужели заснул, паршивец? Или… струсил?
Бабий визг за стеной — и дикий грохот! Перегородка рухнула, едва не придавив ронина. А вот от летящего в голову сундучка ронин успел увернуться лишь отчасти, приняв удар плечом…
Упал, но сейчас же вскочил, обратясь против другого противника, — из разломанной стены, как медведь из берлоги, лез Еропка, швыряя в ронина чем ни попадя.
Вот оно что… Слуга не лодырничал. Он шел напролом, круша хлипкие стенки, шагая по постояльцам, и напал на противника внезапно. Ай, молодец!
Пора, понял Лопухин. Если брать, то сейчас. Из полой трости выскочила цилиндрическая гирька на коротком стальном тросике и тотчас ощетинилась короткими тупыми шипами, выскочившими из пазов. Описав полукруг, она задела о потолок, чуть отклонилась и ударила ронина в висок вместо темени.
Черт побери…
Он хотел лишь оглушить противника. Его ли вина, что потолки здесь низки, а противник движется вопреки здравому смыслу?
Его вина, его! Высоту потолка надо было учесть, а противника — изучить лучше. Найти время. Жаловаться на то, что в сутках всего-навсего двадцать четыре часа — удел беспомощных.
Последний ронин с проворством таракана кинулся наутек. Преследовать его, пожалуй, не имело смысла. Стрелять беглецу вслед Лопухин не стал. Гостиница окружена двойным полицейским кордоном — куда ему деваться? Быть может, полиция сумеет сделать то, что оказалось не по силам европейцу, — взять пленника?
Снаружи ударил хлесткий винтовочный выстрел, за ним еще несколько.
Понятно…
Визжащая от возмущения хозяйка гостиницы вылетела откуда-то раскаленной бомбой, часто-часто затараторила по-японски…
— Еропка, займись дамой…
Два ронина лежали в коридоре, третий — в спальне. Лопухин осторожно вошел. Нет, поздно… Этот третий, попотчеванный двумя пулями — в бедро и под сердце, — уже хрипел, умирая. «Говори! — кричал ему Лопухин, лихорадочно вспоминая японские слова. — Кто ты? Кто заплатил за убийство?» Все было напрасно. Ронин выгнулся в агонии, захрипел, пустил изо рта кровавую пену, дернул ногой и затих.
Загрохотали сапоги — в гостиницу ворвались насквозь промокшие полицейские. Теперь, когда вся работа была сделана за них, они выглядели чрезвычайно воинственно. «Совсем как наши, — подумал Лопухин с унылым сарказмом. — Нет, все-таки есть между нашими цивилизациями что-то общее…»
— Поздравляю вас, Лопухин-сенсей, — весьма низко поклонился Иманиши, не скрывая удивления и восхищения. — Все четверо убиты, никто не ушел. Превосходная работа.
— Черт бы вас побрал, Иманиши-сан, — буркнул в ответ граф. — По меньшей мере одного надо было взять живьем!
— Сумимасэн… Мне нет прощения. Однако это очень трудно, почти невозможно…
— Невозможно?! Ваш предок взял в плен ниндзя! Неужели так трудно было схватить какого-то ронина?
— Очень, очень трудно! — Иманиши старался не показать виду, что обижен. — Но, простите… зачем вам живой ронин?
Лопухин только рукой махнул. Получилось до предела глупо. Вся операция была затеяна напрасно. Что толку истребить наемных убийц, если не найден заказчик? Не исключено, что он успеет найти других исполнителей. Не исключено, что УЖЕ существует вторая группа убийц, ожидающая только команды начать…
— Нижайше прошу извинить меня, сенсей, — молвил Иманиши, не дождавшись ответа, — но это дело окончено. Простите, я не мог сказать вам этого раньше… Тот человек на дагерротипном портрете был опознан одним из полицейских. В полицейской картотеке на него нашлось кое-что. Данных оказалось достаточно, чтобы выследить его. Вчера вечером его пытались арестовать. Он успел совершить харакири, но, пока он был еще жив, нам удалось получить от него информацию. Он действительно был связующим… как это будет по-русски… звеном? Да-да, он был связующим звеном между убийцами и человеком, который платил. Он назвал его имя: Гюнтер Брюкнер, советник германского посла фон Штилле. Потом ему позволили умереть. Простите, если что-то не так.
Помолчав, Иманиши добавил:
— Он был плохим самураем.
