ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,
повествующая о том, сколько всего можно увидеть с высоты
Всю ночь стучали топоры, визжали пилы. Не очень изящная, зато, по-видимому, очень прочная вышка, похожая на геодезический знак, поднялась еще до рассвета. Три ее ноги росли из бревенчатых срубов, доверху заполненных диким камнем. На дощатом настиле, установленном на семисаженной высоте, был закреплен ворот с канатом. Вкусно пахло сосновой стружкой.
Здесь же рядом шла работа иного рода: с десяток матросов под командой лейтенантов Канчеялова и Гжатского собирали некую конструкцию из ажурного металла и бамбука, очень похожую на ферму моста, — киль дирижабля. Открытая гондола с двигателем и воздушным винтом, пародийно напоминающим крылья ветряной мельницы, была собрана заранее и ждала только, когда ее прицепят на тросы под киль.
С первыми лучами солнца забулькала гидролизная машина для получения водорода. Сюда же матросы тащили мешки с медным купоросом и магниевой стружкой, а малое время спустя притащили вторую такую же машину — лейтенант Гжатский пожелал обеспечить непрерывность процесса наполнения оболочки дирижабля. Похоже, он один знал, сколько времени на это потребуется. Прошел час, и местные зеваки, толпившиеся за оцеплением во все возрастающем количестве, заскучали, а расстеленная на земле предлинная сморщенная оболочка только-только начала лениво шевелиться.
Но прошло два часа — и она к восторгу зевак попыталась улететь. На огромный шевелящийся мешок, оторвавшийся от земли в намерении сбежать, кинулись матросы, будто муравьи на гигантскую личинку, навалились скопом и одолели. Пристегнутый в двадцати местах к килю, пузырь смирился и затих, лишь дуновения утреннего ветерка иногда гоняли волны по его поверхности.
— Перистальтика, — сострил доктор Аврамов. — Точь-в-точь толстая кишка.
Пока работала одна машина, вторую перезаряжали. Обычно флегматичный, а теперь издерганный лейтенант Гжатский наорал диким голосом на унтера, вознамерившегося было раскурить трубочку близ извивающихся шлангов, и прогнал его за оцепление. Медленно-медленно округлялась оболочка. Вновь пошла вверх — уже с килем. С вышки кинули конец, прицепили к килю, позволили ветерку развернуть дирижабль туда, куда ему хочется. Закрепили гондолу, нагрузили ее мешками с песком, кувалдами забили глубоко в землю длинный железный штырь в качестве дополнительного якоря.
И вновь потянулось ожидание.
С болотистых берегов Сумидогавы летели комары. То и дело кто-нибудь бил себя по лбу, истребляя очередного кровососа.
Часам к десяти утра появился граф Лопухин со слугой, оба выспавшиеся и цветущие. Граф выглядел так, будто собрался отправиться в театр или клуб, а не в небо: превосходный сюртук с гвоздикой в петлице, шелковый цилиндр, галстук бабочкой, трость. Приветливо поздоровался с Гжатским и Канчеяловым, с интересом, но без особых восторгов обозрел похожую на китовое брюхо оболочку дирижабля. Осведомился, не может ли быть чем-нибудь полезен.
Измученный Гжатский, совсем позабыв о чинопочитании, лишь отрицательно мотнул головой, но дерзкий сей поступок был оставлен графом без внимания. Коротко кивнув, Лопухин отошел ближе к оцеплению. Здесь между ним и слугой состоялся короткий разговор.
— Это может произойти сегодня.
— Что может произойти, барин? — спросил Еропка и зашевелил ушами в недоумении.
— Покушение на цесаревича может произойти сегодня, — задумчиво молвил граф, доставая из портсигара папиросу. — Удобный случай. И будь добр, прекрати изображать, будто ты не понимаешь. Актер из тебя получился бы, но провинциального масштаба и на вторые роли. Всё ты понял.
— Да вот как бог свят…
— Не божись попусту, не люблю. Последний раз говорю: перестань представлять дурачка. Думаешь, с убогого иной спрос?
— Думаю, барин, — сокрушенно разведя руками, признался Еропка и вздохнул тяжко: мол, что за удел несчастный служить такому господину, который тебя насквозь видит!
— Правильно думаешь. В большинстве случаев так оно и есть, но только не со мной.
Слуга еще повздыхал сокрушенно, но прятал в глазах лукавинку. Наверное, неспроста. Заметил ее Лопухин или нет, но перешел к делу.
— Дирижабль видишь?
— Да кто ж его не видит, барин? — подивился Еропка. — Знатная колбасятина.
— Чем он наполнен — знаешь?
— Сказывали, будто специальным легким газом.
— Весьма горючим газом к тому же. Если кто поднесет спичку, от того, пожалуй, только кучка угольков останется. Замечаешь, что дымовая труба смотрит вниз и вбок гондолы, а не вверх?
— То-то, что вниз. ЧуднО.
— Зато правильно. Так много безопаснее. Ну и, конечно, труба снабжена пламегасительной сеткой, а внешняя оболочка дирижабля пропитана огнезащитным составом. Более того, заполненные воздухом баллонеты находятся ниже основного баллона, что тоже в какой-то степени защищает от искры… И тем не менее для уничтожения дирижабля может хватить одной зажигательной пули или даже стрелы с горящим наконечником. Кое-где в Японии луки еще в ходу, и луки мощные. Говорят, будто японцы хорошие стрелки, и я предпочитаю в это верить.
В вытаращенных глазах Еропки как будто вспыхнуло отраженное пламя сгорающего спичкой дирижабля, но сразу погасло. Слуга вертел головой, морщил лоб.
— Навряд ли стрЕльнут, барин, — высказал он мнение, поскребя напоследок в бороде. — Гляньте, сколько полиции. Местные людишки полицию уважают, это я уж приметил. А ежели найдется какой бешеный, так не успеет и ружье поднять, не то что лук натянуть. Скрутят его или саблей рубанут, и всех делов. У азиатов с этим быстро…
Спорить граф не стал, хотя видно было, что уверенный тон слуги нимало его не убедил. Меланхолически постукивая концом трости по лаковому ботинку, Лопухин сменил направление беседы:
— Вышку видишь?
— Кто ж ее не видит, барин? Слепой разве.
— Прежде чем дирижабль поднимется в небо, заберешься на верхнюю площадку. Тебя не сгонят, о том уже отдан приказ. Твоя задача будет заключаться в том, чтобы смотреть не на дирижабль, а на зрителей. Смотреть очень внимательно. Тебе будет очень хотеться взглянуть вверх, но ты будешь смотреть по сторонам. При обнаружении покушающихся — подашь сигнал свистком. Держи свисток. Сориентируешь местную полицию… ну и наших, если потребуется. Задание понятно?
Еропка замотал головой.
— Не понятно, барин. Выходит, вы в небо подниметесь, а я на земле останусь?
— Так и выходит. А ты никак о полете мечтаешь?
— Боже упаси, барин! — перекрестился слуга. — О такой страсти мечтать! Психический я разве? Зачем мне это небо? Мне и по земле славно ходится. Но как же вы без меня? Возьмите с собой, право…
Лопухин рассмеялся.
— Дирижабль пятерых не поднимет, дурья твоя голова! Возможно, он не поднимет и четверых, в таком случае Иманиши придется поскучать внизу. Если цесаревич летит, я лечу вместе с ним, это решено. Я обещал государю. Лейтенант Гжатский возьмет на себя управление. Иманиши нужен, дабы польстить самосознанию японцев. Мест больше нет, все понятно?
— Но барин…
— Умолкни. Не по чину тебе лететь в одной гондоле с наследником престола.
Еропка обижанно засопел.
— А если в небе что случится? Если из колбасы этой газ выйдет, тогда как?
— Для тебя никак, — чуть заметно усмехнулся Лопухин. — Разбиваться в лепешку вместе с цесаревичем тебе и подавно не по чину. Сегодня твое место на галерке. Да не забудь сделать то, что я тебе сказал.
— Не извольте беспокоиться, барин, — печально вздохнул Еропка.
Вскоре послышался множественный топот копыт. Бесцеремонно раздвигая толпу, конные гвардейцы освобождали проезд для экипажа цесаревича. Минута — и экипаж подъехал. Из него выбрались цесаревич, его камердинер и Корф.
— Не усидел, — виновато улыбнулся посланник. — Все одно головы не сносить, коли случится беда. — Он суеверно поплевал через плечо и троекратно перекрестился. — Прости мне, господи, грехи мои… Неужели полет состоится, Николай Николаевич?
— По всей видимости, да.
— Беда просто! А я, признаться, надеялся на какую-нибудь неисправность…
— Увы. Пока все благополучно, как видите.
Качая головой, Корф уныло отошел.
Цесаревич выглядел трезвым и угрюмо молчал. Вероятно, он только сейчас осознал, во что ввязался. Граф подошел к нему.
— Доброе утро, Мишель. Прекрасная погода для полета. Еще четверть часа — и, пожалуй, можно начинать.
Михаил Константинович ответил рассеянным кивком. Он был бледен. Разве только слепой не заметил бы: цесаревич трусит, сильно жалеет о своей похвальбе и размышляет о том, как бы избежать воздухоплавания. Однако поздно! Отказаться — конфуз. Это было понятно даже ему.
Гондола с забравшимся в нее лейтенантом Гжатским оторвалась от земли и закачалась в воздухе, удерживаемая якорем. Перестала булькать гидролизная машина, и шланг был отсоединен. Лейтенант осторожно зажег керосиновую горелку. Теперь оставалось ждать совсем недолго: много ли времени нужно, чтобы развести пары в маленьком котле?
В стороне слышались нестройные звуки медных труб — маленький оркестр готовился грянуть марш. Тихонько бухнул турецкий барабан. Блестели на солнце тарелки.
Появился Иманиши — вежливый, как всегда, но непреклонный.
— Я не ужинал, не завтракал, пил очень мало воды и сгонял вес тела в фехтовальном зале, а затем в бане, — очень серьезно сказал он Лопухину. На высокого атлетического Гжатского, весившего никак не менее шести пудов, и на его дагерротипный аппарат, взятый в полет ради съемки видов Токио с высоты, он не смотрел. — Если понадобится, я оставлю на земле свою обувь и всю одежду. Оставлю даже оружие, кроме вакидзаси. — Он указал на короткий меч, похожий на большой, слегка изогнутый кинжал в лакированных ножнах.
«Хорош будет цесаревич рядом с голым японцем, — подумал Лопухин. — Сенсация для светской хроники… Интересно, как далеко готов зайти Иманиши в служении долгу? Если для облегчения аппарата ему придется отрубить себе ногу — отрубит?»
Вслух он сказал:
— Добро. Сейчас увидим.
Десять дюжих матросов ухватились за гондолу и подтянули ее к самой земле. Четверо воздухоплавателей заняли свои места.
Гжатский следил за стрелкой манометра. Покрутил оба штурвала, от чего задвигались большие, обтянутые шелком рамы, расположенные на киле позади винта, — воздушные рули.
Отец Варфоломей в чистой новенькой рясе, сбереженной специально для этого случая, окропил гондолу святой водой, читая нараспев молитвы. При этом лейтенант Гжатский насколько возможно закрывал от брызг раскаленный котел собственным телом и не сводил страшного взгляда с дымящейся кадильницы.
Кое-кто из японцев последовал примеру русских, снявших шапки.
— Простите, Ропухин-сан… — Волнение Иманиши выразилось лишь в том, что на сей раз он не выговорил «л». — Зачем здесь эти мешки?
— Балласт, — объяснил Лопухин. — В них песок. Будем сбрасывать мешки, если не сможем компенсировать потерю высоты рулями.
— Благодарю. Но как же мы опустимся вниз, если захотим это сделать?
— Опять же при помощи рулей. В крайнем случае стравим немного газа. Видите клапан?
По команде Гжатского матросы разом отпустили гондолу. Она осталась стоять на земле, как приклеенная.
— Выбрасывайте мешки по одному, — скомандовал лейтенант.
Здесь он имел на это право. Командиром воздушного судна был он и не стеснялся приказывать. И если бы он не был занят у котла и штурвалов управления, ему все равно повиновались бы.
Даже цесаревич лично выбросил один мешок.
— Хватит! Нет, еще один!
Осталось всего два мешка. Освобожденная от якоря гондола медленно оторвалась от земли и пошла вверх. Рядом проплывала бревенчатая вышка, уходя вниз. Внизу кричали «ура». Оркестр заиграл бравурный марш.
— Отдать причальный конец!
Освобожденный дирижабль плыл вверх, как обыкновенный воздушный шар. Ветер сносил его на запад. Но вот запыхтел двигатель, замелькали лопасти винта, и воздушное судно развернулось против ветра. Сразу отпустила липкая духота. Земля была уже саженях в двадцати внизу. Люди переставали казаться людьми, становились муравьями. А на западе и юге раскинулся огромный город, и дальние края его терялись в дымке.
— Как красиво! — не сдержал восхищения Иманиши.
На взгляд Лопухина, Токио вовсе не был красив, особенно окраина: узкие кривые улочки, одноэтажные домишки с крышами из дранки, обмазанной глиной, грязные воды ленивой Сумидогавы… Но, во-первых, о вкусах не спорят, а во-вторых, вдали, в центре города различалось нечто более примечательное: современные каменные дома, утонувшие в парковой зелени монастыри с высокими пагодами и, конечно, комплекс зданий и садов императорской резиденции.
На пустыре было тесно от людей. Многие зеваки стояли на улицах, раскрыв рты, некоторые лезли на крыши. Там и сям мелькали мундиры полицейских.
Крики восторга заглушили оркестр. Гжатский улыбался — сегодня он был триумфатором. Граф оглянулся на вышку — Еропка стоял на площадке, как было приказано, но ясно было, что приказ глупый — кто услышал бы свисток при таком гвалте?
— А там что за люди? — указал Лопухин. — Солдаты?
— Пожарные, — кратко ответил Иманиши.
— На случай, если мы упадем на город? Предусмотрительно.
Иманиши не уловил едва заметной иронии. Или сделал вид, что не уловил.
— Благодарю за незаслуженную мной похвалу. Наши города легко горят, особенно в жаркое время года.
Ответ был исчерпывающим. Оставалось лишь надеяться, что пожарные с их ведрами и баграми сегодня не понадобятся.
Цесаревич вел себя тихо — просто стоял, вцепившись пальцами в борт гондолы. Щелкнул затвор фотографического аппарата — Гжатский снимал толпу внизу. Негромко лязгнул механизм перезаряжания фотопластинок.
— Ишь, как радуются! — сказал довольный лейтенант. — Сделаю круг с набором высоты, а потом пойдем над Токио.
Дирижабль величественно разворачивался. По крышам домиков, по узким улочкам медленно плыла его гигантская тень.
— Против ветра все-таки плохо тянем, — покачал головой Гжатский. — Движок слабый. А помощнее поставить — это же сразу вес уве…
Он не договорил. Грохот выстрела… Крики… Шипение пробитого баллона…
— Вон там! — крикнул Лопухин, указывая пальцем на вскипевший вдруг край толпы. — Лейтенант, дагерротипируйте! Скорее!
Гжатский захлопотал вокруг своего двенадцатизарядного фотографического чудовища. Щелкнул затвор.
— Еще! Не жалеть пластинок!
Внутри аппарата лязгнул механизм перезаряжания. Новый щелчок — и новый лязг.
— Вон, вон побежал! — закричал цесаревич, опасно перегибаясь через борт гондолы.
Действительно: одинокая человеческая фигурка, похожая с высоты на паучка, быстро-быстро перемещалась в сторону убогих домишек. За ней гнались японские полицейские и русские морские пехотинцы, им мешала разбегающаяся толпа.
Фотографический аппарат лязгал и щелкал до тех пор, пока бегущий не скрылся в проулке. Внизу захлопали револьверные выстрелы.
— Хотел бы я знать, почему мы не горим и не падаем, — задумчиво произнес Лопухин, посмотрев вверх. — Дырка же.
И верно: оболочка дирижабля, только что тугая, как хорошо набитая колбасная кишка, заметно сморщилась. Дирижабль, однако, не горел и не пытался упасть. Более того, он, кажется, продолжал набирать высоту! Ровно пыхтел паровой двигатель, исправно крутился воздушный винт.
— Пуля была, вероятно, зажигательная, — пояснил граф.
— Почему? — захлопал глазами Михаил Константинович.
— А потому, ваше императорское высочество, что смастерить простейшую зажигательную пулю способен и ребенок. Высверлить углубление в донце, набить его головками от серных спичек на клею… что тут сложного? Японцы — сметливый народ, уж верно догадались бы. Не понимаю…
— Баллонет пробило, — весело доложил Гжатский, в свою очередь придирчиво осмотрев оболочку, — а баллоны с водородом целы! Нам везет!
— Везет дуракам, — оборвал его граф. — Поздравляю с этим званием всех нас. Нельзя ли подняться повыше?
— Насколько?
— Скажем, на две версты. Чтобы оказаться вне досягаемости ружейного огня. Откуда следует, что покушавшийся был одиночкой? Сейчас нас не то что пулей — стрелой достанут.
Гжатский задумчиво кусал губы.
— Можно попытаться, — сказал он без энтузиазма. — Но только подъем будет проходить медленно. Разве что отвернуть на время от города? Ради безопасности?
— Вот и отверните. Вон туда, к северу.
— Да, но…
— Какие еще могут быть «но»?
— На двух верстах высоты будет холодно. Его императорское высочество…
— Потерпит! — отрезал Лопухин, даже не взглянув на нахохлившегося цесаревича. — Лучше продрогнуть, чем сгореть. У вас еще что-то?
— Так точно-с. — Растерянный Гжатский мялся. — Я предполагал, что мы пройдем низко над императорским дворцом… При большой высоте зрительный эффект будет совсем не тот…
— Ничего. Полагаю, у микадо найдется подзорная труба. Вверх, господин лейтенант, вверх! На малой высоте нас только слепой не продырявит.
И как в воду глядел! Не успел толстый кабачок дирижабля величественно развернуться, как снизу грохнул еще один выстрел. Секундой раньше баллон вздрогнул и зашипел, как змея, которой наступили на хвост.
Смысл этого шипения мигом дошел до каждого. Иманиши лишь мельком взглянул наверх и тотчас опасно перегнулся через борт гондолы — надеялся, видно, высмотреть, откуда был сделан второй выстрел. Лопухин придержал его за портупею. Цесаревич взвизгнул.
— Пробоина, — скучным голосом констатировал Гжатский. Опасность парадоксальным образом не пугала его и не распаляла — он лишь становился точен в движениях, как машина, и неспешен на слова, как волжский крючник, засыпающий прямо на песке после разгрузки баржи. Однако чуткое ухо уловило бы в его тоне обиду: как это так — портить хорошую вещь? Ну разве не подлость?
Дирижабль наконец развернулся, и лейтенант направил его прочь от города.
— От имени японской полиции приношу мои нижайшие извинения, — дрогнувшим голосом заявил Иманиши. — Мои подчиненные не сумели уберечь от покушения уважаемых гостей божественного микадо. Я сегодня же подам прошение об отставке.
— Да будет вам, — махнул на него рукой граф. — Извинения приняты. Никакая полиция не всесильна. Лучше скажите, удалось ли вам заметить, откуда стреляли? Мне, увы, нет.
— Мне, к сожалению, тоже не удалось. Но все ближайшие кварталы через минуту будут оцеплены и тщательно осмотрены.
— Что ж, будем надеяться на удачу. Она нам улыбнулась уже дважды: вторая пуля оказалась не зажигательной… Лейтенант, куда вы правите? Море правее.
— Ветер с моря, — снулым голосом объявил Гжатский. — До моря мы не дотянем. Лучше всего идти по ветру… Ой!
Баллон снова вздрогнул и зашипел громче. Секунду спустя донесся грохот выстрела.
— Вижу! — закричал Иманиши. — Сто четвертый квартал, дом с большим сливовым садом! Вон там!
На взгляд Лопухина, в указанном квартале вообще не было садов, тем паче больших. Так, деревца кое-где… Но возражать граф не стал — в конце концов, у каждой нации свой масштаб.
Несмотря на грозное шипение, дирижабль все еще держал высоту. Гжатский увеличил огонь в керосиновой горелке, стрелка манометра поползла к красной черте. Огромные лопасти воздушного винта молотили воздух.
Какого черта воздух не вода! Разреженная субстанция не остановит падения, когда придется падать. Неуклюжая туша сморщится и рухнет, перемешав с коричневой японской землей обломки дерева, искореженный металл и человеческую плоть.
Повернуть и пойти над рекой?.. Нет, слишком опасно. Еще один выстрел, еще одна пробоина — и конец. Дальше, дальше от города! К рисовым полям!
Это, конечно, не море и не река. Это грязь с растущей на ней желтой соломой. Или просто мягкая земля, если вода с полей спущена. Удар почти не будет смягчен. Но все же грязь — не камень…
Дирижабль двигался довольно быстро, хотя был более обязан этим ветру, чем пыхтящему двигателю. Внизу проплывали квадратики полей. Бесконечные, безбрежные рисовые поля равнины Канто… На многих копошились жнецы, похожие с высоты на букашек. Почти все бросили работу и, задрав головы, глядели вверх.
— Не могу больше держать высоту, — ровным голосом сказалл Гжатский. — Сбросьте весь балласт.
Два мешка с песком полетели вниз. Минуту или две воздушное судно держалось ровно, но затем мало-помалу пошло вниз.
— Нельзя ли чем-нибудь заткнуть дыры? — спросил Иманиши.
Никто не стал отвечать на глупый вопрос.
— Кажется, мы разобьемся, — с нервным смешком проговорил цесаревич.
Удивительно, но он не паниковал. «Дурак, пьяница, но не трус, — подумал Лопухин. — Порода все же сказывается…»
Но почему так спокоен Гжатский? Что он собирается делать? Быть может, следовало бы сбросить тяжелую гондолу и, ухватившись за киль, отдаться воле ветра?
Нет, это не поможет, сказал себе Лопухин. Тросы тонкие, но стальные, их не вдруг перережешь. Да и что это даст? Сброс гондолы ничего не решит. Баллон лишь поднимется немного, чтобы потом и уже наверняка рухнуть, размазав людей по земле.
Ах, вот куда он правит! Вдалеке за квадратами рисовых полей блеснул на солнце пруд. Похоже, его-то водой и питались поля. Ай да лейтенант! Углядел. Но далеко. Дотянуть бы…
— Все лишнее за борт! — скомандовал Гжатский. — Вещи, одежду, ботинки, оружие, ну!
— Только не фотографический аппарат! — крикнул Лопухин, проворно развязывая шнурки на лаковых штиблетах. — Мишель, ты чего ждешь? Раздевайся, живо!
Немного заведя стрелку манометра за красную черту, Гжатский резким движением погасил топку, перекрыв кран подачи керосина. Быстро отсоединив шланг, швырнул за борт топливный бачок. «Умно, — подумал Лопухин. — Молодец лейтенант. Может, мы и разобьемся в лепешку, но теперь, наверное, не сгорим…»
Стрелка манометра медленно поползла против часовой стрелки. Никто больше не смотрел на нее. Паровой двигатель еще пыхтел, еще крутились шкивы ременной передачи, еще вращались лопасти винта, гоня подбитый воздушный корабль к спасительному водоему, и это было главное. А еще то, что снижение на минуту замедлилось.
Но вскоре продолжилось вновь. Баллон сдувался прямо на глазах. Было странно, что он еще держится в воздухе.
За борт летели ботинки, брюки, сюртуки. Лопухин безжалостно расстался с револьвером и не без сожаления — с тростью. Он и цесаревич остались в одних кальсонах, Иманиши — в подобии полотенца, обернутого вокруг бедер и пропущенного между ног. Гжатский раздевался одной рукой, другой держась за штурвал.
— Что еще можно сбросить? Думайте!
Иманиши решительно взял слово:
— Я почту за честь прыгнуть вниз. Это будет хорошо!
Поклонившись, он уже хотел осуществить свое намерение, но был схвачен графом за набедренник.
— Отставить! Запрещаю! Не такой ценой, верно, Мишель?
Цесаревич механически кивнул. Он не смотрел на японца, его завораживала приближающаяся земля.
— Когда речь идет о долге, цена не имеет значения. — Иманиши вновь поклонился, но попыток самоубийства больше не предпринимал.
— Кажется, сбрасывать больше нечего, — сказал граф, когда мундир лейтенанта улетел вслед за остальной одеждой. — Разве что двигатель. Но ведь он нам нужен.
Одним взглядом Гжатский оценил скорость падения, замедляющийся темп вращения воздушного винта и расстояние до водоема.
— С таким весом не дотянем. Разве что… Вы правы, граф. Надо сбросить двигатель. Где инструменты? Здесь был такой зеленый ящичек…
— Сброшен.
— Черт! Тогда нечего и думать. Не дотянем с полверсты. Готовьтесь к удару. Советую не оставаться в гондоле, а забраться на киль.
— Подождите!
Отстранив лейтенанта, граф осмотрел крепление двигателя. Покачал головой.
— Убедились? — спросил Гжатский.
— Отсоединить двигатель мы не сможем, — признал Лопухин. — Но можно попытаться выбить заднюю стенку гондолы. Тогда она выпадет вместе с двигателем. Отойдите-ка!..
Он ударил ногой. Послышался треск. Стенка устояла.
— С разбегу бы…
Новый удар — и тот же результат. От боли в ступне потемнело в глазах.
Чья-то рука легла на локоть.
— Прошу прощения, — сказал Иманиши. — Разрешите попробовать мне.
— Извольте, — со злостью ответил Лопухин, уступая дорогу.
Он не стал смотреть — присоединился к завороженному приближающейся смертью цесаревичу и тоже стал смотреть вниз. Дирижабль опускался быстро, даже очень быстро. Вот уже меньше ста сажен высоты, а теперь, спустя несколько секунд, пожалуй, меньше пятидесяти…
Вот она, смерть. Ее считают черной, а она желтая. У нее цвет созревших рисовых колосьев. И пахнет она неважно. Удобрениями она пахнет, не до конца перегнившим дерьмом…
«Если повезет, можно выжить,» — нашептывал ему внутренний голос и очень злил. Да, выжить можно… беспомощным калекой, обузой для других и себя… К черту!
«Но досадно, ох, как досадно, что я уже никогда не узнаю наверняка, чьих рук это злодейство…»
Сзади раздался страшный треск. Воздушное судно резко дернулось. Лопухин не вылетел из гондолы только потому, что вовремя успел схватиться за трос. Другой рукой придержал цесаревича. Оглянулся. Гжатский и невозмутимый Иманиши были на месте. Вот только не было больше в гондоле ни двигателя, ни ременных передач, ни воздушного винта, ни топки с уходящей вниз и вбок трубой, ни задней стенки.
— Вот это да! — в восторге кричал наконец-то потерявший невозмутимость Гжатский. — Одним ударом!
Секунду-другую еще продолжалось падение, но вот оно замедлилось, и, выровнявшись саженях в тридцати от земли, неуправляемое воздушное судно медленно пошло вверх.
— Теперь дотянем! — ликовал Гжатский. — Не промахнуться бы только…
Искалеченный дирижабль летел точно в сторону пруда. Оставалось лишь молиться, чтобы не поменялся ветер.
— Хвала Будде, дожди в этом году были обильны, — сказал Иманиши.
Лопухин промолчал — мысль была понятна. Этот пруд, служащий накопителем для стекающей с гор влаги, несомненно питается сейчас каким-нибудь совсем тощим ручейком. А рисовые поля требуют много воды. Если бы год выдался засушливым, то пруд являл бы собой почти пустой котлован со слоем грязи на дне.
В висках стучал пульс. Только бы не мимо пруда… Только бы в него или в крайнем случае над ним… Можно будет спрыгнуть. Интересно, хорошо ли плавает цесаревич?
— Идем точно на цель! — послышался веселый голос Гжатского. — Но я был прав: аппараты легче воздуха никуда не годятся. Слишком уязвимы!
«Все-таки придется прыгать, — подумал Лопухин спустя несколько секунд. — Нас пронесет над водой».
Но в этот момент баллон, как видно, решил, что уже и так держался в воздухе непозволительно долго, и резко пошел вниз. Иманиши вдруг горячо заговорил по-японски, указывая на пруд.
Русского перевода не понадобилось. Граф понял.
Так вот куда опорожняются бочки золотарей…
По делу — разумно. Полив и удобрение полей одновременно. Здесь человеческие испражнения разводятся водой. В таких отстойниках дерьмо, поди, успевает хоть немного перепреть, что полезно рису…
Да, ваше сиятельство! Много где вы побывали, вот только в дерьме еще не купались…
Тяжелое зловоние ударило в нос. Черная отвратительная вода ждала — безразлично и мертво. «Держитесь!» — завопил Гжатский.
Удар! Громкий всплеск. Рычание Иманиши. И вонь, ужасная выворачивающая вонь, от которой кишки готовы выпрыгнуть наружу без всякой сеппуки…
Потом они лежали в ручье, и каждый яростно скреб себя, пытаясь отмыться от зловонной жижи. Не хотелось даже курить. К счастью, никто не утонул. Но стошнило всех. «Над нами потешаться будут, — думал Лопухин. — В газеты подробности, конечно, не попадут, но сплетничать людям не запретишь…»
Почему-то сейчас это не очень беспокоило. Цесаревич жив — вот что главное.
Отряд гвардейцев прискакал на удивление быстро. Несколько всадников сейчас же пустились галопом в деревню. Гвардейский офицер объяснил через Иманиши: они заставят старосту собрать всех жителей и отыскать сброшенные вещи. И верно: не прошло и часа, как к воздухоплавателям вернулось все — и одежда, и обувь, и оружие. Кое-что было запачкано, но ничего не пропало. Покалеченный дирижабль офицер также обещал вытащить, отмыть и доставить на русское судно. Гжатский только рукой махнул.
Экипажи не могли сюда проехать. Вместо них появилось транспортное средство, при виде коего Лопухин поднял брови, а цесаревич захохотал. Семеро коренастых носильщиков принесли на плечах длинный бамбуковый шест с притороченными к нему четырьмя люльками наподобие матросских. Двое носильщиков держали шест спереди, двое сзади и еще по одному между люльками. Иманиши сказал, что надо ложиться в люльки, и побудил цесаревича показать пример.
— Местный омнибус, — сострил Гжатский.
Подгоняемые приказом офицера, носильщики припустили рысцой. Люлька мерно закачалась. Жарило солнце. Скоро Лопухин учуял запах пота носильщиков и обрадовался: хоть не дерьмо… Добравшись до дороги, пересели в ожидающую карету.
В русской миссии Лопухин сказал так:
— Не знаю, как вы, господа, а я намерен немедленно принять ванну. После чего устроим совещание. Барон Корф, Иманиши-сан, Побратимко и я. Скажем, через час. Иманиши-сан, мы ждем от вас отчета, хотя бы самого предварительного. Успеете? Вот и хорошо.
Он имел короткий разговор с Гжатским, после чего и вправду залез в бочку, на сей раз не выразив неудовольствие высокой температуры воды. Потребовал большой кусок мыла и велел челяди отойти и не маячить. Видели, как его слуга топтался возле бочки и что-то шептал графу на ухо.
Секретное совещание состоялось в гостиной Лопухина. Еропке было велено стоять снаружи и никого не впускать. Цесаревич не пожелал присутствовать, чему граф был только рад.
— Итак, давайте подведем первые итоги, — сказал он, выслушав Иманиши. — Всего было три выстрела. Первый был произведен из толпы, все мы это видели. Покушавшийся кинулся бежать и был, к сожалению, застрелен полицией. Нет-нет, Иманиши-сан, я ни в чем вас не обвиняю. В полицейском деле всякое бывает. Найдено оружие — обрез пятилинейной винтовки системы Ли-Бредфилда, состоящей на вооружении британской армии. При убитом найдены патроны — как я и предполагал, с зажигательными пулями кустарного изготовления. Перезарядить оружие и сделать второй выстрел покушавшийся не успел бы ни при каких обстоятельствах. Здесь в общем все понятно, хотя есть неясность насчет позиции стрелка — в гуще толпы. Впрочем, исходя из того, что сразу после выстрела покушавшийся бросил обрез, он, вероятно, надеялся смешаться с толпой. Во время естественной паники это вполне возможно. Вышло, однако, иначе: нам повезло, а убийце — нет. Логично?
— Пожалуй, я соглашусь, — кивнул Корф. Иманиши промолчал.
— Теперь второй покушавшийся. Этот засел в жилом квартале и сумел уйти одному ему известным путем. Оружие пока не найдено. Кстати, Иманиши-сан, вы проверяете колодцы? Да? Прекрасно. Итак, у второго стрелка было больше времени, и он произвел два выстрела — обе пули, как вы знаете, попали в баллон. Здесь интересно вот что: эти пули со всей очевидностью не были зажигательными — в противном случае мы не вели бы сейчас беседу. Отсюда возникает вопрос: должны ли мы считать обоих стрелков членами одной и той же группы убийц? Или же они действовали независимо, выполняя заказы разных хозяев и ничего не зная друг о друге?
— Полноте, — сказал Корф. — Два независимых покушения в один и тот же день и час? Бывают ли такие совпадения?
— Еще и не такие бывают, смею вас уверить, — отрезал граф. — Лично я убежден в том, что стрелки не были связаны между собой. Какие из этого следуют выводы? Их два, и оба очевидны. Первый: существуют минимум два заговора, угрожающих жизни цесаревича. Второй: охрана его императорского высочества надежна. Я делаю этот вывод из того факта, что заговорщики выбрали для покушения именно тот редкий момент, когда охрана была бессильна им помешать. Нельзя же, в конце концов, уставить четверть Токио полицейскими и гвардейцами на расстоянии сажени друг от друга. Теперь у меня вопрос к вам, господа: у кого найдутся дополнительные соображения?
— Следует убедить его императорское высочество не пренебрегать впредь личной безопасностью, — высказался Иманиши, церемонно поклонившись. Как видно, слова графа о надежности японских городовых отчасти успокоили полицейского офицера.
— Согласен, но я не о том. Мерами безопасности займитесь вы, я же сейчас говорю о расследовании покушения. Вот что мне пришло в голову. Совсем недавно был убит британский дипломат — Дженнингс. Насколько я понимаю, убийцу еще не нашли. Вопрос: имеем ли мы право чисто гипотетически связать одно покушение с другим?
— Вот уж вряд ли! — воскликнул Корф. — Дженнингс был зарублен самурайским мечом, катаной. Удар, как мне передавали, рассек беднягу чуть ли не надвое. Убийцей был самурай, скорее всего ронин. А тут — пальба, да еще из обреза. Это совершенно не в самурайском духе! Уверяю вас, у этих двуногих пережитков феодализма есть что-то вроде кодекса чести. Они брезгуют использовать огнестрельное оружие.
— Великодушно прошу прощения, — подал голос молчавший до сей минуты Побратимко, — но в сословие самураев последние три-четыре сотни лет входили и самураи-мушкетеры. Боюсь, что приверженность самураев исключительно холодному оружию несколько… э-э… преувеличена. Не так ли, Иманиши-сан?
Полицейский молча кивнул.
— Интересный факт! — заметил Лопухин. — Далее. Что еще нам известно об убитом? Пока не опознан. В полицейской картотеке не значится…
— С вашего позволения, наша картотека еще далека от полноты. — На сей раз Иманиши поклонился. — Я приношу мои нижайшие извинения.
— Бросьте, мы все понимаем. Что еще? Стрелок среднего для японцев роста. Без особых примет. На вид — лет тридцать — тридцать пять. Стрижка: короткий ежик. Насколько я понимаю, самураи бреют лоб до макушки, а на последней носят волосяное колечко. Вопрос вам, Иманиши-сан: мог ли самурай обриться наголо?
— По приказу господина или ради большого дела — да, — ответил Иманиши. — Такое случалось. Это позор, но не выполнить повеление господина — позор совсем непростительный.
— Прекрасно. Следовательно, мы можем исходить из предположения: убийство Дженнингса и покушение на цесаревича — дело рук одних и тех же лиц. Если это так, то…
— Ну с чего вы решили, что это именно так? — воскликнул Корф.
Лопухин и сам не знал. Чутье подсказывало: да, это так. Но чутье не подошьешь к делу, и в споре оно слабый аргумент.
— Если это так, — продолжил он, — то наша задача упрощается. В обоих случаях убийцы, а точнее, заказчики убийства должны были исходить приблизительно из одних и тех же мотивов. Достаточно установить эти мотивы — и мы вычислим злодеев.
Корф поджал нижнюю губу, выражая скепсис.
— Боюсь, что это будет непросто, — сказал он. — Гайдзинов в Японии ненавидят самые широкие слои населения. Существуют и ультрапатриоты радикального толка, которые не остановятся ни перед чем. Не удивлюсь, если прямо в Токио действуют тайные организации, ставящие своей целью побросать всех гайдзинов в море. Которая из них нанесла удар? Так можно искать всю жизнь.
Иманиши сделал протестующее движение, но смолчал. На некоторое время разговор свелся к перечислению недовольных существующими порядками группировок, способных на действие. Их было много — от якудзы до вассалов любого из нескольких больных на голову князей, до сих пор ведущих в горах войну против законной власти и объявленных вне закона.
— Гадание на кофейной гуще, — подытожил Лопухин.
Он спросил Иманиши, что японская полиция собирается делать с телом убитого террориста. Узнав, что покушавшегося по окончании обмеров и снятия дагерротипного портрета закопают, как собаку, задал другой вопрос: не попытаются ли сообщники убитого выкрасть тело для более достойного погребения? Получив отрицательный ответ, молча кивнул. Не следовало считать убийц компанией идиотов.
— Еще один вопрос, Иманиши-сан. Не были ли случайно замечены в толпе за оцеплением европейцы? А также на прилегающих улицах?
Полицейский помедлил с ответом.
— Мои люди не заметили ничего подозрительного. Нет, гайдзинов… прошу прощения, европейцев в толпе, вероятно, не было. Конечно, я могу опросить моих людей еще раз.
— Сделайте это. От себя добавлю, что мой слуга, находившийся на вышке, до самого момента выстрела не заметил ничего подозрительного. Вопрос: что это может означать? Ответ: пока ничего. У нас слишком мало данных для обобщений. Наша задача — взять след. Пока я его не вижу. Пусть каждый из нас ищет его… да-да, и вы, барон, тоже. Нет, вы не сыщик, вы посланник Российской империи и в этом качестве могли бы навести кое-какие справки в дипломатических кругах… Я рад, что мы понимаем друг друга. Ну что ж, совещание на этом придется прервать. Иманиши-сан, не сочтете ли вы возможным ознакомить меня с материалами по делу об убийстве Дженнингса? Можно это сделать законно, но без огласки?
— Думаю, можно попытаться получить соответствующее разрешение.
— Вот и хорошо. Сделайте это поскорее, пожалуйста. — Граф встал, показывая, что совещание окончено. — За дело, господа!
Оставшись в одиночестве, Лопухин повел себя немного странно: принялся расхаживать по гостиной, тихонько насвистывая модный мотивчик. Он чувствовал большой подъем сил. Наконец-то дело! Нормальная работа, а не ожидание ее. И никакого чувства собственного бессилия!
Он немножко слукавил с Корфом и Иманиши. Для того, чтобы начать действовать, сведений было уже достаточно. А скоро их станет еще больше.
Еропка вновь был отправлен в Иокогаму вслед за Гжатским — на сей раз на посланничьих лошадях. Лентяй даже не ворчал и обернулся на удивление быстро. Лопухин и сам с удовольствием съездил бы за фотографическими снимками, но опасался оставить цесаревича без присмотра. Глупое занятие — охранять, не отходя… Но если с охраняемым что-то случится в отсутствие охраняющего — с кого спросят?
Пришлось остаться и даже немного выпить с цесаревичем — тот успокаивал нервы привычным способом. Заглянул Корф с новостями: сегодняшняя программа отменяется, а завтра во дворце микадо состоится торжественный прием в честь счастливого спасения наследника российского престола от верной гибели и банкет в честь героев-воздухоплавателей. Приглашены все четверо. Ожидается весь дипломатический бомонд.
Уже легче. Завтра — не сегодня. Оставив цесаревича лечить нервы, Лопухин поехал на рикше к месту стоянки «Святой Екатерины» близ устья Сумидогавы. Объяснил раздраженному Враницкому отсутствие лейтенанта Гжатского, а остальных офицеров успокоил: всё в порядке, все живы. В детали чудесного спасения не вдавался, зато отзывал в сторонку то одного, то другого моряка и беседовал с ними.
Вернулся в миссию как раз вовремя — Еропка привез еще влажные фотографические отпечатки со снимков, сделанных Гжатским. Учитывая, что проявить фотопластинки и напечатать снимки лейтенант мог только на борту стоящего в Иокогаме «Победослава», получилось довольно оперативно.
Можно было, конечно, найти мастерскую дагерротипных портретов в Токио или попросить о содействии японскую полицию через Иманиши. Лопухин не рискнул. Привычка сводить к минимуму случайности завтавила избрать более долгий, но и более надежный путь. Гжатский, во всяком случае, был вне подозрений.
Рассматривая фотоснимки, Лопухин еще раз убедился в том, что знал и так: за дагерротипией великое будущее. Техника шагала вперед. Давно ли для получения портрета приходилось высиживать по часу в полной неподвижности перед аппаратом размером с хороший сундук, а полученные изображения походили на злые карикатуры? Теперь куда проще: двенадцать щелчков — и двенадцать снимков! Снимки были хорошие, кроме трех испорченных — как видно, у лейтенанта дрогнула рука или гондолу качнуло. Но так или иначе, девять снимков годились для изучения.
Первый снимок, сделанный до выстрела. Вот кусок вышки с краю, вот наяривает оркестр, вот оцепление из морпехов и толпа за оцеплением — сотни лиц в кадре, и почти все анфас. А вот второй кадр, к счастью, тоже удачный. Толпа уже бурлит, а покушавшийся убегает. Непонятно только, который из. Здесь не один убегающий, многие бегут, а вот этот упал… Ну-ка, а на следующих снимках?.. Ага, вот он. Недаром Гжатский не только механик, но и артиллерист — не выпустил цель из прицела. Итак, где же этот человек на первом снимке?
Вот он. Ошибки быть не может.
А кто это рядом с ним? Кажется, даже шепчет ему что-то на ухо, при этом стараясь не привлекать внимания…
Лупа увеличила масштаб изображения, уменьшив, однако, его четкость. Лицо расплылось в круглый блин, черты просматривались плохо. Одно было ясно: японец. Не в соломенной шляпе, как первый, а с головой, повязанной тряпкой. Японская беднота иногда носит и такие головные уборы…
— Гм, — произнес Лопухин, определив положение второго на следующих дагерротипных отпечатках. Девять снимков складывались в любопытный пасьянс. За минуту до выстрела покушавшийся был не один — рядом стоял кто-то еще. И этот второй скрылся в противоположном направлении. На втором, третьем и четвертом снимках Лопухин отметил крестиком место, откуда был сделан выстрел. Отмерил расстояние от крестика до стрелявшего и до его собеседника, пересчитал дистанцию в соответствии с законами перспективы. Улыбнулся.
Стрелявший убегал очень быстро — настолько быстро, насколько ему позволяла паникующая толпа. Его собеседник не мог бежать быстрее.
Значит — что?
Только одно: эти двое побеседовали шепотом, потом тот, что в тряпичном головном уборе, начал удаляться, пробираясь сквозь толпу, а тот, что в соломенной шляпе, выждал немного, затем достал из-за пазухи обрез, выстрелил, кинулся наутек в надежде смешаться с толпой, не преуспел и был в конце концов застрелен. В это время второй спокойно ушел. Вопрос: кто он и как его найти?
Был еще и третий — тот, который стрелял из другого места обыкновенными пулями. Но о нем граф решил сейчас не думать.
Постучали в дверь — прибыл Иманиши и начал разговор, естественно, с поклона всем туловищем. Граф изобразил в ответ нечто похожее.
— Мне разрешено неофициально ознакомить вас с обстоятельствами убийства господина Дженкинса, — сообщил полицейский.
— А-а. Превосходно. Мне нравится с вами работать, Иманиши-сан. Но не взглянете ли вы сначала на этои снимки? Вам случайно не знаком этот человек?..