ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,
в которой граф нервничает, а цесаревич предается стихосложению
На деле вышло хуже некуда. То есть почти что хуже некуда. Хуже было бы лишь в том случае, если бы ожидаемое Лопухиным покушение на цесаревича состоялось и удалось.
Но началось хорошо. Во всяком случае, охраной цесаревича Лопухин остался доволен.
Русская миссия, коей в самом скором времени предстоял переход в статус посольства, занимала целую усадьбу с главным зданием о двух этажах, выстроенным в почти европейском стиле, несколькими домиками туземного вида, лужайкой и садом. Все это скрывалось за кирпичным забором высотой более сажени. Все посетители, не исключая и прислугу, вышедшую на базар за провизией, при входе подвергались обыску. Вооруженные винтовками гвардейцы были расставлены вокруг усадьбы с умом — со своего поста каждый из них не терял из виду двух, а то и трех других караульных. Сменялись гвардейцы нечасто, но усталости не выказывали и были начеку. Прилегающие улицы патрулировались нарядами полиции. Сколько полицейских агентов маскировалось под уличных подметал, торговцев, почтальонов и всяких прочих обыкновенных персонажей, Лопухин не знал. Кое-кого приметил сам, а в остальном положился на слово полицейского офицера Сюсаку — вполне, мол, достаточно.
Старосты улиц близ гайдзинского квартала — предупреждены. Будут следить за подозрительными лицами. Назначен дегустатор пищи, подаваемой цесаревичу. Ну а если его императорскому высочеству захочется совершить неофициальную прогулку по Токио? Нет повода для беспокойства: его особу будут охранять и в этом случае, причем так, что охраняемый этого, скорее всего, не заметит. Тем более не стоит беспокоиться об охране во время официальных визитов.
Высокий для японца, уверенно-спокойный Иманиши понравился Лопухину. Полицейский офицер бегло говорил по-английски и по-русски, не коверкая даже трудный звук «л», так что общение с ним не составляло никакого труда. Продуманность мер охраны также говорила в его пользу. Раздражали только бесчисленные поклоны.
— Вы учились в Европе? — осведомился граф.
— В Берлине, если вашему сиятельству будет угодно. — Поклон.
— Оставьте, пожалуйста, титулование… Следовательно, вы владеете также и немецким языком?
— Немецким лучше, чем русским. Мне стыдно. — Поклон.
— Впрочем, немецкий нам вряд ли пригодится… Послушайте, вы не могли бы держаться менее официально? Нам вместе работать. К чему все эти поклоны? Постарайтесь обходиться без них, хорошо?
— Хай. — И новый поклон.
«Издевается? — подумал граф. — Нет, не похоже. Странный народ… Вот где растут и колосятся идеальные службисты!»
Весьма дипломатично он рассказал японцу об особенностях поведения цесаревича. Иманиши слушал внимательно и поклонился по окончании инструктажа.
— Хай, — принял к сведению.
— И еще… — Лопухин понизил голос. — Есть подозрения, повторяю, только подозрения, что цесаревичу может угрожать опасность не только со стороны ваших соотечественников. Я был бы признателен, если бы о визите каждого не знакомого охране европейца, было доложено мне, прежде чем он войдет в дом.
— Хай, — с поклоном отвечал Иманиши, явно предпочитая это краткое звучное слово русскому «слушаюсь».
Много времени занял осмотр миссии. Хоть и ясно было, что вероятность найти признаки готовящегося покушения здесь была близка к нулю, совершенно пренебрегать этой вероятностью было нельзя. Ничего подозрительного… Граф лишь зря выпачкал руки голубиным пометом, исследуя стропила на чердаке. В аккуратные домики слуг-японцев он заглянул только для проформы. Захотят спрятать оружие — спрячут так, что никто не найдет. Тут надежда только на то, что челядь дорожит выгодным местом службы, да на японскую полицию…
Цесаревича разместили с удобствами, Корф расстарался на славу. Не Гатчинский дворец, конечно, но по сравнению с каютой на корвете — роскошные хоромы. Спальня, гостиная, курительная, комната для слуг. Маловато мебели, но это в обычаях страны.
Лопухину отвели две комнаты во флигеле на втором этаже, удобные, но жаркие, как парилка в бане. Распахнул окна — полегчало, но не очень. Август месяц, по-местному — фумидзуки, месяц седьмой луны, мучителен и для самих японцев… Только бы духота не размягчила мозги!
Сделал визит цесаревичу — тот равно страдал от жары и трезвости и встретил «цербера» без приязни. Пожелав наследнику престола спокойной ночи, граф откланялся.
Ночь прошла ужасно. Обливаясь потом, Лопухин ворочался на влажной простыне и не мог уснуть. Звенели и кусались комары, залетая в открытое окно, а поди закрой его! Задохнешься. Один раз показалось, что кто-то заглядывает в окно сверху, свесившись с крыши. Достал из-под подушки револьвер, осторожно высунулся — никого. Мысленно чертыхнувшись, лег опять. Вот ведь подлость! На пиратской каторге в толще промороженных угольных пластов спал как убитый на груде вшивого тряпья, а здесь не уснуть на мягкой постели!..
«Надо купить сетку от комаров, — подумал он. — Почему это до сих пор не сделано? По дороге сюда я видел во многих окнах такие сетки. Мы не собираемся перенимать образ жизни японцев, наоборот, они перенимают наш, но почему бы не поучиться у них удобным мелочам?»
Под утро он все же задремал и видел во сне Ее. Любимая и запретная женщина улыбалась и звала за собой. Куда? Какая разница! И как всегда в таких снах — ноги приросли к полу, не сдвинуть. Подлый сюжет, но действующие лица хороши…
Утром Лопухин по примеру Корфа залез в бочку с горячей водой, выставленную в саду перед домиком, условно называемым баней. В этой воде можно было варить свеклу, раков и грешников. Посланник предупредил, что надо терпеть и не шевелиться, тогда рано или поздно наступит блаженство. И верно — наступило. Но куда большее блаженство Лопухин испытал, покинув деревянную посудину для мытья на местный лад.
Увидел, что две японки из числа прислуги нарочно остановились поглядеть на голого гайдзина и перешептываются, беззастенчиво уставившись на мужское гайдзинское естество, — нахмурился и прикрылся полотенцем. Корф хихикнул и резким окриком прогнал нахалок.
— Привыкайте, — сказал он, в свою очередь покидая кипяток. — Нагота естественна. В Японии естественное в цене. Японец может помочиться посреди улицы, и никто ему слова поперек не скажет. За наши представления о приличиях они нас больше всего дикарями и считают.
— Они едят сырую рыбу, зато варят в кипятке людей, — мрачно пошутил Лопухин.
— И к этому советую привыкнуть…
— А вы привыкли? — сердито спросил граф.
— Конечно. Представьте себе, купаюсь в такой воде каждый день и пользуюсь при еде палочками. Иногда на званом ужине у кого-нибудь из коллег-дипломатов — европейцы здесь держатся друг друга сильнее, чем где бы то ни было, — гляжу на вилку с ножом и в руки их брать не хочу: грубые, варварские предметы… Да вы сами привыкните!
— Не успею, — ответил Лопухин. — У нас всего десять дней, меньше, чем мы планировали. Надеюсь, вы сократили программу всех этих торжественных приемов, обедов и ужинов?
— Пришлось сократить, — вздохнул посланник.
— Ну и чудесно. Благоволите прислать мне копию. Что намечено на сегодня?
— Прием у микадо. Приглашены лишь цесаревич и я. — При этих словах Корф метнул на Лопухина быстрый взгляд, в котором читалось и мимолетное торжество дипломатического корпуса над Третьим отделением, и опасение: не сочтет ли граф личной обидой неприглашение во дворец микадо? Но Лопухин остался бесстрастен. — После аудиенции состоится банкет в честь его императорского высочества и, возможно, неофициальный ужин в узком кругу.
— Когда кончится этот ужин? — осведомился граф.
Корф лицемерно вздохнул.
— Этого никто не может знать заранее. Видите ли… как бы это сказать потактичнее… прошу учесть: я всего лишь передаю сплатни… словом, ходят слухи, что микадо, хоть он и считается божественным, в кругу своих приближенных очень даже не монах и в частности не прочь заложить за галстук…
Лопухин не ответил. Он молча одевался, а в уме вертелась банальная фраза о родственных душах, которые обязательно найдут друг друга. Да-с! Вот нынче вечером и найдут…
А главное — невозможно этому помешать.
Титулярный советник Побратимко оказался личностью в высшей степени примечательной. Огненно-рыжий, из тех, кого в детстве наверняка дразнили: «Рыжий-красный, человек опасный, рыжий-пламенный сжег дом каменный», да еще и с невероятным количеством крупных конопушек на добродушной курносой физиономии. Вдобавок лопоухий, хотя лишь частично: верхняя половина правого уха отсутствовала, будто срезанная бритвой. По этой причине Побратимко отпустил длинные волосы и норовил зачесать рыжую прядь так, чтобы она прикрывала искалеченное ухо. Будь рыжая шевелюра густой — это удалось бы, но, к несчастью молодого чиновника, волосенки он имел отнюдь не пышные.
Словом — не красавец. Лопухин попытался представить себе эмоции японцев при виде такого чучела и втихомолку усмехнулся. Любой из них был бы фраппирован. Ничего удивительного, что гайдзины здесь не в чести.
На вид — от силы лет двадцать пять. И уже титулярный. Похоже, не без царя в голове, если только не чей-нибудь протеже…
Знаток страны? Ладно. Битый час Лопухин задавал вопросы и неизменно получал немногословные, но обстоятельные ответы. К исходу этого часа граф почерпнул от титулярного советника не меньше сведений о стране и обычаях ее населения, чем от Кусимы во время плавания, а Побратимко, весьма настороженный поначалу, расслабился настолько, что начал пользоваться разрешением называть Лопухина не «высокоблагородием», а Николаем Николаевичем. Правда, лишь после второго напоминания.
Потом стояли у единственного в здании окна, из которого открывался вид на подлинно туземную улицу. Лопухин дымил папиросой. Побратимко то и дело тыкал пальцем в стекло, указывая на очередную местную достопримечательность. Перестав робеть, он тут же ударился в иную крайность: чуть ли не подсигивал от возбуждения, как учитель, долгое время прозябавший без места и наконец-то заполучивший ученика.
— Вон харчевня толстого Ногучи, у него отличные сябу-сябу и чай двухсот сорока сортов, но саке довольно заурядное… Дальше — галантерейный магазин, почти европейский… Японцы быстро схватывают новшества. О, а вон ту японочку видите? На ней парадное кимоно, значит, собралась в гости по торжественному поводу или на религиозную церемонию. Пешком не пойдет, сейчас наймет рикшу, а пока трубочку курит. Мундштук длинный, а табаку в трубке всего щепотка, затяжек на пять… Вон монах подаяние просит… А вон та женщина — вам видно? — отправилась за водой. Колодезная вода здесь плоха, но есть бамбуковые водопроводы, плохо только, что в дома они редко где проведены… О! Глядите-ка: религиозное шествие! Секта Будды Амида, надо полагать. Вон там дым из труб — это общественные бани. Японцы стараются каждый день мыться в горячей воде, да только некоторые боятся греть ее дома, особенно в такую жару… В Токио пожары часты, японские дома вспыхивают, как свечки. Вот и ходит народ в бани. А вон тот, который бежит, — почтальон. Все время бегом. У японцев почтовое дело хорошо поставлено…
— Гм, а это что за строеньице? — спросил Лопухин, глядя, однако, несколько в сторону и прищурившись так, будто желал получше рассмотреть нечто находящееся на значительном расстоянии.
— Которое, Николай Николаевич? Вон та будка перед харчевней? Так это, простите, общественная уборная. На самом виду. Не совсем, конечно, по-европейски, зато и посетителям удобно, и Ногучи прибыль.
— Платная уборная?
— Бесплатная. А прибыль, извините за подробность, идет с продажи… э-э… отходов. Каждый день золотарь на лошади приезжает, вычерпывает и тут же расплачивается. Ногучи это выгодно.
— Чудны дела твои, господи, — подивился Лопухин, по-видимому, потеряв из виду то, что разглядывал с таким вниманием, и несколько раз с училием сжав веки, чтобы дать отдых глазам. — Кто же покупает такой товар?
— Крестьяне. Весной, когда они рисовые поля удобряют, за город лучше и не ездить — вонища… Скота мало, вот и удобряют крестьяне поля чем попало — и калом человеческим, и тухлой рыбьей мелюзгой, и чем ни попадя… Человеческие отходы здесь такой же товар, как и рис. Скажу более: наша японская прислуга тоже торгует… этим самым. Вы обратили внимание, какие они довольные и как одеты? Служить у европейцев выгодно, об этом многие мечтают. С их точки зрения, плохо только, что гайдзины смешивают кал и мочу в одной яме — товар в цене падает…
— Нравится вам служить в Японии? — спросил граф.
Побратимко зарделся.
— Разве может здесь не нравиться?..
— А японцы вам нравятся?
— Скорее да, чем нет. Удивительный народ! Странные они, конечно, для нашего российского разумения. Поначалу кажутся радушными, потом двуличными и себе на уме, ну а если толком разобраться, то можно понять, когда на японца можно положиться, а когда нет. Но уж если можно — то всё! То есть абсолютно. Если кто-то вам обязан — такой человек не подведет. Потому-то японцы не любят быть кому-то обязанными. Попытаетесь сделать японцу добро — японец вежливо откажется, чтобы не попасть в моральные должники. Служба тоже понимается как обязанность вассала господину. Если долг службы велит японцу хоть умереть, а сделать что-то — японец умрет, но сделает.
— Отрадно слышать. А что у вас с ухом?
Титулярный советник стал совсем пунцовым, даже конопушки пропали.
— В позапрошлом году не повезло, — сообщил он, конфузясь и отводя глаза. — Был послан с поручением в Осаку, добирался по Токайдо, на перевале шел пешком, ну и повстречал ронина… Много их стало после того, как сиогун отрекся от власти, и все до единого бешеные. Я, видите ли, имел наглость не поклониться ему, оборванцу, хотя, казалось бы, с какой стати? Я тоже дворянин, пусть и не столбовой… По-нашему, по-европейски как? Чувствуешь себя оскорбленным — посылай вызов. Но здесь порядки другие, только я тогда этого еще не знал. Спасибо тому ронину — научил… Вжик — пол-уха нет. Молниеносно. Я и опомниться не успел. Хороший мне был урок. Уже потом я понял, что того ронина я благодарить должен был за то, что он не снес мне голову одним махом. А мог бы!
— Да уж, очень вы неблагодарны, — улыбнулся Лопухин. — Наверное, в полицию обратились?
— Совершенно верно. — Побратимко вздохнул. — До верхов дошло. Шутка ли — оскорбление, нанесенное дипломату, неприкосновенному лицу! Извинялись передо мной чуть ли не всем министерством. И тут же — облаву на бродячих ронинов по всем крупным дорогам! Не одних полицейских — армейские части к операции привлекли. Только между Нагоей и Осакой было убито человек пятьдесят. Теперь с ходячими пережитками старины у японцев разговор короткий. С двумя мечами и пьян — все ясно, пли! С двумя мечами и трезв — стой, предъяви документы. Схватился за меч — пли! Меня трижды приглашали на опознание. Представьте себе, ваше высоко… Николай Николаевич: циновка, а на ней головы отрубленные лежат стройными рядами, будто в театре. Почти у всех глаза открыты. В третий раз я на первую попавшуюся голову показал, чтобы только отвязались: этот, мол, обидчик мой…
— Хорошие у японцев солдаты?
— Новые — плохие. Набраны большей частью из крестьян. Дисциплинированы из-под палки, неумелы и пока еще трусоваты. Но они научатся. Унтер-офицеры гораздо лучше, их набрали из ашигару — пеших воинов старой армии и даже отчасти из самураев. Офицерский корпус — исключительно самурайский. Доблестны превыше всяких похвал, но мало понимают в современной войне. Убежден, что это ненадолго — тоже научатся. Правительство об этом заботится.
«Кажется, Корф переоценивает японскую армию, — подумал Лопухин. — Или просто глядит вперед? Если титулярный прав, то лет через пять Япония будет готова к войне с Китаем — выдрессирует на тевтонский манер солдат, обучит офицеров, наделает оружия, построит или купит корабли… А в Корею японская армия может вторгнуться хоть завтра — ну какая, в самом деле, армия у Кореи?..»
Подумать было о чем, но мысли шли не те, какие сейчас нужны, и Лопухин выгнал их вон. Государь, возможно, спросит мнение статского советника о дальневосточных делах, однако статский советник послан сюда отнюдь не ради изучения страны, готовой конкурировать с Россией за влияние в этой части света. Цесаревич Михаил Константинович должен вернуться в Россию живым, невредимым и не оставившим по себе скандальной памяти. Точка.
В пять часов пополудни в покоях цесаревича засуетились. Слышалось: «Ты чего это мне суешь, Сом Налимыч? Андрея Первозванного? Сам неси, тирьям-пам-пам. Сам его и микадо вручишь. Ха-ха. Ну шучу, шучу…» Барон Корф бегал туда-сюда красный и потный от волнения. Наконец уехали в сопровождении конных гвардейцев.
Иманиши не показывался — по всей видимости, лично контролировал полицейскую охрану. А Лопухин потратил немало времени, напрасно пытаясь понять: в самом ли деле среди уличных прохожих мелькнуло знакомое лицо или все-таки померещилось?
Вероятно, померещилось. Что Кусиме здесь делать?
Поздно вечером, когда граф в большом волнении ходил по своей комнате взад-вперед, прибыл Еропка с чемоданами и несгораемым шкапом. Слуга был полон возмущения и презрения к японским обыкновениям.
— Дикий народ, барин! Не поверите — полдороги на людях проехал, будто я царь-фараон какой. Впряглись в тележку трое косоглазых, да как припустят! Взопрели, жара стоит страшная, дышать нечем — а бегут. Где ж это видано на людях ездить? Добрался до какой-то деревни — «Стой, — кричу, — басурмане!» Расплатился и нормальную повозку нанял, какую лошадь тянет. А лошади японские никудышние, барин, жила в них не та…
— Поэтому ты так долго? — спросил граф.
Еропка тотчас насупился.
— Поэтому, не поэтому… Ну всего-то на полчаса остановился, в трактир японский зашел. Это вы, барин, из железа, а я питаться должен, скучно мне без еды… Ну, я вам доложу, там и еда! Сарачинская каша клейкая, да к ней ракушки и всякие морские гады, глядеть на них тошно, не то что в рот взять, да кусок рыбы сырой, да слива в уксусе, да чай басурманский в во-от такусенькой чашечке и без сахара совсем… Спросил я гречневую кашу с маслом — ихний половой по-нашенски ни гу-гу. Чего ты, говорю, кланяешься да улыбаешься, сыроядец, ты мне кашу неси! Не, не несет… Бестолковый народ. Я так смекаю, он оттого и мелкий, что не еда у них, а одно сплошное над естеством надругательство…
Лопухин невольно улыбнулся.
— Рис — хлеб этой земли.
— Скажете, барин! Разве ж это хлеб? Курям разве что на корм и им же на смех…
— Палочками ел?
Слуга обиделся.
— Палочками! Одичал я, что ли? У меня ложка при себе, во! — Еропка продемонстрировал предмет столового обихода, по всей видимости, позаимствованный на камбузе «Победослава».
— И монеты у них с дыркой, — привел он последний уничтожающий аргумент.
В час пополуночи вернулся Корф, чуточку навеселе и в одиночестве. Посланник выглядел озабоченным.
— Как я и предполагал, цесаревич был приглашен микадо на ужин в узком кругу. Само собой разумеется, приглашение он принял. Иначе нельзя.
— А вы?
Корф насупился. Развел руками:
— Я не был приглашен…
— Хорошенькое дело!
— Да не беспокойтесь же! Нет повода. Цесаревич будет доставлен сюда живым и невредимым. Но…
— Мертвецким?
Корф вздохнул.
— Боюсь, что слегка уставшим…
— Понятно. Советую прямо сейчас послать за врачом. Может понадобиться промывание желудка.
Найдя мысль здравой, барон пошел распорядиться. Лопухин же решил, что если он имеет право на толику сна в эту ночь, то использовать это право надо немедленно. Сел в кресло и уснул, положив себе проснуться ровно через час.
Без пяти минут три появился Иманиши.
— Мне нет прощения, — заявил он торжественно.
— Что случилось?
— Я не сумел убедить его императорское высочество отказаться от ночной прогулки по Токио. Он обругал меня и ушел. Не следует беспокоиться, его особу охраняют.
— Рассказывайте толком!
— Хай. Выехав из императорского дворца, цесаревич внезапно потребовал остановить экипаж и вышел. Сказал, что хочет прогуляться пешком, а гвардейцам приказал… прошу прощения… вот подлинные его слова: «Катитесь вы к чертовой матери, макаки!»
Самый внимательный физиономист не сумел бы заметить на лице японца признаков гнева и возмущения от нанесенной обиды. Лишь голос, чересчур сухой и официальный, намекал на то, что Иманиши оскорблен всерьез.
— Я тщетно пытался отговорить его императорское высочество от его намерения. Когда это не удалось, я приказал лучшим своим агентам следовать за цесаревичем, не привлекая к себе внимания. В данных обстоятельствах я не смог сделать большего. Мне нет прощения.
— Если с ним случится скверное — тогда нам действительно не будет прощения. Где он?
— Очень скоро мы получим самые точные сведения.
Граф закурил папиросу. Раздраженно швырнул в пепельницу горелую спичку.
— Ладно, будем ждать… Ну а как прошла встреча цесаревича с божественным микадо? Надеюсь, ничего такого?..
— Его императорское высочество обладает подлинно самурайским духом, — дипломатично сказал Иманиши.
«Пьет много саке и ведет себя чванливо», — мысленно перевел Лопухин.
Ладно. Могло быть хуже. В конце концов, в том, что касается большой политики, мнение микадо о будущем российском императоре не имеет решающего значения. Микадо по-прежнему лишь царствует, а правят страной другие. Еще недавно — сиогун и бакуфу, теперь — министры из влиятельных кланов, уже не столько феодальных, сколько промышленно-финансовых. Навряд ли цесаревич сумеет раскрыть себя для них с неожиданной стороны — не приходится сомневаться в том, что у них давно имеются исчерпывающие сведения о способностях и привычках наследника российского престола…
Иначе и быть не может. Японцы — люди обстоятельные и непростого ума. Только по этой причине их страна не стала ничьей колонией и уже не станет.
Но Япония еще слаба. Ссориться с Россией ей совершенно ни к чему. А коли так, можно надеяться на то, что любые, даже самые дикие выходки цесаревича японские власти постараются затушевать и по возможности скрыть от газетчиков. Уж что-что, а не замечать бестактности гостя у японцев получается лучше всего!
Иманиши вышел, извинившись, и скоро вернулся.
— Получено донесение от агента внешнего наблюдения. Цесаревич в зеленом квартале. Не следует беспокоиться.
— В каком еще квартале?
— В Ёсивара.
Ёсивара? Веселый квартал жриц продажной любви? Этого еще не хватало!
Наверное, Лопухин изменился в лице, поскольку Иманиши поспешил прибавить:
— Никакой опасности нет. Лучше в Ёсивара, чем в другом месте.
— Почему?.. Ну что вы мнетесь? Говорите прямо и ясно!
— В Токио обитатели зеленого квартала освобождены от налогов в обмен на сотрудничество с полицией, — сознался Иманиши. — Это выгодно всем: и нам, и им. Честный договор. Он исполнялся неукоснительно триста пятьдесят лет. В эту минуту у цесаревича две тысячи добровольных стражей, о существовании которых он даже не подозревает. Клянусь, в Ёсивара даже ниндзя не сумел бы подобраться к цесаревичу незамеченным.
— Ниндзя? — Лопухина занимали сейчас совсем иные вопросы, но незнакомое слово требовало объяснения.
— С вашего позволения, это убийцы-невидимки. Не думаю, что их несравненное искусство убивать и прятаться еще живо. У подлых ниндзя не было кодекса чести. Самураи ненавидели их, но редко, очень редко могли убить. Норихиро Ооно, мой предок по материнской линии, два века назад сумел пленить раненого ниндзя из клана Хатори и был награжден переводом в ранг косигуми и службой в столице. Очень, очень трудно пленить ниндзя! Как и самураи, они предпочитают плену смерть. Могут откусить себе язык и истечь кровью. Могут уколоть себя ядовитой колючкой, спрятанной под ногтем. Некоторые могут задержать дыхание.
— И при этом не имеют кодекса чести? — усомнился Лопухин.
— Самурайской чести — не имеют. Но стараются избежать мучительной казни. Того ниндзя, которого взял в плен мой предок, публично распилили пополам деревянной пилой. Казнь продолжалась двое суток с половиной.
Лопухин постарался не выразить на лице никаких чувств.
— Значит, теперь ниндзя не существуют?
— О, кто может знать наверняка? О них давно ничего не слышно. И зачем искать ниндзя для убийства, даже если это убийство принца? Ронины куда дешевле, и среди них немало великолепных мастеров буси.
— Мастеров чего?
— Простите, Лопухин-сан. Мастеров боя. Кроме них есть еще монахи из горных монастырей. Их искусство буси несравненно. Помимо того, умением ловко убивать у нас владеют многие крестьяне, торговцы, ну и, конечно, люди из преступных кланов.
«Народец, однако!» — подумал Лопухин, но вслух сказал другое:
— Как только поступят новые сведения — извещайте меня немедленно. Спать я не лягу.
В спальне на господской постели храпел Еропка.
Михаил Константинович вернулся на рассвете — в час зайца, как сказал бы японец. Он приехал на рикше, по-видимому, все еще наслаждаясь инкогнито, немного помятый, но, к общему немому удивлению, не сильно пьяный. Никакой охраны граф не заметил, но, может быть, Иманиши знал свое дело в большей степени, чем это казалось вначале.
Гвардейцы отдали ружьями честь. Цесаревич едва кивнул в ответ. Удивительно: остановился у японской вишни, зачем-то понюхал ветку. Лицо наследника престола выражало небывалую для него эмоцию: мечтательность.
— А, Николас! — более чем дружески и почти не развязно кивнул он Лопухину, жестом отстранив кинувшегося навстречу дворецкого. — Будь другом, зайди сейчас ко мне…
Будто и не было неприязни.
Недоумевая, Лопухин проследовал за цесаревичем в его покои. Повинуясь приветливому жесту, сел в низкое кресло за инкрустированный столик. Взял предложенную сигару, повертел в нервных пальцах, вернул в коробку, испросил разрешения закурить папиросу. Небывалое дело: цесаревич сам поднес ему огня!
— Ну что ты все «ваше императорское высочество»! — укорил он Лопухина более чем дружеским тоном. — Мы же договаривались: Мишель. Просто Мишель. Забыл, что ли? И на «ты», когда в своем кругу. Ну?
— Мишель.
— Ну вот, другое дело, тирьям-пам-пам. Это по-нашему. Но в карты с тобой я больше не сяду, ха-ха! Кури, кури. Сейчас кофе будет. Эй, Гольян Уклейкович, расстарайся-ка! Просьба у меня к тебе есть, Николас. Большая просьба.
«Насчет денег», — подумал Лопухин и ошибся.
Пока ждали кофе, он выслушал историю ночных похождений цесаревича. Того не надо было и вызывать на откровенность — он сам жаждал поделиться нахлынувшим на него счастьем.
В двух словах: цесаревич влюбился.
— Ты не представляешь себе, Николас, что это за дама! Туземка, конечно, но какое воспитание! А фигурка — м-м-м! А прическа! Гордиев узел на голове, но до чего прелестен! А движения! Такого изящества и в Париже не сыщешь. А как она поет! Соловей, право, соловей! Умна, красива, образована! Пропал я, Николас, начисто пропал!..
Осторожные вопросы с полунамеками прояснили ситуацию. Нет, до разврата дело не дошло. И как можно предположить такое! «Сказано же тебе, Николас: это не девка какая-нибудь. Это госпожа Садако, знатная дама. Может, с самим японским императором в родстве. Если так — женюсь! Весь мир пошлю к чертям и женюсь. Веришь? А утонченность!.. Знаешь, как ее называют? Госпожа ивового мира! Все ей кланяются с большим почтением. Все, пропал я, Николас! Влюблен! Как мальчишка влюблен! И рад этому!»
— Поздравляю, Мишель, — осторожно произнес Лопухин. Где-то тут был подвох.
— Стишок сочинить поможешь?
— Пардон, Мишель, какой стишок?
— Какой-нибудь. Здесь так ухаживают, понимаешь ли. Мне объяснили. Стою я, понимаешь ли, на веранде какого-то дома, дурень-дурнем, а передо мною — она, госпожа Садако. Смеется, веером играет. У меня язык к гортани прилип. Тут какой-то японец выскакивает невесть откуда — и ну болботать по-своему. Я ни бельмеса не понимаю, только вижу, что он сердится. Вдруг на тебе — другой. Из темноты, как чертик из табакерки, тирьям-пам-пам. На первого прикрикнул, а мне объяснил по-русски этикет: оказывается, чтобы завязать знакомство с дамой, надо послать ей стихотворение. Поможешь? Я в стихосложении полный профан.
— Боюсь, что и я тоже, — покачал головой Лопухин. — Все писал, кроме стихов.
На душе отлегло. Стало понятно: Иманиши не подвел, цесаревича «пасли» на совесть.
— Так ведь нужны японские стихи, Николас! Японские! Мне тот второй, уж не знаю, кто он, дворецкий, наверное, растолковал правила: всего три строчки, пять слогов в первой, семь во второй и в третьей снова пять, а всего семнадцать. Рифмы не надо. Называется — хайку. Неужто мы с тобой вместе не сочиним, а? Я уж попробовал, слушай:
Гороховый суп
Съеден, а радости нет:
Вздутие кишок.
Все по канону! Одно плохо, Николас: надо бы в трех строках соединить приземленное с возвышенным. О луне написать, например, или о вишне, или об облаках вокруг Фудзи, или даже о лягушке в пруду. Мне объяснили. Я теперь все про японскую поэзию знаю. Еще неплохо бы подпустить любовного томления. Бессонница, мол, от любви. — Цесаревич всхохотнул. — А ведь правда! Ночь не спал и не хочется. На, пей кофе. А ты, Карась Ершович, иди, не маячь, не до тебя нам…
Кофе обжег губы. Лопухин сделал вид, что задумался. После практически бессонной ночи душа как-то не лежала к стихосложению. Да, по правде говоря, в число талантов графа Лопухина поэзия никак не входила.
Цесаревич загибал пальцы, считая слоги, шевелил губами — сочинял. «Счастливчик, — думал о нем Лопухин со странной смесью раздражения с умилением. — По лезвию бритвы ходит и не замечает того. Но почему он не пьян, как сапожник? Неужели из-за того, что влюбился в какую-то госпожу ивового мира?»
— Есть! — разостно вскричал цесаревич, перестав загибать пальцы. — Готово. Слушай:
Ночью не уснуть:
Отчего же меня так
Едят комары?
— Гм, — сказал граф. — А где же тут возвышенное?
— Верно, — огорчился цесаревич. — Если от комаров не уснуть, а не от любви… да, это не то…
— Прости, Мишель, но ведь эти стихи, наверное, на японском языке сочинять надо?
Цесаревич замер, как громом пораженный. Повращал глазами и остановил изумленный взгляд на графе.
— Вот дьявол… Верно! Как же это я раньше не сообразил! Ну ничего! Ты думай, думай! Одному мне сочинять, что ли? Дадим потом секретарю, он переведет.
— Будет еще лучше, если он и напишет, — подал мысль Лопухин.
Цесаревич пришел в восторг.
— Точно! Ну, Мишель, ты голова! Зови!
Титулярного советника Побратимко пришлось тащить с постели за ногу — знаток Японии умел спать не хуже лентяя Еропки. Осознав неизбежность пробуждения, Побратимко испросил пять минут на утренний туалет и по истечении запрошенного срока предстал — одетый, умытый и бодрый. А что рыжий, конопатый и корноухий, так то не беда.
Но прежде чем отвести знатока к цесаревичу, граф задал ему несколько вопросов. Ответы на них были столь занятны, что граф не поторопился выполнить распоряжение «милого друга» Мишеля. Подождет.
— Госпожами ивового мира называют куртизанок, ваше сиятельство, — с увлечением вещал титулярный советник. — В Ёсивара всякие есть, на любой вкус и цену. Всех категорий. На наших русских «мадамок» совершенно не похожи. Японская барышня для утех — дама утонченная. Стихи сочиняет и музицирует подчас не хуже гейши… гм… во всяком случае, на европейский вкус. Есть и совсем падшие, конечно, как не быть… А есть и такие, что клиента к себе только на третьи сутки подпускают, да и то не всякого. Сначала обмен любовными посланиями в возвышенных стихах, причем стихи клиента должны быть хорошими… потом свидание с разговором через перегородку, далее обед — имитация свадебного, ну а затем уже… гм… Но очень дорого!
— Это вам по личному опыту известно? — спросил Лопухин.
Побратимко зарделся.
— Я это… исключительно в целях познания обычаев страны, ваше сиятельство…
— Похвально, — улыбнулся Лопухин, прикидывая про себя, как лучше объяснить цесаревичу его промах. — Надеюсь, у японской полиции претензий к вам не имеется?
— Боже упаси!
— Надеюсь, что так. Кстати. Стихи вы сами писали?
Титулярный советник стал из розового пунцовым.
— Пытался, но не сумел, ваше сиятельство. «Кицунэ ты моя, кицунэ», а дальше никак, хоть караул кричи. Бездарен-с. У нищего поэта заказал…
— Идемте со мной. Сейчас вы повторите цесаревичу то, что рассказали мне.
Михаил Константинович долго не хотел верить. Госпожа Садако — публичная женщина? Быть того не может! Наговоры! Затем наследник российского престола сделался несчастен, запустил в Карпа Карповича туфлей и закричал: «Коньяку!» Побратимко удалился на цыпочках. Но Лопухин остался, чтобы задать еще один вопрос безутешному цесаревичу, пока тот не впал по своему обыкновению в свинское состояние:
— Надеюсь, Мишель, ужин с микадо прошел благополучно?
Цесаревич налил фужер для шампанского коньяком всклень и выпил залпом.
— Что? Какой я тебе Мишель? Уйди! Видеть не могу! Цербер!
— И все-таки?
— Что все-таки? А, ты про микадо? Да с ним-то все в ажуре! Ты что думал: я Россию опозорю? А вот хрен тебе! — Цесаревич быстро пьянел. — Оч-чень мило побеседовали! Народ там всякий, министры, аристократы, дамы в кимоно, как эти… ну как их?… как бабочки, во! А микадо — что надо! — Осознав случайную рифму, Михаил Константинович захохотал. — На европейца лицом похож. Выпить не дурак. Ну, дернули мы с ним за дружбу, за бодро… добрососедство, было дело… Но что пили, а? Саке! С него не окосеешь. Ник-какой чести я не уронил, запомни это! — Ухмыляясь, цесаревич покачал пальцем перед лицом Лопухина. Из угла его рта потянулась струйка слюны — он не замечал. — Да, вот еще: микадо очень инте… интересовался дирижаблем. Со всем своим двором будет смотреть, как мы на нем над его дворцом пролетим. Я обещал. Все слышали. Послезавтра утром. Понял? Обеспечь. Я полечу, и ты со мною полетишь, коли не трус… Покажем азиатам! Да ты чего не пьешь, графское твое сиятельство? Ты пей давай, мне одному, что ли, стараться?…
Лопухин поднялся и молча вышел. Гнев душил его. Господи, вразуми убогого! Убереги Россию от такого царя, Господи! Шут, шут гороховый! Ну как тут не посочувствовать заговорщикам, старающимся отправить его на тот свет? Кто сильнее желает добра России — граф Лопухин или они?
Ответ был — и очень неприятный.
— Немыслимо! — кричал Корф. — Невозможно! Подвергать его императорское высочество такой опасности! Вы с ума сошли!
— Так отговорите его, — невозмутимо отвечал граф. — Я уже пытался. Отменить полет нельзя — конфуз, стыда не оберешься. Согласны?
— Согласен. А если отправить каблограмму лично государю? Мы даже обязаны это сделать. Несомненно, его императорское величество категорически запретит наследнику подниматься в воздух!
— Я только что с телеграфа. Связи с материком нет и в ближайшие дни не будет. По-видимому, что-то случилось с кабелем. Хорошо, если на суше, тогда починят быстро. Если в море, то это надолго.
— Боже мой! Боже мой!
Титулярный советник Побратимко, третий участник секретного совещения, до сих пор сидевший в углу тихой мышкой, нерешительно откашлялся и рискнул подать голос:
— Никакого полета не будет, если с дирижаблем что-нибудь случится. Например, он может случайно сгореть…
Лопухин махнул на него рукой:
— Думал уже. Прикажете поджечь корвет? Возможно, это был бы выход, но сохранить поджог в абсолютной тайне я не берусь. Японцы подозрительны и проницательны. Сказать ничего не скажут, но сделают выводы. К большой невыгоде для нас. Мы собирались удивить японцев — стало быть, будем удивлять. Вам нужен договор с Японией? Значит, надо лететь.
— Но драгоценная жизнь его императорского высочества!.. – фальцетом возопил Корф.
— За нее отвечаю я. Разумеется, я тоже приму участие в демонстрационном полете.
Посланник только руками развел. Походил по комнате, повздыхал и молвил жалобно:
— Не попробовать ли еще раз отговорить цесаревича от опасной затеи?
— Пробуйте, — отрезал граф.
— Н-да… А если…
— Что?
— Гм, не знаю даже, как вымолвить такое… — Корф болезненно морщился, чесал плешь. — Словом, если цесаревич окажется физически неспособен принять участие в этом предприятии?
— Напоить его советуете? — прямым текстом спросил Лопухин. — Что ж, можно вызвать сюда мичманов Свистунова и Корниловича, его собутыльников. Только поздно. Теперь гарантирован только один результат: цесаревич будет пьян. Что он выкинет при этом — не знаю. Я бы не рискнул.
— Что же делать? — мученически выдавил из себя Корф.
— Только одно: выполнить обещанное.
В Иокогаму полетели телеграммы, вызвав отмену увольнительных на берег и общий ропот, укрощенный Враницким. На «Святую Екатерину» перегружали громоздкую оболочку дирижабля и железные части его скелета. Гжатский мотался по городу, выискивая недостающее. Теперь только в редкие часы отдыха офицеры могли обменяться беглыми впечатлениями о дивной Стране восходящего солнца. Преобладала женская тема, звучали непривычные имена: Йошико, Хироко, Юуко, Сазуко… Немолодой Батеньков, и тот подкручивал усы. Подшучивали над мичманом Корниловичем, который, вообразив невесть что, сунулся в чайный домик, где перед ним упали на колени, без конца кланялись и предложили зеленого чаю — но и только. Свистунов рассказывал, что успел близко сойтись с японочкой по имени Собако, — над ним смеялись, и никто не верил.
— Удивительные куколки! Не то женщина, не то цветок, не то тропическая бабочка. А сколько изящества… м-м… — Даже немолодой Батеньков мечтательно закатывал глаза.
— Они жалеют, что мы здесь ненадолго, — улыбался Завалишин. — Многие из этих женщин-бабочек хотели бы выйти замуж по временному контракту за иностранного моряка. Особенно за офицера. Это выгоднее.
— Что вы такое говорите! — сердился Пыхачев. — Какая же святость брака при контракте? Противно слушать.
— Здесь смотрят на это иначе, Леонтий Порфирьевич. Очень практично смотрят. Конечно, это не настоящий брак, а просто коммерция. Но иллюзия полная. Жены-японки улыбчивы, заботливы и совершенно не сварливы. Есть о чем задуматься!
— Ходят слухи, что император Александр Георгиевич в бытность свою великим князем имел жену по контракту, когда его шлюп больше года стоял в какой-то деревушке возле Нагасаки, — сказал Фаленберг.
— Мне известно только то, что он первым из великих князей выбрал карьеру военного моряка и был в Японии до того, как стал цесаревичем, — строго заметил Пыхачев. — Прошу вас, господа, воздержаться от сплетен.
— Но что тут такого? Он просто следовал обычаям страны. По отношению к хозяевам это было даже вежливо. Иначе они, чего доброго, подумали бы, что он скупец или импотент…
— Благоволите прекратить, лейтенант! Ступайте-ка проследите за погрузкой частей дирижабля.
— Слушаюсь! — вытянулся Фаленберг. Но вид при этом имел веселый и незаметно для каперанга подмигнул Тизенгаузену. Тот не ответил, но в глазах остзейца плясали игривые чертики — японская экзотика подействовала бы даже на ледяную статую.
А Лопухин в это время имел трудный разговор с Иманиши. Японский полицейский чин выразил твердое намерение подняться в воздух вместе с тем, кого он обязан охранять. Аргументы на него не действовали.
— Это опасно, — в сотый раз разъяснял ему граф. — Я знаю, вы не боитесь. Но какая там от вас будет польза?
— Это мой долг, — сухо, но твердо отвечал японец.
— Подумайте еще раз. Ведь это бессмысленно. Неужели вы не колеблетесь?
— Колеблется тростник.
Лопухин взглянул прямо в глаза Иманиши. Он знал от Побретимко, что японцы почему-то избегают смотреть в глаза собеседнику. Но этот японец был исключением.
— Но дирижабль уязвим. Вы будете полезнее на земле, если случится покушение. Быть может, вам удастся предотвратить его.
— Мои подчиненные знают, что делать.
— Хорошо. — Лопухин тяжело вздохнул. — Если дирижабль поднимет четверых — вы полетите. Если нет — останетесь на земле. Это мое последнее слово.
— Если его императорское высочество погибнет, мой позор будет ужасен, — сказал Иманиши. — Тогда у меня не будет иного выхода, кроме как совершить сеппуку.
Граф мысленно чертыхнулся.
— Легче разбиться в лепешку, верно? Извините, Иманиши-сан, но иностранцы в Японии пользуются правом экстерриториальности, как и их имущество. Вы не можете настаивать. В гондоле дирижабля вы будете нашим гостем, если баллон сможет вас поднять. Если нет — не обижайтесь.
Иманиши поклонился. Довольным он не выглядел, но больше не спорил.
