Доброта незнакомцев

«Ловлю!»

Фриц подпрыгнул в воздух, потянувшись за мячом, летевшим у него над головой; мяч отскочил от пустого рыночного прилавка и выкатился на дорогу. Фриц побежал и схватил его, но тут заметил полицейского, сворачивавшего из-за угла на Леопольдсгассе. Констебль глядел сурово, и Фриц встал навытяжку, спрятав мяч – на самом деле просто шарик из лоскутков – себе за спину. Играть в футбол на улицах не позволялось. Когда полицейский скрылся из виду, Фриц бросил мяч на землю и ловким ударом ноги отправил его друзьям, а затем развернулся и побежал назад на рыночную площадь.

День клонился к вечеру, и последние торговцы убирали с прилавков нераспроданный товар. Крестьяне грузили овощи на телеги и, щелкнув поводьями, разъезжались по прилегавшим улицам. Фриц с друзьями пробежали между опустевшими рядами, пасуя друг другу мяч. Одна фрау Чапек, продавщица фруктов, еще была на месте; она никогда не уезжала до темноты. Летом она угощала ребятишек кукурузными початками. Многие из них были бедны и не отказывались ни от каких бесплатных подношений, будь то обрезки колбас у мясника, хлебные корки у герра Кёнига в пекарне Анкер или взбитые сливки из кондитерской герра Рейхерта на Гроссе Шперглассе, сразу за углом от школы.

Фриц ногой остановил мяч и уже собирался послать его назад, когда они услышали далекий звук – хорошо знакомое пение сигнальных рожков: та-раа, та-раа. Пожарная машина ехала на вызов! В бурном восторге дети бросились бежать, петляя между прохожими: запоздалыми домохозяйками с покупками, ортодоксальными евреями с бородами и в черных пальто, спешившими домой к началу Шабата, пока не стало совсем темно. «Подожди!» Фриц оглянулся и увидел маленькую фигурку, быстро переставлявшую ноги, чтобы поспеть за ним. Курт! Он совсем про него забыл. Фриц остановился подождать брата, а когда тот его догнал, понял, что друзья уже убежали.

Курту было всего семь – огромная разница в глазах Фрица, которому недавно исполнилось четырнадцать, но братья были очень близки. Фриц частенько брал его с собой, обучал своим играм и вообще уличной жизни. У Курта имелась собственная компания приятелей, и компания Фрица им покровительствовала.

На перекрестке стоял старый герр Лёви, ослепший в Первую мировую; он не решался перейти через дорогу, по которой катили грузовики и телеги угольщиков и пивоваров, запряженные мощными конями-пинцгауэрами. Фриц взял старика за руку, дождался просвета в потоке и помог ему перебраться на другую сторону. Потом, сделав Курту знак не отставать, пошел следом за друзьями.

Они встретились, когда те уже возвращались по Таборштрассе с лицами, перепачканными кремом и сахарной пудрой. Пожара мальчишки не нашли, но заглянули в кондитерскую Гросса поживиться остатками пирожных. Школьный приятель Фрица Лео Мет приберег для него кусок торта со сливками, который тот разделил с Куртом.

Набив рты сладким, они двинулись обратно на Кармелитермаркт; Фриц вел Курта за липкую от сахара ладонь. Фрицу нравилось их чувство товарищества; тот факт, что некоторые его друзья жили по-другому, что их родители пропускали службы в церкви, а его – забывали заглянуть в синагогу, или что Рождество значило для них больше, чем для него, не имел никакого значения, и у них не возникало и мысли о том, что его, Лео и других еврейских детей могут развести с друзьями такие малозначительные вещи.

Вечер был теплый, завтра – суббота; может, они пойдут купаться на Дунайский канал. А может, вместе с девочками соберутся в подвале 17-го дома и устроят любительский театр. Фрау Дворжак, домоправительница, сын которой, Ганс, тоже дружил с Фрицем, разрешала им зажигать там свечи; Герта с подругами устраивали в подвале модные показы, наряжаясь в раздобытые по случаю наряды и дефилируя взад-вперед. Потом они разыгрывали там собственную версию Вильгельма Телля, взимая с каждого зрителя по два пфеннига за вход. Фрицу очень нравились такие импровизированные представления.

В угасающих теплых сумерках они с Куртом добрались до дома. Заканчивался еще один день из непрерывной цепочки таких же прекрасных дней. Детям в Вене удовольствия, словно спелые яблоки, сами падали в руки; надо было только протянуть ладонь, и пожалуйста, бери! Жизнь вне времени, не затрагивавшего ее ход.

* * *

Из сладкой дремы Фрица вырвал пронзительный сигнал надзирательского свистка. В полной темноте он открыл глаза, втянул ноздрями вонь трехсот немытых тел и трехсот заскорузлых, пропотевших униформ. Его мозг, пробуждаясь ото сна, заново ощутил весь шок нынешнего положения, как это случалось каждое утро.

Мужчина на нижнем ярусе соскочил вниз и натянул куртку, вместе с десятком других, назначенных носить в барак кофе. Фриц плотнее завернулся в одеяло и снова закрыл глаза, пытаясь устроиться поудобней на соломенном матрасе и ухватиться за клочки ускользающего сна.

Через час с четвертью его снова разбудили, на этот раз, включив яркий свет.

– Подъем! – закричал старший по бараку.

– Встаем, встаем, встаем!

Через мгновение с трехэтажных нар уже торчали ноги, руки, бледные лица, громоздившиеся одно над другим, путавшиеся между собой, пока их хозяева спешно натягивали арестантские пижамы. Фриц с отцом стащили с нар матрасы, вытряхнули их, сложили одеяла и ровно расстелили поверх. Потом все терли лица ледяной водой в умывальной, битком набитой обитателями сразу шести жилых блоков, и начищали ботинки жирной ваксой из бочки, которую кто-то раздобыл на комбинате Буна. Дальше надо было построиться в спальне, где раздавали желудевый кофе; его доставляли в громадных тридцатилитровых термосах-канистрах. Кофе пили стоя (сидеть на койках строго запрещалось). Те, кто приберег с вечера кусок хлеба, сейчас могли его съесть, макая в сладкую тепловатую жижу. Старший инспектировал их койки, униформы и ботинки.

Атмосфера в бараке была куда дружественней, чем везде, где жил до этого Фриц. Prominenten 7-го блока старались заботиться друг о друге.

В пять сорок пять, по-прежнему в темноте, они выходили наружу и строились рядами перед зданием. По всей улице заключенные высыпали из бараков, и старшие их пересчитывали по головам. Ни болезнь, ни даже смерть не считались оправданием для неявки на перекличку – обычно по утрам из каждого блока выносили один-два трупа и клали их рядом со строем, чтобы тоже пересчитать.

Тысячи заключенных маршем выходили на залитый светом прожекторов плац. Они строились ровными рядами: каждый арестант на своем месте в блоке, каждый блок на своем месте среди других. Мертвых и больных тоже приносили и клали позади.

Блокфюреры СС обходили строй, высматривая любые нарушения, считая людей в своих блоках и отмечая количество трупов. Любое нарушение привычного ритуала – особенно если из-за него блокфюрер сбивался со счета – каралось побоями. Удовлетворившись осмотром, блокфюреры отчитывались перед рапорт-фюрером на трибуне. Заключенные стояли без движения – в любой холод и дождь, – пока рапорт-фюрер проводил бесконечно длинную индивидуальную перекличку.

В то утро, к моменту прибытия на плац лейтенанта Шёттля, они стояли там уже больше часа. Фриц с опаской смотрел, как Шёттль поднимался на трибуну; он все еще опасался, что его узнают – страх, который до конца никогда не пройдет.

Последние события сильно его обеспокоили. В сентябре, в последние недели командования Грабнера, среди заключенных обнаружили стукача. Гестапо активно искало доказательства подпольной деятельности, и членам Сопротивления надо было проявлять особенную бдительность. Один из узников, работавших в администрации моновицкого гестапо, узнал, что надзиратель Болеслав «Болек» Смолиньски – фанатик, антисемит и ярый противник коммунистов – работает на сержанта СС Таута.

Эти важнейшие сведения сразу обсудили в кругу членов Сопротивления. Курт Познер (известный как Купо), один из бухенвальдцев, напомнил, что Смолиньски поддерживал приятельские отношения со старшим по госпиталю, сотрудничавшим с Сопротивлением. Над ними нависла страшная угроза. Купо переговорил с Эрихом Эйслером и Стефаном Хейманом. Эйслер предложил провести беседу со Смолиньски, чтобы его переубедить. Стефан и Купо яростно воспротивились этой опасной идее. Однако Эйслер пренебрег их предупреждением и обратился к Смолиньски. Последствия не заставили себя ждать – Смолиньски тут же пошел в гестапо. Эриха Эйслера и Курта Познера схватили и увезли в Освенцим I вместе еще с шестью заключенными, включая Вальтера Петцольда и Вальтера Виндмюллера – уважаемых людей, занимавших административные посты, и членов Сопротивления. Их бросили в каземат Блока Смерти и целыми днями подвергали допросам и пыткам. Смолиньски сидел с ними вместе.

Через некоторое время Курт Познер и остальные вернулись в Моновиц, изувеченные и полностью сломленные. Как и Фриц, они ничего не выдали под пытками. Смолиньски тоже освободили, и он вернулся к своим обязанностям. Вальтер Виндмюллер, не вынеся мучений, скончался в камере. Несчастного Эриха Эйслера, разоблачившего себя в результате обращения к Смолиньски, отвели к «Черной Стене» и расстреляли. Эйслер целиком и полностью посвятил себя помощи другим людям; еще до заключения в лагеря он работал в «Ротэ Хилфэ» (Красной Помощи), социалистической организации, занимавшейся содействием семьям заключенных. Именно гуманность стала, в конечном итоге, причиной его смерти – Эйслер искренне считал, что сможет убедить такого, как Смолиньски, вести себя достойно.

– Внимание! Головные уборы снять! – закричал сержант в громкоговоритель, и пять тысяч заключенных стянули шапки и зажали их под мышкой. Они стояли навытяжку, пока Шёттль проверял заключенных по спискам, отмечая новые поступления, смерти, отборы и назначения.

Наконец прозвучала следующая команда:

– Головные уборы надеть! По рабочим подразделениям разойтись!

Строй тут же спутался: все заторопились к своим командам, которые на ходу пересчитывали надзиратели. По главной улице они прошли к воротам, раскрывшимся перед колонной. Многие едва держались на ногах и ковыляли, как лунатики, доведенные до предела тяготами лагерной жизни; ясно было, что они вот-вот окажутся в Биркенау или среди трупов, вынесенных на утреннюю перекличку.

Колонна маршировала под звуки арестантского оркестра, сидевшего в небольшом домике прямо у ворот. Дирижером был голландский политик, первой скрипкой – румын из Германии, остальные – евреи из разных стран. Фриц как-то обратил внимание, что они никогда не играли германской музыки – только австрийские марши времен империи. Когда-то его отец маршировал под них на парадах в Вене и Кракове и потом под них же отправился воевать. В лагерном оркестре были хорошие музыканты, и иногда по воскресеньям Шёттль позволял им устроить концерт для привилегированных заключенных. Сюрреалистическое зрелище – изможденные оркестранты, исполняющие классическую музыку перед толпой стоящих узников и эсэсовскими офицерами, удобно расположившимися на стульях.

Под светлеющим небом они промаршировали до КПП у ворот комбината Буна; каждую колонну сопровождали сержант СС и караульные. В зависимости от того, где именно на территории комбината им предстояло работать, некоторых заключенных ожидало еще до четырех километров ходьбы, потом двенадцатичасовая смена и четыре километра обратно, а потом многочасовая перекличка под лучами прожекторов, на дожде и холоде.

Фриц работал на складе, так что для него начинался очередной скучный, но хотя бы не опасный день перетаскивания грузов. Он понятия не имел, что сегодня в его жизни опять наметится серьезный поворот.

Он разговаривал с другим еврейским заключенным, когда один из германских вольнонаемных, сварщик, оказавшийся поблизости, вклинился в их беседу.

– Приятно снова услышать немецкий язык, – сказал он. – С тех пор как попал сюда на работу, я редко сталкиваюсь с немцами, тут в основном поляки и всякие иностранцы.

Фриц удивленно на него посмотрел. Парень был совсем молодой, но заметно хромал.

Сварщик с любопытством рассматривал их униформы.

– Вас за что посадили? – спросил он.

– Извините?

– За какое преступление?

– Преступление? – изумился Фриц. – Мы евреи!

Ему пришлось повторить это несколько раз, чтобы парень его понял. Тот был заинтригован.

– Но фюрер не сажает тех, кто ничего плохого не совершал, – твердил он.

– Это же Освенцим, концентрационный лагерь, – сказал Фриц. – Ты знаешь, что это означает?

Немец пожал плечами.

– Я в армии был, на Восточном фронте. Понятия не имею, что тем временем творилось дома.

Это объясняло его хромоту – он получил ранение и был комиссован.

Фриц указал на свой значок.

– Это Judenstern, еврейская звезда.

– Да знаю я, что это. Но в лагерь-то за это не сажают!

Это казалось невероятным и одновременно оскорбительным.

– Еще как сажают.

Парень недоверчиво покачал головой. Фриц чувствовал, что его терпение на исходе. Подобная слепота просто поражала – пускай парень пропустил эскалацию, начавшуюся в 1941-м, потому что оказался на фронте, но где же он был в 1933-м, когда начались преследования, или в 1938-м, в Хрустальную ночь? Он что, правда считал, что все евреи эмигрировали из страны по доброй воле?

Однако спорить с немцем было опасно, так что Фриц отказался от попыток его переубедить.

Немного позже парень снова подошел к нему.

– Надо нам всем держаться вместе, знаешь ли, – сказал он. – Надо защищать Отечество и трудиться ради общего блага – даже вам, да, в том числе.

Фриц прикусил язык. Мужчина рассыпался в рассуждениях о чести и долге перед Фатерляндом, пока Фриц наконец не взорвался.

– Ты что, не видишь, что тут творится? – разъяренно воскликнул он, взмахом руки указывая на комбинат, Освенцим, вообще на всю страну. А потом пошел прочь.

Вольнонаемный, удивленный его репликой, не собирался сдаваться. Весь день он продолжал ходить за Фрицем. Долг перед Отечеством оказался его излюбленной темой, а еще то, что заключенных наверняка посадили в лагерь за дело. Однако, несмотря на настойчивость, с каждым разом он говорил менее уверенно.

Наконец парень устал и в следующие дни делал свою работу молча. Потом в одно утро подошел к Фрицу и потихоньку передал ему полкаравая хлеба и большую палку колбасы, после чего сразу удалился.

Хлеб был отличный, Wecken, австрийского сорта из очень тонкой муки. Фриц отщипнул кусочек и положил в рот. Как вкусно – ничего общего с пайковым Kommisbrot, который им выдавали в лагере. Божественный вкус хлеба пробудил воспоминания о доме и об угощениях, которые им с друзьями перепадали под конец дня в пекарне Анкер. Фриц припрятал каравай и колбасу, надеясь вечером пронести в лагерь, чтобы угостить отца и друзей.

Час или два спустя сварщик снова к нему подошел и остановился.

– Тут немцев немного, – повторил он. – Хорошо, когда есть с кем поговорить.

Потом поколебался, и Фриц заметил у него на лице какую-то тревогу, которой не было раньше.

– Я тут кое-что видел… – неловко начал парень. – Утром, когда шел на работу…

Явственно огорченный, он, запинаясь, рассказал: ему попался на глаза труп арестанта, висевший на проволочной изгороди под током в лагере Моновиц. Сварщик был ветераном Восточного фронта и навидался всяких ужасов, но все равно был потрясен.

– Мне сказали, это самоубийство. Говорят, такое случается.

Фриц кивнул.

– И очень часто. Эсэсовцы оставляют тело висеть несколько дней, чтобы преподать урок остальным.

Голос у парня дрогнул:

– Не за это я воевал, – сказал он. В глазах у немца стояли слезы. – Не за это. Не хочу иметь с этим ничего общего.

Фриц изумился: германский солдат проливает слезы над мертвым заключенным концлагеря. До этого ему казалось, что все немцы – хоть солдаты, хоть полиция, хоть СС или заключенные с зелеными значками – одинаковые. Единственное исключение составляли политзаключенные-социалисты; все остальные были бесчувственные, нетерпимые и жестокие.

Парень рассказал Фрицу свою историю. Его звали Альфред Вохер. Он родился в Баварии, но женился на жительнице Вены и обосновался там, отсюда и венский каравай. Фриц не стал говорить, что тоже жил в Вене; вместо этого он внимательно слушал, как Вохер рассказывал о своей службе в Вермахте на Восточном фронте, о том, как получил Железный Крест и звание сержанта. После тяжелого ранения его отправили домой в бессрочный отпуск; он не перестал быть солдатом, но для действительной службы больше не годился. Как опытный сварщик он получил назначение на комбинат И. Г. Фарбен в качестве вольнонаемного.

Фриц подумал, что Вохер может стать полезным контактом. Вернувшись вечером в лагерь, он отправился в госпиталь переговорить со Стефаном Хейманом; Фриц описал Альфреда Вохера и повторил все, что о нем узнал. Стефан, однако, сомневался. Он посоветовал Фрицу вести себя осторожнее: нельзя доверять немцам, тем более ветерану гитлеровской армии. После Смолиньски подпольщики стали еще сильней бояться потенциальных информаторов. В последний раз, когда Фриц свел знакомство с гражданским, это едва не стоило ему жизни, не говоря уже о горе, причиненном его отцу и друзьям.

Фриц все прекрасно понимал. Он знал, что Вохеру не следовало доверять. Но почему-то – может, причина была в венском каравае или в искренней жалости Вохера к мертвому арестанту – ничего не мог с собой поделать. Несмотря на советы Стефана и голос здравого смысла, Фриц продолжал общаться с солдатом.

Собственно, он все равно не мог его избегать: Вохер приходил к Фрицу, обычно потому, что хотел облегчить душу или что-нибудь еще узнать про Освенцим. Фриц подозревал, что его вопросы – это проверка, и разумней всего будет просто отвернуться и отказаться даже их слушать. Но он отвечал, хоть и не вдаваясь в детали, рассказывал кое-что об устройстве Освенцима. Вохер приносил ему номера Volkischer Beobachter, рупора нацистской партии, чтобы Фриц знал, что творится в стране. Фриц не возражал: газеты в лагере в любом случае высоко ценились и, надо сказать, подтирание еврейских задниц было идеальным применением для Beobachter. Однако гораздо больше его радовали перепадавшие от Вохера хлеб и колбаса. Однажды, непонятно почему, Вохер предложил Фрицу пересылать за него письма. Если во внешнем мире остался кто-то, с кем тот хотел бы связаться, Вохер может отправить письмо.

Похоже, это была она – ловушка. По крайней мере именно так ему показалось. Искушение связаться с родными в Вене – и, если повезет, выяснить, что стало с матерью и Гертой – было непреодолимым. Интуиция подсказывала Фрицу, что сначала немца надо проверить. Но с какой целью? Если Вохер нацистский стукач, что толку лишний раз в этом убедиться? Так и так он закончит в бункере.

Фриц еще раз переговорил со Стефаном Хейманом. Зная, что мальчик все равно поступит по-своему, Стефан сказал ему решать самому: советчиков тут быть не может.

Вскоре Вохер вскользь упомянул, что собирается домой в отпуск. Фриц увидел тут отличную возможность; Вохер говорил, что будет проезжать через Брно и Прагу по дороге в Вену, так что на следующий день Фриц принес на работу несколько писем с фальшивыми адресами в обоих чешских городах, утверждая, что там живут его родственники. Вохер с радостью их забрал, пообещав доставить лично. (Он не хотел отправлять их почтой, потому что письма могли проследить.) Фриц решил, что если Вохер стукач, он, естественно, никуда их не повезет и не узнает, что адреса не настоящие.

Когда через пару дней Вохер опять появился на работе, то был очень расстроен. Он пытался доставить оба письма, но ни одного адреса не нашел. Подумав, что Фриц нарочно над ним посмеялся, он сильно расстроился и разозлился. Фриц извинился, выдав и свою радость, и облегчение; теперь он был практически уверен, что Вохер – не провокатор.

Он начал больше рассказывать немцу о том, что в действительности представлял собой Освенцим, описывать, как евреев привозят на поездах со всей Германии, из Польши, Франции, Нидерландов и стран Восточной Европы; об отсевах в Биркенау: как детей, стариков, больных и большинство женщин отправляют в газовые камеры, а остальных превращают в рабов. Вохер кое-что уже видел сам; он начинал понимать, что за длинные составы из закрытых товарных вагонов приезжают по юго-восточной железной дороге через Моновиц в Освенцим. На комбинате он слышал, как говорят о них вольнонаемные, и уже осознавал, сколько всего пропустил, пока был на фронте.

Но не замечать того, что творилось вокруг, было невозможно. Освенцим разрастался, подобно раковой опухоли. Территория его ширилась, и Освенцим III – Моновиц стал главным административным узлом в сети взаимосвязанных лагерей, метастазами прораставших в полях вокруг комбината Буна. Над начальником лагеря Шёттлем теперь стоял комендант, капитан Генрих Шварц, с бледным лицом и пустыми глазами, которому нравилось лично участвовать в пытках и убийствах заключенных, он получал удовольствие от бешенства в процессе. Шварц был ярым сторонником Окончательного Решения и возмущался властями в Берлине, когда на время приток евреев в Освенцим ослабевал.

Поезда с заключенными, направлявшимися во вспомогательные лагеря И. Г. Фарбен, иногда прибывали прямо в Моновиц; так Фриц впервые своими глазами увидел то, о чем раньше только слышал – как перепуганных людей, словно скот, выгоняли из грузовых вагонов на пустырь возле лагеря, прямо с багажом. Мужчин, женщин и детей, думавших, что их переселяют. Те, кто не слишком боялся, с радостью заговаривали с друзьями после долгого переезда в душных вагонах. Здоровых мужчин отделяли от остальных и вели в лагерь, в то время как женщин, детей и стариков снова заталкивали в поезд и везли в Биркенау.

В Моновице мужчин заставляли раздеться догола и построиться на плацу. Многие пытались сохранить наиболее драгоценную собственность, но ее почти всегда обнаруживали. Все оттаскивали в складской барак, известный как «Канада» (она считалась страной богачей), для разбора и сортировки. Этим занималась команда заключенных под пристальным наблюдением СС: люди работали словно золотоискатели, просеивающие грязь, вспарывая каждый шов в поисках скрытых сокровищ.

Фриц особенно интересовался новичками, прибывавшими из гетто в Терезиенштадте, многие из которых изначально попали туда из Вены. Он расспрашивал их в надежде узнать новости из дома, но они мало что могли рассказать. Более-менее современные новости знали те, кого депортировали прямо из Вены – такие тоже стали прибывать в Освенцим. Практически всех зарегистрированных евреев из города давно удалили, и теперь нацистские власти депортировали Mischlinge – полукровок, родившихся от смешанных браков евреев и арийцев. К сожалению, никто из них ничего не знал о его родных и друзьях и не мог сказать, живы те или умерли.

Когда Альфред Вохер через какое-то время снова упомянул, что собирается в отпуск, Фриц решил воспользоваться случаем. Сам он доверял немцу и надеялся, что доверие это взаимное. Фриц дал ему адрес своей тетки Хелен, которая жила в венском Дёблинге, большом пригороде на другом берегу Дунайского канала от Леопольдштадта. Она вышла замуж за арийца и выкрестилась в христианство. Ее муж служил офицером в Вермахте, и пока она находилась в относительной безопасности. У ее сына Виктора, своего кузена, Курт когда-то позаимствовал пресловутый нож. Вместо письма Фриц на словах сообщал ей через Вохера, что они с отцом до сих пор живы и здоровы, и просил передать эту новость всем выжившим родственникам. Вохер взял адрес и уехал.

Он вернулся несколько дней спустя. Миссия принесла ненамного больше плодов, чем предыдущая: адрес был верным, но дама, открывшая дверь, повела себя крайне недружелюбно – отрицала любое знакомство с семьей по фамилии Кляйнман и захлопнула дверь у него перед носом.

Фриц, недоумевая, расспросил Вохера подробнее. Он уверен, что не ошибся адресом? И только потом сообразил, в чем было дело: Фриц совсем забыл, что, выходя с фабрики, Альфред Вохер переодевался в свою старую военную форму. Его появление на пороге тетушки Хелен и вопросы о родственниках-евреях наверняка напугали старушку до полусмерти. В действительности все было еще хуже, чем думал Фриц. Муж Хелен, офицер, погиб на войне, и она лишилась своего привилегированного статуса, который давало его звание. По крайней мере одно было ясно: Альфреду Вохеру можно полностью доверять.

Когда наступило Рождество и Вохер собрался в Вену на праздники, Фриц сообщил ему несколько адресов отцовских друзей – неевреев, живших в окрестностях Кармелитермаркта. Дал он и адрес их старой квартиры на Им Верд, а также письмо к матери. Несмотря ни на что Фриц продолжал надеяться. Ему хотелось верить, что они с Гертой живы и здоровы. Кто-то должен был что-то знать.

* * *

Леопольдштадт лишился своего сердца. Бывшие еврейские лавки стояли заколоченные, торговля прекратилась, дома опустели. Поднимаясь по лестнице в доме 11 на Им Верд, Альфред Вохер увидел, что половина квартир заброшена. А нацисты еще утверждали, что евреи занимают и без того скудный жилищный фонд, необходимый настоящим германцам!

Он постучал в квартиру 16, но никто не ответил. Дверь, похоже, не открывали с тех пор, как Тини Кляйнман заперла ее на замок в июне 1942-го. Решив расспросить соседей, Вохер наткнулся на мужчину по имени Карл Новачек, который когда-то дружил с Густавом. Карл, работавший киномехаником, был одним из немногих нееврейских друзей их семьи, оставшимся верным Кляйнманам в период нацистских преследований. Он очень обрадовался, узнав, что Густав и Фриц до сих пор живы.

И не он один. Нашлись и другие их друзья: Ольга Стейскал, державшая магазин в соседнем доме, и Франц Крал, слесарь. Они отреагировали в точности так же, как Новачек. Узнав новости, все трое поспешили на рынок и вернулись с корзинами провизии, которую просили отвезти в лагерь. Слух дошел до двоюродной сестры Фрица Каролины Семлак – или, как ее обычно называли, Линши, – которая жила в паре улиц оттуда. Линши, выйдя замуж, стала христианкой и арийкой, но, в отличие от бедняжки тети Хелен в Дёблинге, не боялась признаваться в родстве с евреями. Она тоже собрала продукты и написала письмо, приложив к нему фотографии своих детей. Ольга – старые друзья звали ее Олли, – тоже написала Густаву; она всегда была к нему неравнодушна, как, похоже, и он к ней; возможно, между ними что-то и получилось бы, не будь Густав женат.

Удивительное, небывалое событие: группа друзей-арийцев и выкрещенных евреев передают с баварским солдатом в форме Вермахта любовно собранные подарки для двух евреев в Освенциме. Все это выглядело донельзя трогательно, но перед Вохером встала проблема: продукты заняли целых два чемодана. Требовалось что-то придумать, чтобы передать их Фрицу.

Вернувшись в Освенцим, он начал частями проносить гостинцы на комбинат. Еда оказалась очень кстати, но куда более ценными для Фрица были новости от Линши и их друзей. Он сразу же задал вопрос про мать и сестру, но Вохер лишь покачал головой. Все, с кем он разговаривал, повторяли одно и то же: Тини Кляйнман и ее дочь депортировали в Остланд, и с тех пор от них не было никаких вестей. Несмотря на разочарование, Фриц все-таки цеплялся за надежду, что они живы. Его теток, Дженни и Берту, депортировали с одним из последних составов, отбывших из Вены в Минск в предыдущем сентябре. У Дженни не было семьи, кроме ее «разговорчивого» кота, но у Берты осталась дочь, Хильда (замужем за неевреем) и внук.

Разделив большую часть продуктов с товарищами, Фриц отнес остальное, вместе с письмами, отцу. Несмотря на печальные новости о Тини и Герте, Густав рад был услышать хоть что-то о старых друзьях. Он отказывался терять надежду и радовался тому, что сможет написать людям, которых любил.

Гораздо сдержаннее отреагировали Густль Херцог и Стефан Хейман, когда Фриц рассказал им, что сделал; несмотря на его убежденность в надежности Альфреда Вохера, Стефан не отказался от своих подозрений. Он убеждал Фрица не связываться с немцем.

Но Фриц стоял на своем. Он очень уважал Стефана, но тяга к старому миру и родне была в нем сильнее.