Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Нацистская система представляла собой впечатляющий, но очень неустойчивый механизм. Построенный по наитию, он двигался вперед со всевозрастающей скоростью, стрелял мимо цели, спотыкался, поглощал свое живое горючее и выплевывал кости и пепел, испуская при этом тошнотворный дым. Человеческих индивидуумов в полосатых пижамах заталкивали в его топку не только в физическом, но и в моральном, психологическом смысле. За блокфюрерами и надзирателями, за колючей проволокой под током и сторожевыми башнями, за системой лагерей и эсэсовской иерархией стояла целая нация, правительство и общество людей, чьи самые низкие, животные побуждения – страх, злоба, жажда наживы или фантазии о неком былом величии – запускали эту систему.
Изоляция всех нежелательных элементов должна была стать чистым и простым решением грязных и сложных общественных проблем. Удаление человеческих токсинов – преступников, активистов левого крыла, евреев, гомосексуалистов – должно было вернуть стране былую славу. На самом деле это оказалось не лекарство, а яд, медленно, но верно отравляющий страну. Неэффективный труд истощенных рабов, стоимость содержания их охраны, ослабление науки и промышленности из-за устранения гениальных умов, которым не повезло с национальностью: все эти факторы сильно вредили национальной экономике. Став парией среди других государств, страна лишилась процветающей торговли. Германия пыталась решить эти проблемы дальнейшими войнами и завоеваниями, новыми партиями рабов, новыми убийствами тех, кого считала причиной всех зол; дробилка, сотрясаясь, продолжала работать, день и ночь, жевать и выплевывать, и постепенно уничтожать сама себя.
Фрицу Кляйнману такая беспомощность и безнадежность внутри запертого лабиринта казалась невыносимой. Отец его пока был в безопасности, что снимало часть груза с души. Однако несправедливость и жестокость системы могли свести с ума даже самого разумного, а самого богобоязненного заставить проклинать Бога. Они жили и, в большинстве своем, умирали без всякого смысла, за заборами и стенами, построенными такими же заключенными. Сам Фриц, своими натренированными руками, помог построить эту тюрьму посреди поля. Каждый кирпич и камень, который он выкладывал, был отформован или вырублен арестантами на кирпичных заводах и в каменных карьерах, где заправляло СС.
Их тесная связь с отцом и дружба с другими заключенными были скорее исключением, чем правилом. Солидарность и сотрудничество, необходимые для выживания, редко присущи людям в экстремальных обстоятельствах. От голода между арестантами вспыхивала вражда: они могли подраться из-за несправедливо поделенной похлебки и убить за кусок хлеба. Даже отцы и сыновья набрасывались друг на друга, до предела изголодавшись. Однако только солидарность и взаимопомощь позволяли заключенным выживать сколько-нибудь длительное время. У одиночек и индивидуалистов, или несчастных, оказавшихся в изоляции из-за незнания немецкого и идиш, не было шансов в условиях постоянного террора.
Требовалась большая сила воли, чтобы сохранять способность делиться и любить своего ближнего в мире, где царили ненависть и эгоизм. Выживание никому не гарантировалось. Фриц подмечал у себя и своих товарищей следы лишений и голода, казавшиеся знаками скорой смерти: синяки, шрамы и переломанные кости, язвы и струпья, бледность и морщины, нетвердую походку и выпавшие зубы.
Раз в неделю заключенные принимали душ, но тоже в нечеловеческих условиях. Те, кому достался суровый старшина по бараку, должны были раздеваться у себя, а потом бежать голыми до душевого блока. Вымывшись, только первые вытирались сухими полотенцами; их надо было передавать дальше, поэтому тот, кто задержался, получал сырую тряпку и шел обратно в барак мокрым, даже в зимние морозы. Людей косила пневмония, часто заканчивавшаяся гибелью. В лагере имелся госпиталь для заключенных, но, хотя там работало достаточно персонала из числа арестантов, лечение эсэсовские доктора обеспечивали лишь базовое, а сам госпиталь был страшным местом, вечно полным тифозных пациентов. Никто не обращался туда без крайней нужды; пациентов регулярно отсеивали и тех, кто не обещал скоро поправиться, отправляли в газовые камеры или делали им смертельные уколы.
Пищу раздавали прямо в бараках. На весь барак предоставлялось лишь несколько мисок, поэтому первые получившие свой суп вливали его в себя поскорее, чтобы не заставлять остальных ждать. Тех, кто ел недостаточно быстро, нетерпеливо поторапливали. Желудевый кофе разливали в эти же миски. Если у кого-то заводилась собственная ложка, ее берегли как зеницу ока; ложка считалась настоящей драгоценностью, а поскольку ножей заключенным не выдавали, то она выполняла и их функцию, для чего черенок затачивали о камень. В уборных не было туалетной бумаги, и любой ненужный листок ценился очень высоко; иногда заключенным доставались обрывки от цементных мешков со стройплощадки, а то и газета, оставленная кем-то из гражданских на стройке и контрабандой попавшая в лагерь. Клочок бумаги можно было использовать самому или обменять на еду.
Люди, терпевшие все эти лишения, казались нацистам человеческим мусором, однако военная экономика страны все больше зависела от них. Стремясь возродить былое величие, Гитлер создал мир, в котором мятый обрывок бумаги превращался в валюту с реальной стоимостью, которую или тратили, или подтирали ею зад.
Организм каждого заключенного постоянно подвергался испытаниям. Крайне важно было иметь пару приличных ботинок. Если они оказывались слишком тесными или, наоборот, большими, то натирали ноги, а мозоли воспалялись. Носки были редкостью, и люди заменяли их портянками из ткани, оторванной с подола лагерных рубах. Рвать рубахи было рискованно, потому что повреждение собственности СС считалось саботажем и за него могли присудить двадцать пять ударов хлыстом или лишение пищи. Без ножниц и щипчиков ногти на ногах отрастали до тех пор, пока не ломались сами или не врастали в плоть.
Головы брили раз в две недели у лагерного парикмахера: отчасти чтобы не допустить распространения вшей, но также для того, чтобы заключенные с бритыми головами и в полосатых пижамах сразу бросались в глаза. Парикмахер не использовал ни мыла, ни антисептика, поэтому у многих на головах и на лицах оставались порезы, прыщи и пустулы, а также вросшие волосы. Легко было подхватить инфекцию, которая могла запросто уложить человека в госпиталь. Фрицу хотя бы не брили лицо – в двадцать лет щетина у него еще не начала расти.
В лагере имелся дантист, но заключенные старались обращаться к нему как можно реже. Выпавшие пломбы провоцировали кариес и болезни десен, цинга, вызванная плохим питанием, приводила к выпадению зубов. Золотые зубы могли спасти жизнь, а могли наоборот поставить ее под угрозу. Некоторые надзиратели убивали заключенных ради них, однако если у обладателя золотого зуба хватало силы воли самому его вырвать, зуб можно было обменять на предметы лагерной роскоши. На лагерном черном рынке за золотой зуб давали бутылку «Выборовы», качественной польской водки. Либо за него можно было купить пять больших батонов Kommisbrot и пачку маргарина. Все это заключенный мог обменивать дальше, на другие товары. В мире, где каждая неделя, каждый день, даже каждый час мог оказаться для человека последним, не имело смысла что-то хранить на черный день, ради каких-то более важных или высоких целей. Все, что прямо сейчас приносило утешение, давало комфорт или помогало набить желудок, стоило своих денег.
Для управляющих и владельцев И. Г. Фарбен жертвы среди арестантов оправдывались прибылью. Возможно, кто-то из них иногда испытывал укол совести, но ничего не предпринимал. Бухгалтеры и директора закрывали глаза на закупки эсэсовцами гигантских количеств химического инсектицида Циклон В, особенно для Освенцима, где его ядовитым дымом травили людей в газовых камерах.
Фриц Кляйнман точно знал, что всему виной:
«Никто не имеет права говорить, что это сами заключенные со своей иерархической системой довели до такой ситуации. Некоторые, конечно, приспособились и научились получать выгоду из эсэсовских махинаций, но в целом ответственность лежит на СС как на машине убийства, достигшей совершенства в Освенциме». Каждый заключенный, прошедший отбор в Биркенау, мог рассчитывать в среднем еще на три-четыре месяца жизни. Фриц с отцом продержались уже больше восьми. Из приехавших с ними четырехсот закаленных, испытанных товарищей по Бухенвальду в живых осталось менее четверти.
Хотя внешне лагерная система в Освенциме функционировала идеально, на самом деле она была неслаженной, неэффективной и грозила обвалом. Сама ее жестокость пробуждала в заключенных желание сопротивляться, а коррупция создавала лазейки, которые позволяли сопротивлению существовать.
В свое первое лето в Освенциме – Моновице, когда власть Юппа Виндека достигла пика, непокорство и внутреннее возмущение подтолкнули Фрица к вступлению в Сопротивление. Тем самым он, конечно, ставил под угрозу собственную жизнь. Но ей и так что-то постоянно угрожало: достаточно было любой ошибки, неосторожного взгляда, сильного мороза или контакта с инфекцией, чтобы запустить цепную реакцию, ведущую к инвалидности и смерти. Сопротивляясь, он рисковал хотя бы ради чего-то.
Все началось с разговора в дальнем углу барака и закончилось новой работой.
Строительство в лагере к лету 1943 года завершилось, и потребность в строителях на комбинате Буна упала. Фрицу грозило остаться безработным. Кое-какие друзья решили ему помочь и одновременно использовать в своих целях. Они отозвали Фрица в сторону и переговорили с ним в условиях строгой секретности.
Все это были бухенвальдцы, которых он знал много лет. Стефан Хейман, еврейский интеллектуал, военный ветеран и коммунист, ставший Фрицу и другим мальчикам вторым отцом. Густль Херцог, а вместе с ним Эрих Эйслер, австрийский антифашист. У них было задание для Фрица – жизненно важное, но и потенциально опасное.
За долгие годы в лагерях эти люди сформировали тайный еврейско-коммунистический альянс против СС. Сопротивление занималось преимущественно продвижением заключенных на административные посты, что позволяло получать информацию, ценную с точки зрения благополучия и выживания. Благодаря этому Фриц и Густав оказались на менее опасной работе, Роберт Сиверт организовал свою строительную школу, Фриц узнал содержание последнего письма матери и получил предупреждение о том, что его отца переводят в Освенцим.
Альянс возродился в Моновице, и снова его члены оказались на важных административных постах, в том числе благодаря «новым арийцам», таким как Густав. Однако теперь они считали, что должны расширять свою деятельность. Мелкие акты саботажа – это тоже неплохо; раньше Фриц уже участвовал в них на стройплощадках – то упадет и лопнет мешок цемента, то не закрытый по недосмотру кран окажется в кузове грузовика, перевозящего бетон, – но организованное сопротивление хотело большего.
Важнее всего была информация. Заключенные на административных постах могли получать сведения о лагерях-сателлитах Освенцима, о перемещениях арестантов, отсевах и массовых казнях. Теперь они хотели, чтобы Фриц им помог наладить связи с другим ее важным источником: гражданскими рабочими. Для этого его собирались перевести на одну из фабрик комбината Буна. Он уже доказал, что умеет заводить дружбу с вольнонаемными, а на комбинате их работало много тысяч. Ему нашли место в Шлоссенкоманде-90 – слесарном подразделении команды строителей.
И вот как-то утром, впервые с момента прибытия в Моновиц, Фриц вышел за периметр лагеря, вместе с другими рабочими в сопровождении охранников миновал ворота и по главной дороге двинулся к комбинату Буна.
Только оказавшись на территории, он осознал, насколько тот огромный. Весь комплекс представлял собой сеть из улиц и железнодорожных путей. Стоя на главной дороге, идущей с востока на запад, с трудом можно было разглядеть другой конец комбината, таявший вдали, на расстоянии почти трех километров. Поперечные улицы, проложенные с севера на юг, в длину достигали километра. Прямоугольные участки между ними занимали фабричные здания, печи, мастерские, склады, цистерны с нефтью и химикатами и странные переплетения труб, напоминающие американские горки. Комплекс был поделен на секции: завод синтетических масел с относящимися к нему мастерскими, резиновая фабрика Буна, электростанция и мелкие производства, выпускающие и обрабатывающие химикаты. Большинство корпусов еще не работало – они были построены, но не отделаны изнутри.
Тысячи мужчин и женщин трудились на комбинате. Около трети составляли заключенные, остальное – гражданские лица. Слесарное подразделение – занимавшееся, по сути, всеми видами металлообработки в мастерских и на фабриках – состояло из дружелюбных, приятных людей. Большинство надзирателей обращались с заключенными мягко и напоминали работать «с оглядкой», то есть не спеша, но всегда отмечая, где находится охрана. Надзиратель, к которому попал Фриц, оказался политическим, бывшим узником Дахау – именно он помог членам Сопротивления получить для него назначение.
Фрица сделали главным помощником в первом подразделении на одной из фабрик, где работало множество германских вольнонаемных – в основном инженеров, техников и бригадиров. Большинство рабочих составляли польские и русские заключенные; они плохо понимали приказы на немецком, и за это надзиратели их наказывали. Если гражданский бригадир был недоволен их работой, концерн отправлял заключенных в Освенцим I «на учебу». Заключенным, говорившим на немецком, жилось намного легче; Фриц познакомился с вольнонаемными бригадирами и завоевал их доверие.
С одним из них у него установились особенно тесные отношения. Фриц опять получал тайные подношения в виде хлеба и сигарет, а то и свежей газеты. Время от времени немцы останавливались поболтать, и Фриц внимательно слушал новости о войне, которые резко расходились с официальной пропагандой. Нацистов теснили по всем фронтам; потерпев поражение под Сталинградом, они подверглись ожесточенному нападению на востоке, британцы выбили их из Северной Африки, а американцы должны были вот-вот вступить в Италию и погнать их назад, в Германию. Фрицу было ясно, что этот немец не нацист; он тоже надеялся, что войне скоро наступит конец и что Германия проиграет. Каждый день Фриц изустно передавал своим товарищам собранную информацию (а вместе с ней драгоценные подарки – хлеб и газеты).
Хоть Фриц и знал, что задача у него важная и опасная, он даже не представлял реальных масштабов операции, в которой принимал участие. После начальной дезорганизации движение Сопротивления в Освенциме постепенно превратилось в эффективно действующую, хорошо скоординированную сеть. 1 мая 1943 года – в нацистский праздник, когда в лагере находилась лишь малая часть персонала, – в Освенциме I прошло секретное собрание, на котором обе фракции Сопротивления договорились о сотрудничестве. Доминировала в нем группа поляков, куда входили бывшие армейские офицеры под предводительством Юзефа Циранкевича, который уговорил своих людей сотрудничать с евреями и австро-германскими политзаключенными. Так они объединяли свои сильные стороны – немцы лучше понимали Германию и нацистов, что имело важное значение для разведки, а полякам разрешалось получать почту, что позволяло доставлять припасы и поддерживать связь с местными партизанами.
Они провозгласили себя Боевой группой Аушвица, что давало представление об их воинственном настрое, и вскоре вышли на связь со Стефаном Хейманом и сопротивлением в Моновице. Связь между лагерями облегчало постоянное перемещение заключенных и рабочих подразделений по всему комплексу. Группа из Моновица тоже внесла свой вклад – у нее имелась возможность налаживать контакты с вольнонаемными и препятствовать работе комбината Буна. Саботаж был массированным и постоянным. Заключенные с электростанции устроили короткое замыкание на турбине. Другая группа, воспользовавшись сокращенным составом охраны на 1 мая, спровоцировала взрыв на недостроенном заводе синтетических масел, еще одна – уничтожила пятьдесят нацистских автомобилей. Эти теракты, вместе с медленными темпами строительства, значительно отсрочили запуск многих производств комбината.
Из всей деятельности Сопротивления контакты с вольнонаемными представляли наибольшую опасность. Лагерное гестапо стремилось любой ценой проникнуть в организацию и выявить ее руководство и участников. Постоянно велась работа по поиску и устранению информаторов. Поставляемые ими сведения помогали проводить самые сложные лагерные операции: планирование и осуществление побегов.
Фриц, ежедневно циркулировавший между комбинатом и лагерем, принося товарищам крохи информации, лишь смутно представлял себе масштабы этой сети и роль, которую в ней играл.
Был июнь, суббота, и рабочий день подошел к концу. На вечерней перекличке заключенные стояли, уже зная, что завтра будет если не выходной, то по крайней мере день не таких тяжких трудов и не такой большой опасности.
Фриц стоял в строю в аккуратно застегнутой куртке, в кепке, сдвинутой на бок, как берет – так предписывалось официально, – готовый механически сдернуть ее, если раздастся приказ снять головные уборы. Все шло как обычно: медленная, монотонная, мучительная процедура, в которой он вынужден был участвовать дважды в день с октября 1939 года, практически всегда без изменений.
Рапорт-фюрер дошел до конца списка и собирался распустить заключенных, но тут заметил какую-то группу, приближавшуюся к плацу, и остановился. Когда группа подошла ближе, Фриц разглядел двух эсэсовских сержантов, которые гнали перед собой мужчину, а он спотыкался и хромал. Фриц видел их лишь боковым зрением, так как смотреть надо было вперед. Они толкали свою жертву и осыпали ее ударами, как обычно поступали с заключенными, хотя мужчина не был в полосатой форме и с бритой головой. Похоже, это был вольнонаемный, но эсэсовцы уже над ним потрудились, и по его распухшему лицу струилась кровь. Вдруг сердце Фрица ушло в пятки: в этом мужчине он узнал своего знакомого немца с комбината. Его конвоирами оказались сержант Иоганн Таут, возглавлявший в Моновице отделение гестапо, и его подчиненный, сержант Йозеф Хофер.
Фриц в молчаливом, нарастающем ужасе смотрел, как они поставили немца перед строем и велели указать на всех заключенных, с которыми он контактировал на комбинате.
Мужчина обводил глазами тысячи лиц, выстроившиеся перед ним. Фрица, стоявшего в глубине строя, он пока не замечал. Двое эсэсовцев водили его, толкая взад-вперед по рядам, заставляя смотреть внимательнее. Вот они дошли до Фрица. Тот стоял, глядя перед собой, с колотящимся сердцем. Подбитый, залитый кровью глаз уставился на него, рука поднялась вверх и голос произнес: «Вот этот».
Фрица схватили и, вместе с вольнонаемным, протащили мимо друзей, мимо отца с перепуганными глазами, прочь с плаца.
Его бросили в кузов грузовика и повезли из лагеря. Грузовик проехал несколько километров до Освенцима I, но не свернул на территорию лагеря, а подкатил к зданию гестапо, находившемуся за забором, напротив эсэсовского госпиталя, рядом с маленькой подземной газовой камерой. Сержанты Таут и Хофер провели его по коридору и втолкнули в большой кабинет.
Борясь с тошнотой, подкатывавшей от страха к горлу, Фриц оглядел его спартанскую обстановку. Посередине стоял стол с привязными ремнями, из потолка торчали крюки. Он достаточно времени провел в лагере, чтобы знать, зачем все это нужно.
Потом в кабинет вошел офицер СС. Он посмотрел на Фрица ясными, улыбчивыми глазами, с отеческим выражением лица. Рано полысевший и поседевший, лейтенант Максимилиан Грабнер вовсе не казался страшным, скорее он выглядел как университетский профессор или добродушный священник. Редко когда человеческая внешность настолько расходилась с характером; обаятельный Грабнер возглавлял в Освенциме отделение гестапо и превзошел всех своих коллег в других лагерях по количеству хладнокровных и безжалостных массовых убийств. Он регулярно освобождал госпиталь и лагерный бункер – называя это «расчисткой», – откуда заключенные отправлялись в газовые камеры или к «Черной Стене». Он запустил программу ликвидации беременных польских женщин и своими руками убил больше двух тысяч человек. Мало кого в Освенциме боялись больше, чем Максимилиана Грабнера. Он наводил ужас даже на СС.
Мгновение он глядел на Фрица, затем заговорил. Голос его казался до странности мягким, а акцент выдавал жителя сельских пригородов Вены, простого и необразованного.
– Я знаю, – сказал он, сразу переходя к делу, – что ты, заключенный 68629, участвовал в планировании крупномасштабного побега из лагеря Освенцим – Моновиц и делал это в сотрудничестве с германским вольнонаемным, который тебя выдал. Люди сержанта Таута давно за ним следили. Вас привлекло его необычное поведение, не правда ли, сержант?
Таут кивнул, и Грабнер снова обратил свой дружелюбный взгляд на Фрица.
– Что ты можешь об этом сказать?
Фриц понятия не имел, что отвечать. Он не мог отрицать своего знакомства с вольнонаемным, но все, что касалось побега, было для него тайной.
Грабнер вытащил блокнот и карандаш.
– Сейчас ты назовешь мне имена всех заключенных, участвующих в заговоре.
Приняв изумленное молчание Фрица за отказ, Грабнер кивнул головой Тауту и Хоферу.
Первый удар Хоферовой дубинки заставил Фрица согнуться пополам, лишившись дыхания; за ним обрушился второй, потом третий.
Но признания не последовало. Грабнер был удивлен. Хотя заключенный 68629 и выглядел мальчишкой, сломать его оказалось трудней, чем того вольнонаемного. По сигналу Грабнера сержанты бросили Фрица лицом вниз на стол и привязали ремнями. Дубинка со свистом поднялась и опустилась, ударив его по ягодицам. И еще, еще, еще, пока они не превратились в сплошное мясо, горящее огнем. Но даже терзаемый страхом и болью, он продолжал считать удары: двадцать, прежде чем его отвязали и снова подняли на ноги.
– Сознайся в том, что ты сделал, – сказал Грабнер, указывая на блокнот.
– Назови мне имена заключенных, которым вы планировали помочь убежать.
Фриц знал, что отпираться бесполезно, и поэтому просто молчал. Его снова швырнули на стол, снова привязали, и дубинка опять засвистела в воздухе.
Он потерял счет повторениям этой процедуры, когда его поднимали, а потом привязывали обратно, но удары все-таки считал: шестьдесят жгучих ран на его истерзанной плоти.
И опять его отвязали и подняли на ноги. Фриц едва мог стоять. Грабнер внимательно изучал его взглядом.
– Назови мне имена.
Рано или поздно должен был наступить момент – как с большинством пленников, оказавшихся в этих стенах, – когда Фриц сдастся и сознается в чем угодно, лишь бы мучения прекратились. Не важно, что говорить, правду или ложь, – пусть только кончится пытка. Он мог выдать своих друзей, участвовавших в Сопротивлении. Это казалось таким простым – каждый в его положении испытывал бы подобное искушение. Стефан, Густль, Юпп Рауш и другие члены Сопротивления, его друзья и наставники: он мог обречь их на муки и смерть. Фриц прекрасно понимал, что жизнь это ему не спасет, но по крайней мере положит конец истязаниям.
Он ничего не сказал. Грабнер кивнул Тауту и Хоферу, указав на крючья в потолке.
Фрицу связали руки за спиной так туго, что в них перестала циркулировать кровь. Длинный конец веревки перекинули через крюк, и двое сержантов потянули за него. Руки Фрица вывернулись назад и кверху, и в не поддающейся описанию, ослепляющей агонии он повис над полом. Ноги его отделяло от опоры около полуметра, под весом тела выворачивались суставы, а сознание взрывалось от боли. Он не раз видел других страдальцев, свисавших так же с Дуба Гете, но на деле это оказалось гораздо страшней, чем можно было себе представить.
– Назови мне имена, – повторял Грабнер снова и снова.
Фриц провисел почти час, но изо рта у него вырывались только неразборчивые стоны и хрипы.
– Тебе все равно не жить, – ласково прошептал Грабнер ему на ухо. – Назови мне имена.
По сигналу Грабнера веревку отпустили, и Фриц рухнул на пол. Грабнер повторял свой вопрос раз за разом: назови имена, и все закончится. Но Фриц по-прежнему молчал. Его подняли на ноги, снова забросили веревку на крюк и потянули Фрица, заходившегося криком, в воздух.
Его подвешивали три раза, и все безрезультатно. Грабнер начал терять терпение. Была суббота, вечер, и ему хотелось скорей попасть домой. Этот допрос лишал его драгоценного свободного времени. Фриц провисел в общей сложности полтора часа, после чего его в третий раз бросили на пол. Он с трудом осознал, что Грабнер выходит из кабинета, командуя сержантам отвести заключенного обратно в лагерь. Допрос они продолжат позже.
После того как Фрица увели, Стефан Хейман и другие участники Сопротивления в спешке стали решать, как им поступить. Сколько времени у них есть, прежде чем Фриц сломается и за ними придет гестапо? Весь тот вечер они спорили, пытаясь придумать, как избежать надвигающейся катастрофы.
Густль Херцог еще не спал, когда Фрица привели назад в лагерь. Он поспешил с ним повидаться и обнаружил, что его тащат по улице на своих плечах двое старых друзей из Бухенвальда: Фредль Люстиг и товарищ Густава по транспортной колонне Макс Мацнер, едва не ставший жертвой печально известных тифозных экспериментов.
Фриц не держался на ногах; помимо очевидных синяков и ран, страшную боль ему причиняли вывихнутые суставы и спина. Густль сказал Люстигу и Мацнеру вести его в госпиталь, а сам отправился на поиски других участников Сопротивления.
Госпиталь занимал барачный блок в северо-восточном углу лагеря. Там было несколько отделений: терапевтическое, хирургическое, инфекционное и восстановительное. Хотя заправлял там эсэсовский доктор, он редко появлялся на месте, и работали в госпитале в основном арестанты. По стандартам концлагеря госпиталь был неплох, хотя лекарств в нем, конечно, недоставало.
Фрица отвели в кабинет в терапевтическом отделении. Он был полупарализован, руки отнялись и онемели, спина кровоточила, а боль была нестерпимой. Чешский доктор дал ему сильное обезболивающее и растер руки.
Через некоторое время пришел Густль Херцог с Эрихом Эйслером и Стефаном Хейманом. Все трое смотрели на Фрица с жалостью, терзаемые дурными предчувствиями. Когда врач вышел, они стали дотошно выспрашивать, что гестапо от него хотело. Фриц рассказал об обвинениях Грабнера и предполагаемом плане побега.
– Ты ему что-то рассказал? – спросил Стефан.
– Нет, конечно. Я же ничего не знаю.
Ответ удовлетворил их не больше, чем до этого гестапо.
– Ты выдал чьи-нибудь имена – любые?
Фриц, кусая губы от боли, покачал головой.
Несмотря на его состояние, друзья продолжали допытываться: он действительно не назвал никаких имен? Нет, настаивал он; от него Грабнер ничего не узнал. Им казалось очень подозрительным, что Фрицу позволили вернуться в лагерь. Может, Грабнер надеялся, что Фриц по неосторожности как-то выдаст своих сообщников? А может, просто камеры в Блоке Смерти в Освенциме оказались переполнены (как оно часто бывало).
Наконец они удовлетворились ответами Фрица, стоявшего на том, что он их не выдавал. Они были в безопасности – пока что. Но Стефан и Эрих прекрасно понимали, что Грабнер на этом не остановится. Он продолжит допросы, и муки Фрица будут тянуться до тех пор, пока он не признается или не умрет. Надо было что-то делать.
Пока что они договорились о переводе Фрица в инфекционное отделение, где лежали пациенты с тифом и дизентерией, прилегавшее к моргу в дальнем углу лагеря. Эсэсовский доктор и его подчиненные редко заглядывали туда. Фрица поместили в изоляционный бокс. Пока что ему ничего не грозило – разве что заразиться. Но его нельзя было прятать там вечно; чтобы предупредить возможные розыски, когда он не появится на следующий день на перекличке, его имя придется внести в госпитальный реестр. И тогда гестапо придет за ним. Какие бы решения они ни перебирали, выход оставался один: Фриц Кляйнман должен умереть.
С этой целью Сепп Люгер, лагерный старшина и администратор госпиталя, сделал в реестре запись о смерти заключенного 68629. Подробностей не требовалось; в реестре на каждого пациента выделялась лишь одна строчка с номером обращения, личным номером заключенного, именем, датой поступления и выбытия и причиной выбытия. Для последней имелось лишь три варианта: Entlassen (выписан); Nach Birkenau – отправлен в газовую камеру; либо печать с черным крестом, означавшая смерть. Густль Херцог проследил за тем, чтобы запись о смерти Фрица появилась также в списках заключенных в главной службе лагерного учета.
Правда должна была храниться в строжайшей тайне, о которой знало лишь несколько посвященных. Новость о том, что Фриц умер от побоев, пришлось сообщить его ближайшим друзьям. Даже Густава не поставили в известность – риск был слишком велик, – и он тоже получил страшное, душераздирающее известие о том, что его любимого Фрицля замучили в гестапо. Отцовская скорбь была столь сильна, что Густав не смог себя заставить сделать об этом запись в дневнике, который пролежал нетронутым много недель.
Пока Густав горевал, конспираторы пытались придумать, что делать дальше с живым и уже начавшим поправляться Фрицем. Он постепенно выздоравливал, но еще находился в изоляторе в госпитале. Каждый раз, когда эсэсовский доктор со своей свитой устраивали там обход, старый друг Юл Мейхнер, работавший в больничной прачечной, помогал Фрицу подняться с кровати и спрятаться в кладовой за тюками с бельем.
Фриц понятия не имел, что будет с ним дальше. Глядя на то, как тащатся к отхожим ведрам пациенты с дизентерией, а тифозные в жару крутятся на пропитанных потом простынях, он понимал, что, больному или здоровому, долго оставаться в госпитале ему нельзя.
Из гестапо Моновица просочилась новость о том, что Грабнер прервал расследование из-за смерти Фрица. Пора было переходить к следующему этапу.
Фрицу присвоили личность одного из недавно скончавшихся тифозных пациентов. Он даже имени этого бедняги не помнил – какой-то еврей из Берлина, прибывший в лагерь в числе последних: его номер начинался на 112.000. Уничтожить татуировку или сделать Фрицу новую, с номером мертвеца, было невозможно, поэтому ему забинтовали запястье в надежде, что никто не прикажет предъявить номер для сверки. Стефан Хейман провел с ним много времени, рассказывая, как себя вести и какие предосторожности предпринимать, когда его отправят в новую рабочую команду.
Фрицу было все равно. После камеры пыток душа его словно онемела, он даже не особенно волновался, раскроют его или нет. Годы издевательств, голода и отчаяния в конце концов подорвали его волю к жизни, и он начал сползать в промежуточное состояние, после которого люди превращались в Muselmann. Он открылся перед Стефаном, сказав, что собирается как можно скорее покончить с собой – броситься на караульную цепь на работе или упасть на электрическую изгородь в лагере. Один выстрел – одно краткое мгновение, – и его страданиям и мукам придет конец.
Но Стефан не стал долго выслушивать эти откровения.
– Ты можешь себе представить, что будет с твоим отцом? – спросил он. – Сейчас он считает, что его сын мертв, но тогда – получается, скоро, – узнает правду. Только представь: он узнает, что ты все это время был жив, только когда ты совершишь самоубийство. Ты вообще думал об этом?
Аргументов у Фрица, конечно, не нашлось. После всего, через что они прошли вместе, сдаться на милость СС и позволить, чтобы его прикончили, было бы слишком.
«Так им нас не победить», – всегда говорил его папа; терпение – это главное, страдания временны, а надежда и сила духа непременно одерживают верх.
Стефан пообещал сделать все возможное, чтобы подольше продержать Фрица в безопасности в госпитале. Когда тот смог работать, ему подобрали место в команде, где его никто не знал. Смертность и текучка среди заключенных были такими, что никто ни с кем не успевал толком познакомиться.
Фриц это понимал и полагался на Стефана, но у него все равно оставались сомнения. Люди знали его в лицо – в том числе некоторые из СС. Рано или поздно отец тоже все узнает. По крайней мере семеро членов Сопротивления были в курсе его секрета, и папа тоже с ними дружил. Густав занимал в лагере привилегированное положение, и владение подобной тайной представляло для него огромную опасность.
Спустя три недели Фриц поправился настолько, что смог выйти из госпиталя. Друзья потихоньку перевели его в блок 48, где старшиной был Хаим Гославский, член Сопротивления. В его блоке жили в основном немцы и поляки, не знакомые с Фрицем.
На следующий день Фриц отправился на работу. Ему нашли должность кладовщика в другом слесарном подразделении. Один из надзирателей, Пауль Шмидт, был в курсе его секрета и присматривал за Фрицем. Когда по утрам и вечерам они проходили через лагерные ворота, Фриц едва сдерживал удушливый страх, ожидая, что его вот-вот опознает охранник или враждебный надзиратель. Но старался держаться в центре группы и шагать, глядя прямо вперед, с равнодушным лицом, хотя сердце у него выпрыгивало из груди.
Шли недели, никто его не замечал, и на работе Фриц начал чувствовать себя спокойней. Разоблачение ему пока что не угрожало.
Как-то вечером Густав сидел в общей комнате седьмого блока, и тут один из соседей постучал его по плечу.
– Там на улице Густль Херцог, – сказал он. – Хочет тебя повидать.
Густав вышел из барака и увидел старого друга, с трудом сдерживавшего восторг. Иди за мной, – сделал тот знак, и повел Густава по тропинке за здание, в сторону от дороги. За первым рядом бараков стояли мелкие постройки: уборные, гестаповский бункер и небольшая душевая. Херцог провел Густава к душевой. Из темноты за дверями показалась какая-то фигура; Густав узнал старшего по бане, молодого бухенвальдского ветерана, который дружил с Фрицем. Он огляделся и, убедившись, что горизонт чист, жестом скомандовал Густаву войти.
Недоумевая, Густав вошел в здание, наполненное знакомым запахом сырости и плесени – но никак не мыла. В полутьме он различил силуэт мужчины, стоявшего в тени в глубине бойлерной. Человек двинулся ему навстречу, и его лицо оказалось лицом Фрица.
Это было невероятно, волшебно. Густав всегда говорил, что нельзя терять надежду, сколь бы печальными ни были обстоятельства, но сейчас его потрясение не поддавалось описанию. Снова сжимать сына в объятиях, вдыхать его запах, слышать голос – на такое он даже не надеялся, не смел надеяться! Получается, не зря они все это время боролись за жизнь.
После этой первой встречи они стали видеться при любой возможности, всегда по ночам, в душевой. Теперь, когда тяжесть потери упала с его души, отеческие заботы нахлынули с новой силой, и Густав стал тревожиться о том, что Фриц в двойной опасности. Густль Херцог и другие уверяли его, что делают все, чтобы уберечь мальчика, но было ли этого достаточно?
Осенью из Освенцима I пришла невероятная новость: СС сместило Максимилиана Грабнера с поста главы лагерного гестапо.
Это было не просто увольнение. В Берлине уже долгое время зрело недовольство его действиями. Даже по стандартам СС количество казней, проводимых по его приказу, вызывало недоумение, равно как и их неорганизованный характер. По мнению Гиммлера, Окончательное Решение – и вообще убийство – было своего рода предприятием, призванным работать чисто, эффективно и упорядоченно, а не забавой или проявлением личных наклонностей. Садизм и кровожадность Грабнера ставили под сомнение его надежность, однако с должности его сняли за обычное стяжательство.
Как многие старшие офицеры в лагерях, Грабнер использовал служебное положение, чтобы нажиться на ценностях, конфискованных у евреев, которых казнили в Биркенау, хотя официально эти ценности принадлежали СС. В отличие от большинства лагерного персонала, он крал в гигантских размерах, отправляя домой целые чемоданы незаконной добычи. Из-за таких масштабов коррупции эсэсовцы начали в его отношении внутреннее расследование. Грабнера сняли с должности и посадили под арест вместе с несколькими сообщниками, включая жизнерадостного убийцу Герхарда Палича. Рудольф Хёсс, комендант Освенцима, покрывавший Грабнера, также лишился своего поста.
Новый комендант, Артур Либехеншель, вступил в должность в ноябре 1943 года. Он устроил ротацию всему персоналу лагеря и снова вернул в ряды лагерного СС порядок и дисциплину.
Для Фрица было важно, что главная угроза его безопасности наконец исчезла. Грабнера устранили, и в общем хаосе вряд ли кто-то из гестаповцев стал бы гоняться за одним-единственным заключенным из Моновица. Кроме того, ночью 7 декабря в здании гестапо в Освенциме I вспыхнул пожар, уничтоживший все свидетельства Грабнеровых преступлений.
В конце концов ситуация с Грабнером забылась, а с ней миновала и необходимость постоянно скрываться. Фриц Кляйнман мог возвращаться к жизни. Его имя снова вписали в лагерный реестр, и берлинский еврей, умерший от тифа, был забыт.
Но хоть необходимость в строгой секретности отпала, Фрицу все же следовало сохранять осторожность, чтобы не попасться кому-нибудь из охранников, знавших о его смерти – особенно гестаповским сержантам Тауту или Хоферу. Однако среди тысяч пленников Моновица, сотен тысяч тех, кто бесконечно курсировал между разными лагерями Освенцима, и десятков тысяч убитых кто заметил бы, что один потихоньку воскрес?
С приходом зимы Густав, воспользовавшись своим положением, перевел Фрица к себе в ВИП-блок. Теперь по вечерам они могли спокойно сидеть вместе, а не подвергаться опасности, встречаясь вне бараков. Однако положение их было непростое: из-за низкого статуса Фрицу не разрешалось находиться в комнате дневного пребывания вместе с отцом, пока тот беседовал с друзьями; вместо этого он должен был один сидеть у себя на койке, что технически также запрещалось – койки предназначались только для сна.
Тем не менее он был в тепле и безопасности. И уж точно в лучших условиях, чем до своей «смерти»; там старший по бараку, которого звали Пауль Шафер, не желавший сносить вонь немытых мужских тел в спальне, держал окна открытыми в любую погоду. Исключительно из садистских соображений он также отключал отопление, поэтому мокрая форма не успевала просохнуть. Если кого-то ловили на том, что он лег спать в рабочей одежде, чтобы не мерзнуть, Шафер избивал его и отнимал паек.
«Итак, начинается 1943 год», – писал Густав. На них снова обрушились холода; земля застыла, засыпанная снегом. Это была их с Фрицем пятая зима в лагерях, пятый год беспросветного кошмара. И все же, хотя они столько всего выстрадали и перенесли, самое страшное было еще впереди.
Войти с помощью соц. сетей: