Вдали от дома

Дражайшая Олли,

Я получил ваше чудесное письмо, за которое искренне благодарю, и прошу извинения за отсутствие новостей от нас с Фрицлем, но мне приходится быть крайне осторожным, чтобы не причинить вам никаких неприятностей. За драгоценную посылку я благодарю вас еще тысячу раз… Я счастлив, что у меня есть столь великодушные и преданные друзья, даже сейчас, вдали от дома.

Был третий день нового, 1944, года, и в воздухе уже витала надежда. Карандаш Густава стремительно бегал по тетрадному листу в клетку.

Поверьте, дорогая Олли, что все эти годы я вспоминал дивные часы, проведенные с вами и вашими родными, и никогда вас не забывал. Для нас с Фрицлем эти годы оказались нелегкими, но, благодаря стойкости и силе воли, я заставлял себя жить дальше.

Если мне выпадет счастье снова увидеться с вами и вашими близкими, это компенсирует мне упущенное – те два с половиной года, что я не имел вестей от своей семьи… Но я стараюсь этим не терзаться, потому что однажды мы обязательно воссоединимся. Что касается меня, дорогая Олли, я все тот же прежний Густль и намереваюсь таковым остаться… В любом случае знайте, моя дорогая, что, где бы я ни был, я всегда думаю о вас и о моих дорогих друзьях, и передаю вам мои наилучшие пожелания и поцелуи.

Ваш Густль и Фриц.

Густав сложил листок и сунул его в конверт. На следующее утро Фриц потихоньку пронесет письмо на фабрику и передаст своему немецкому другу. Мужественный мальчик снова превзошел себя. Для него нет никаких преград; единственное, что Густав может сделать – это надеяться, что он опять не навлечет на себя беду.

На той неделе Фриц передал Фредлю Вохеру письма других венских заключенных, в основном евреев, которых ждали дома арийские жены. Они старались писать так, чтобы содержание письма не поставило под угрозу ни отправителя, ни получателя, если почту перехватит гестапо.

* * *

Для Фрица передача писем была не единственным способом обмануть систему в пользу своих товарищей. Он занялся также обменом бонусов.

Не так давно для образцовых работников в Освенциме ввели систему бонусных купонов. Получать их могли только неевреи в статусе квалифицированных специалистов; на купоны в лагерном буфете предлагалось покупать предметы роскоши вроде табака или туалетной бумаги. Эта система, придуманная Гиммлером, была нацелена на повышение производительности труда, но на деле надзиратели часто использовали купоны как средство поощрения за некоторые услуги, а не за примерную работу.

Для многих главная привлекательность купонов заключалась в том, что ими можно было расплачиваться в лагерном борделе. Это нововведение также являлось инициативой Гиммлера в поддержку интенсивного труда. Бордель стоял за колючей проволокой рядом с лагерными кухнями и проходил под эвфемизмом «женский блок». Там работали арестантки из Биркенау – немки, польки, чешки, но ни в коем случае нееврейки, – вызвавшиеся «добровольно», когда им пообещали последующее освобождение. Для посещения борделя требовалось записаться в очередь, а записывали в нее только заключенных-арийцев с достаточным количеством набранных купонов. Перед визитом клиенту делали укол от венерических заболеваний, и эсэсовский офицер назначал ему женщину и комнату. Днем, когда бордель был закрыт, женщин нередко видели прогуливающимися за пределами лагеря, каждую в сопровождении блок фюрера.

Густав, официально числившийся арийцем, тоже получал купоны, но практически ими не пользовался. Начальник лагеря Шёттль, отличавшийся извращенными вкусами, получал особое удовольствие, выслушивая подробные рассказы узников об их свиданиях с женщинами; но, сколько он ни пытался убедить Густава пойти в бордель, тот всегда отказывался, оправдываясь своими преклонными годами (ему было всего пятьдесят один, но по лагерным меркам он считался глубоким стариком – практически никто не доживал там до таких лет).

Поскольку Густав еще и не курил, купоны ему были ни к чему, так что он передавал их Фрицу, а тот выменивал на черном рынке.

Фриц свел знакомство с надзирателями с кухонь и из «Канады», где хранились вещи, изъятые у заключенных; оба они были продажными до мозга костей, и оба обожали наведываться в бордель. В обмен на купоны Фриц получал хлеб и маргарин из кладовой, а из «Канады» – драгоценную теплую одежду: свитера, перчатки, шарфы и все остальное. Свою добычу он доставлял в барак и делился ею с отцом и друзьями.

Неприятно было думать, что он таким образом способствует эксплуатации женщин в борделе, но во враждебной лагерной среде за улучшение условий для одного человека всегда приходилось расплачиваться страданиями другого. Через некоторое время женщин заменили новой партией молоденьких полек. Первая партия, пережившая несколько месяцев унижений ради обещанной свободы, отправилась назад в Биркенау. Из лагеря их так и не выпустили.

* * *

Весной и в начале лета 1944-го обстановка в Освенциме заметно изменилась. Густав писал в своем дневнике, что в Моновиц постоянно прибывают новые заключенные, практически все – молодые евреи из Венгрии. Вид у них был убитый, опустошенный; судя по новостям, доходившим с востока, война принимала для нацистов крайне неудачный оборот.

В марте Германия оккупировала территорию Венгрии, своего бывшего союзника. Встревоженное постоянными поражениями нацистских войск на Восточном фронте и высокой вероятностью англо-американского вторжения в Северо-Западную Европу, венгерское правительство начало втайне делать шаги к примирению с союзническими силами. В глазах Германии это было вероломным предательством. Гитлер в ярости захватил страну и взял под контроль ее армию.

В Венгрии на тот момент проживало около 765 000 евреев. Конечно, в стране случались вспышки антисемитизма, но до сих пор евреев там не преследовали. Теперь, в одно мгновение, их решено было ликвидировать.

Систематические гонения начались 16 апреля – в последний день еврейской Пасхи, праздника в честь божественного освобождения и исхода из плена. Подразделения Айнзацгруппы при поддержке венгерской жандармерии начали сотнями тысяч сгонять евреев в импровизированные лагеря и гетто. Все делалось быстро, четко и жестоко; во главе операции стояли два опытных эсэсовских офицера: Адольф Эйхман, ранее отвечавший за депортацию евреев из Вены, и бывший комендант Освенцима Рудольф Хёсс.

Первые составы отправились из Венгрии в Освенцим в конце апреля – в них везли 3800 еврейских мужчин и женщин. По прибытии их сразу отправили в газовые камеры. Но это была лишь первая тонкая струйка из будущего гигантского людского потока. Чтобы работать эффективнее, старый «еврейский подъезд» в Освенциме заменили на новую железнодорожную ветку, которая вела прямо в Биркенау, с разгрузочным перроном длиной почти полкилометра.

Позднее Густав познакомился с несколькими женщинами из Венгрии, которых доставили в Освенцим как раз по этой ветке, и они в подробностях ему описали, что там происходило.

Во вторник, 16 мая, лагерь Биркенау перешел на режим строгой изоляции. Всех заключенных под охраной заперли в бараках. Исключение составляли только члены зондеркоманды и, как ни странно, лагерный оркестр. Вскоре после этого по железнодорожной ветке с грохотом и дымом подкатился железнодорожный состав, въехал под кирпичную арку КПП и остановился у перрона. Двери распахнулись, и из каждого вагона высыпалось едва ли не по сотне людей. Старые и молодые, женщины, мужчины, дети. Казалось, никто из них понятия не имел, куда их привезли, и многие высаживались из поезда с легким сердцем, усталые и дезориентированные, но полные надежд. Они не пугались, когда видели членов зондеркоманды в полосатых пижамах. Беззаботность обстановке придавала и музыка, исполняемая лагерным оркестром.

Дальше производился отсев. Всех, кто был старше пятидесяти, всех больных или слабых, детей и их матерей, беременных отправляли в одну сторону. Здоровых мужчин и женщин в возрасте от шестнадцати до пятидесяти лет – примерно четверть от всей массы – ставили в другую. До вечера лагерь успел принять еще два состава из Венгрии. Еще два отсева, тысячи человек, отправленных направо или налево. Те, кого признавали пригодными для работы, получали статус «транзитных евреев» и отправлялись в отделенную для них часть лагеря. Остальных загоняли в низенькие постройки между деревьями в конце железнодорожной ветки, из труб которых днем и ночью поднимался в небо едкий дым.

В тот день в Биркенау доставили примерно пятнадцать тысяч венгерских евреев; точное их число неизвестно, потому что ни одного из них – ни убитого, ни отправленного на работы – не регистрировали как заключенного Освенцима и не снабжали личным номером. Ясно было, что даже тем, кого отправляли на работы, долго не жить.

Так началась чудовищная эскалация, ставшая зенитом – или, точнее, надиром – Освенцима как фабрики смерти. Между маем и июлем 1944-го организация Эйхмана отправила в Освенцим 147 железнодорожных составов. До пяти поездов в день прибывали в Биркенау, перегружая возможности системы. В строй заново ввели резервные газовые камеры, до этого стоявшие без дела. Четыре из них работали круглосуточно. Девятьсот измученных душевных калек из зондеркоманды загоняли раздетых догола женщин, мужчин и детей в газовые камеры и выгружали оттуда трупы. В «Канаде» все склады были завалены чемоданами с одеждой и ценными вещами. Крематории не справлялись с нагрузкой, и для тел приходилось копать ямы. СС действовало в страшной спешке; новоприбывших так торопились отправить в газовые камеры, что зачастую открывали их, когда некоторые жертвы из предыдущей партии еще дышали; тех, кто еще шевелился, пристреливали или добивали, а кого-то живым бросали в могилы.

Часть мужчин и женщин, прошедших отбор, отправляли в Моновиц. Густав наблюдал за ними со слабым сочувствием. «Многие из них лишились родителей, потому что родителей отослали в Биркенау», – писал он. Мало кому повезло так, как им с Фрицем – отцу и сыну, оставшимся вместе. Хватит ли им сил и удачи, чтобы тоже выжить? Вряд ли, судя по их сломленному виду. У многих уже проявлялись симптомы внутреннего опустошения, превращавшие людей в Muselmanner. «Это очень печально», – писал Густав.

* * *

В середине 1944-го мебельную команду Густава перевели на комбинат Буна. Теперь он пользовался таким влиянием, что смог перевести к себе Фрица, чтобы тот работал под его началом.

Первые месяцы года выдались нелегкими: зима была суровой, с обильными снегопадами и вспышками лихорадки и дизентерии. Оба они заболели и какое-то время пролежали в госпитале, в постоянном страхе отсева и ликвидации. Густав свалился первым, в феврале. Он пробыл в госпитале восемь дней и вышел прямо перед зачисткой, в результате которой многих других пациентов, поступивших одновременно с ним, отправили в газовую камеру. Следующая эпидемия вспыхнула в конце марта и уложила Фрица в госпиталь на две недели.

Теперь, работая на комбинате, Густав наконец познакомился с Фредлем Вохером, их благодетелем, пользовавшимся их с Фрицем полным доверием.

Для Фрица перевод в мастерскую отца означал возобновление учебы на мебельщика, прерванной в 1938 году после Аншлюса. Они работали под надзором вольнонаемного начальника из Людвигсхафена. «Он неплохой человек, – писал Густав, – и старается по возможности нас поддерживать. И уж точно он не нацист».

Лояльность народа к нацистам сильно пошатнулась, когда ход войны изменился и страна столкнулась с вероятностью поражения и реалиями того, к чему привел нацистский режим. 6 июня началось долгожданное вторжение во Францию союзнических сил. Тем временем Красная армия продолжала наступать на немцев с востока.

В июле русские вошли в Остланд, окружили Минск и захватили территорию, на которой ранее находился Малый Тростенец. Лагерь закрыли и уничтожили в 1943 году, когда он уже выполнил свою задачу. 22 июля войска, продвигаясь по территории Восточной Польши, захватили громадный концентрационный лагерь Майданек близ Люблина – он первым из крупных концлагерей оказался в руках союзников. Они увидели лагерь таким, каким он был на самом деле: с газовыми камерами, крематориями и грудами мертвых тел. Свидетельства очевидцев разлетелись по всему миру, появившись в газетах от Правды до New York Times. По словам одного русского военного корреспондента, ужас был «слишком громадным и невообразимым, чтобы до конца его осознать».

Давление на правительства союзных государств росло; теперь, когда они представляли себе ситуацию в лагерях, включая Освенцим, надо было предпринимать какие-то меры. Звучали призывы к бомбардировкам вспомогательных лагерных служб и железнодорожных подъездов. Командующие военно-воздушными силами союзников рассмотрели такой вариант и отвергли его, сочтя сомнительным с точки зрения расходования ресурсов, которые, по их словам, следовало полностью направить на стратегические бомбардировки и поддержку с воздуха наступающим армиям. И никак иначе.

Однако СС прекрасно понимало, что некоторые лагеря находятся слишком близко к промышленным комплексам, которые подвергаются риску бомбардировок – как Буна в Освенциме, до которого вполне могли добраться союзнические дальние бомбардировщики. Было решено принять в Освенциме меры противовоздушной обороны. На комбинате устроили бомбоубежища, а по всему лагерному комплексу ввели правила затемнения. Задача обеспечить лагерь специальными шторами легла на Густава Кляйнмана, который на время прервал работу по обивке мебели и занялся пошивом затемняющих занавесей. Он встал во главе швейного цеха, где работали двадцать шесть его подчиненных, в основном молодых евреек – «все послушные и безотказные труженицы». Под руководством Густава они шили светозащитные шторы, а Фриц помогал вольнонаемным рабочим развешивать их.

Начальником Густава был гражданский по имени Ганс, социалист, он частенько заглядывал в цех, чтобы поболтать и перекусить с ним вместе. Ганс отличался от прочих управляющих на комбинате, которые жили в постоянном страхе СС и настаивали на том, что фюрер знает, что делает; среди них встречались и идейные нацисты, сразу докладывавшие о любых контактах с заключенными главному инженеру, еще одному убежденному гитлеровцу.

Польским женщинам из соседнего цеха, занимавшегося изоляционными материалами, удавалось проносить на работу хлеб и картошку, которую они отдавали еврейкам, шившим шторы. Где они брали продукты, оставалось загадкой, ведь у них самих пайки были крайне скудными. Кое-что передавали и двое чешских рабочих, развешивавших шторы, которые делали для чешских евреев то же самое, что Альфред Вохер для Фрица – отвозили письма друзьям в Брно и проносили в лагерь передачи вроде сала и грудинки.

Несмотря на щедрость друзей и родни, количество пищи, на фоне количества заключенных, было микроскопическим. Все, кроме ортодоксальных евреев, с благодарностью принимали грудинку и другую некошерную еду, так как давно отказались от строгого следования религиозным законам. Некоторые, как Фриц, вообще отвернулись от религии, не в силах и дальше верить в Бога, заботящегося о евреях.

Женщины в швейном цеху Густава, побывавшие в Биркенау, рассказывали, что происходило там. Четверо венгерских портных, приставленных к их команде, описывали депортацию из Будапешта. События развивались с ураганной скоростью, гораздо быстрее и беспощадней, чем в Вене. Венгерским евреям, хотя они и жили под гнетом антисемитского правительства, позволялось соблюдать Шабат и посещать синагогу, поэтому они считали, что слухи о гонениях, доходившие из Германии, сильно преувеличены. Но потом пришли нацисты, и они все увидели своими глазами.

Почти два года Густав слушал истории о происходившем в Биркенау, но то, что творилось там сейчас, казалось ему запредельной степенью варварства. «Вонь от сжигаемых трупов доходит до самого города», – писал он. Каждый день мимо Моновица с юго-востока проезжали составы с крепко запертыми вагонами. «Мы знаем, что там творится. Все это венгерские евреи – и все это в двадцатом веке».

* * *

С помощью Фрица Шуберт закрепил последнюю штору на окне кабинета. Он попытался растолковать служащему, как ею пользоваться, но разговор не удался: Шуберт был этническим немцем из Польши и по-немецки говорил плохо.

Они с Фрицем упаковали свои инструменты. В этот момент один из гражданских, проходивших мимо, сунул в чемоданчик Шуберта краюху хлеба, кивнув в сторону Фрица. Шуберт незаметно взял хлеб и переложил Фрицу в ящик с инструментами. Фриц взвалил на плечо кучу готовых штор, и они пошли в следующее здание. Они прекрасно ладили между собой, несмотря на языковые сложности. Шуберт был из Бельско-Бялы, где Густав работал подмастерьем у пекаря в первые годы века. Фрицу нравилось ходить из одного здания в другое – он чувствовал себя почти свободным. Каждый день они с Шубертом возвращались в цех с ящиками, полными кусков хлеба.

Следующим по списку шел КПП, на котором заправлял капрал СС, прозванный заключенными Rotfuchs – Рыжий лис – из-за огненно-рыжих волос и вспыльчивости. Когда они шли мимо, Фриц заметил, что Лис раздраженно поглядывает на группу греческих евреев, стоявших без дела под аркой ворот. Фриц почуял неладное и замедлил шаг. Лис явно решил дать волю своему гневу: выскочив из КПП, он бросился к грекам и начал кричать на них, требуя возвращаться на работу. Ни один из них не знал немецкого; греки не понимали, чего он от них хочет. Тогда Лис начал яростно лупить их прикладом винтовки.

Этого Фриц не стал терпеть: он отставил свой ящик с инструментами и бросился между Лисом и его жертвами.

– Вам надо скорей возвращаться на КПП, – сказал он, указывая на широко открытые ворота. – Заключенные могут сбежать.

Других эсэсовцев указание на пренебрежение служебными обязанностями, пусть даже от арестанта-еврея, сразу же привело бы в чувство. Но только не Лиса. Его бледное, опухшее лицо побагровело от гнева.

– Я делаю, что хочу! – заорал он.

За этим последовал звук взводимого курка, и дуло винтовки уставилось на Фрица.

Это был конец; после всех этих лет его собирались убить в случайном приступе ярости, из-за заключенных, с которыми Фриц даже не был знаком.

Лис уже готов был нажать на курок, но тут дуло винтовки отвел в сторону герр Эрдман, главный инженер, привлеченный странным шумом. Фриц тут же развернулся и скорым шагом направился к близлежащему складу. Он хорошо понимал, что надо быстрей уносить ноги.

Ситуация могла разрешиться двояко: его могли расстрелять за неподчинение или, в лучшем случае, подвергнуть порке. Но ничего подобного не произошло; герр Эрдман подал на Лиса официальную жалобу в И. Г. Фарбен, и капрала перевели в другое место. Больше заключенные Моновица его не видели.

Действия Эрдмана отражали настроения многих немцев. Последние крохи доверия к нацистскому режиму уничтожило дальнейшее ужесточение положения в Германии. Граждане страны боялись того, что по вине Гитлера станется с ними дальше, а перед теми, кто работал в Освенциме и на комбинате, постепенно открывались реальные масштабы преступлений СС, и люди все меньше были готовы мириться с ними.

Фриц мог свободно передвигаться по территории Буны, разнося светомаскировочные шторы, и потому часто встречался с Фредлем Вохером. Как-то раз тот познакомил Фрица с друзьями с противовоздушных батарей Люфтваффе, размещенных за периметром. Пайки у них были более чем щедрые, и солдаты передали Фрицу мясные и рыбные консервы, джем и искусственный мед.

Такие подарки в последнее время стали еще ценней. В Германии наступил дефицит продуктов; все ресурсы уходили на солдат, сражавшихся на линии фронта. Жители тыла питались крайне скудно, а заключенные в концлагерях не получали почти ничего. Количество Muselmanner постоянно росло, число умерших от голода и болезней достигло небывалых размеров, и еще больше день за днем погибало в газовых камерах. Конечно, переданной в лагерь пищи для всех не хватало, но, по крайней мере, кому-то она помогла выжить. Фриц и его друзья полностью отдавали свои лагерные пайки тем, кто голодал.

Фриц сильно страдал от того, что разделить пищу на все огромное количество заключенных было невозможно, и ему приходилось делать тяжкий выбор. «Если делить еду на всех, для каждого это будет лишь капля воды, попавшая на раскаленный камень». Отдавать продукты Muselmann в последней стадии истощения, который со дня на день умрет, казалось пустой их тратой.

Скрепя сердце вместо предельно истощенных и умирающих Фриц кормил молодежь. В его бараке было три мальчика, родители которых погибли в газовых камерах. Один из них – старый приятель из Вены, Лео Мет, которому поначалу удалось избежать нацистских концлагерей, уехав во Францию, но все-таки оказавшийся в Освенциме после аннексии Германией зоны Виши. Фриц отдавал им свой паек из хлеба и супа, а также немного колбасы и других продуктов, которые перепадали ему от людей на комбинате. Он рассматривал это как свою благодарность за доброту, которую проявили к нему лагерные ветераны, когда он шестнадцатилетним подростком попал в Бухенвальд.

Густав тоже делал все, что мог, для молодых и нуждающихся заключенных. Однажды, услышав на перекличке новые имена, он обратил внимание на Георга Копловица – когда-то мать Густава работала на еврейскую семью по фамилии Копловиц, очень тепло к ним относилась и оставалась у них до своей смерти в 1928-м. Заинтригованный, Густав обратился к парню и узнал, что тот и правда из той самой семьи и что он единственный пережил отсев в Биркенау. Густав взял Георга под свою опеку, обеспечивал его дополнительной пищей и нашел ему безопасную работу – помощником в госпитале.

В их кругу взаимопомощи участвовали и британские военнопленные, работавшие на производстве вместе с заключенными Освенцима. Они жили в лагере Е715, рабочем подразделении Шталаг VIII-В. Несмотря на то что лагерь находился внутри контролируемой СС зоной Аушвица, они считались заключенными Вермахта, и их конвоировали и охраняли обычные солдаты. Они регулярно получали гуманитарную помощь по каналам Международного Красного Креста и делились ею с заключенными Освенцима, а также рассказывали им новости о ходе войны, почерпнутые из передач Би-би-си, которые ловили по припрятанному у себя радио. Фриц особенно любил их шоколад, английский чай и сигареты «Нэви Кат». С учетом того, что для британских военнопленных все это тоже было бесценно, они делали весьма щедрый жест, делясь с другими. Их шокировало жестокое обращение СС с заключенными, и они часто жаловались на него своим охранникам. «Поведение британских военнопленных по отношению к нам быстро стало предметом разговоров по всему лагерю, – вспоминал Фриц, – и их помощь была для нас очень ценной».

Но, как бы ни выручала заключенных полученная еда, тех, кого ловили с поличным, ожидала порка или несколько дней голода в стоячих камерах Блока Смерти: крошечных наводящих клаустрофобию пеналах, где нельзя было сесть. Особенно пристально следил за этим сержант СС Бернхард Ракерс, который считал арестантские рабочие подразделения комбината Буна своим маленьким королевством, набивал за их счет карманы, сексуально эксплуатировал женщин-работниц и назначал максимально суровые наказания. Фриц, пронося контрабанду в своем ящике с инструментами, постоянно рисковал столкнуться с ним. Ракерс частенько обыскивал заключенных и, обнаружив любой посторонний предмет, на месте награждал виновника двадцатью пятью ударами кнута. Никаких официальных рапортов он не подавал, а контрабанда отправлялась прямиком в его закрома.

Фриц и остальные пробовали найти другие, более безопасные способы разжиться продуктами. И тут двое венгерских евреев предложили любопытную идею шить и продавать плащи.

Йено и Лачи Берковицы, братья из Будапешта, были отличными портными, работавшими в цехе у Густава на пошиве светомаскировочных штор. Как-то раз, в сильном возбуждении, они подошли к Фрицу и поделились смелым планом. Черная ткань, из которой шили шторы, была толстой и прочной, водонепроницаемой с одной стороны. Из нее получились бы отличные плащи, которые можно было выгодно обменивать на черном рынке на еду или даже продавать за наличные вольнонаемным.

Фриц указал братьям на очевидную проблему: запасы ткани строго контролировались, и расход сверялся с количеством пошитых занавесов. Даже обрезки обязательно возвращались герру Гансу. Йено и Лачи только отмахнулись: они были уверены, что изыщут излишки ткани. Опытный портной может раскроить материал так, что расход уложится в обычный процент обрезков. С учетом того, сколько занавесов шьется в цеху, плащей получится немало. Фриц посоветовался с отцом, и тот согласился дать плану ход.

Братья действительно могли выкроить от четырех до шести плащей в день, практически не увеличив общий расход материала. Остальные рабочие в цеху старались изо всех сил, чтобы производство штор не отставало.

План только-только начал воплощаться, когда натолкнулся на внезапное препятствие. Братья поняли, что не учли один важный фактор: у них не было пуговиц – и даже ничего, чем их можно было заменить. Они поспрашивали, и один чешский вольнонаемный, развешивавший шторы, пообещал в скором времени привезти им запас пуговиц из Брно. Решение было найдено, и работы возобновились.

За продажу плащей отвечал Фриц. Он подружился с двумя польскими гражданскими швеями из цеха изоляционных материалов, располагавшегося по соседству, Данутой и Степой; они проносили готовые плащи в свое поселение и продавали другим работницам. Один плащ стоил либо килограмм грудинки, либо пол-литра шнапса, который затем выменивали на другие продукты.

Плащи, отлично сшитые и очень удобные, быстро стали популярны, отчего возросла опасность, что СС обратит внимание на эти приметные черные облачения, которыми в одночасье обзавелись многие вольнонаемные. Однако затем их стали покупать немецкие инженеры и управляющие, отчего риск упал: эти влиятельные люди теперь сами были заинтересованы, чтобы СС закрыло на побочное производство глаза. Тем временем количество заключенных, которым Фриц с друзьями могли помочь, заметно выросло, и многие жизни им удалось спасти.