В конце каждого месяца начинается паника — пора выдавать зарплату; вот и приходится метаться по благодетелям, чтобы на всех хватило.

— А ты помолись Иоанну Милостивому, он всегда в таких случаях помогает.

В келье горой свалены бумаги: на столе и на всех полках стеллажей. Уходим в шесть, приходим в двенадцать, какие еще уборки, до кровати бы добраться. Протянула руку к книжной полке, и вдруг из какой-то стопки падает на пол маленькая ламинированная иконочка — Иоанн Милостивый, кто-то привез из Венеции. Наверное, отец Сергий.

Он сейчас как раз там служит.

Стопка старых календарей за аналоем — открыла первый попавшийся, и как раз на молитве Иоанну Милостивому.

— Мать Елизавета, иди сюда, процесс пошел.

Прочитали мы с ней эту молитву перед маленькой иконой святителя, да и все. А еще я нашла его житие, и очень мне запомнилось, как он благословил своему эконому во все торжественные праздники открывать широко двери и во всеуслышание возвещать: «Владыка! А гроб-то, который Вы себе заказывали, уже почти готов! Прикажите его доделать!»

Прошло всего несколько дней, и вот 7 декабря, престольный праздник в Екатерининском монастыре. Торжественная архиерейская служба, полная трапезная гостей во главе с Владыкой. Владыка всех поздравляет, и всех именинниц, и меня, как всегда, — он все еще помнит мое имя до пострига.

Выходим мы на лестницу, а там стоит наш бывший водитель, Сергей, который когда-то утопил в Орше наш маленький красный трактор Т-25, а теперь он плотник, и тоже меня поздравляет: «У меня, матушка, есть для Вас подарок. Только он необычный. Вы не обидитесь?»

— Да нет, конечно.

— У меня для вас есть гроб. Даже два. Выбирайте — красный или черный.

— Конечно, красный. Пасхальный. Вези в монастырь!

Вот это да! Надо же — значит, Иоанн Милостивый нас услышал. Гроб посреди пира — ну точно из его жития.

А через неделю к нам приехала Валентина Никаноровна:

— Вот что я хочу тебе сказать. Забирай свою часовню.

— Как это забирай? Отец Павел ее восстановил, все там устроил, и — забирай!

— А я тебе говорю — забирай. Время пришло. Приближается 400-летие Дома Романовых. А ваша игумения Сергия эту часовню строила к 300-летию.

Часовню — Федоровскую — действительно построила оршинская матушка игумения Сергия в 1913 году, а после революции ее разрушили, и там долгие годы была керосиновая лавка. В конце восьмидесятых, когда нас еще не было в Твери, часовню передали Церкви, и отец Павел ее восстановил и освятил на этот раз в честь Иоанна Кронштадтского, потому что наконец-то у нас совершилось его прославление.

— Забирай, говорю тебе, свою часовню.

Пиши письмо Владыке.

Может, это и есть ответ от Иоанна Милостивого?

Составили мы письмо, написали там, что очень благодарны батюшке, отцу Павлу, за труды, но часовня-то оршинская… И как раз 400-летие приближается…

Владыка сразу же вернул часовню нашему монастырю. «Это, — сказал, — исторически обосновано и аргументировано». А отец Павел, наверное, давно готовился к этому неизбежному событию, и мы на самом деле получили от него подарок — он оставил все убранство, иконостас, все иконы, только попросил не увольнять девочек, которые там работают. Вот и оказалось его имя в монастырском синодике благодетелей, записанных на «вечное поминовение».

Гроб этот пасхальный так и простоял несколько лет на колокольне, пока одна из сестер не попросила перенести его к ней в келью — для памяти смертной. Это только сначала страшно на него смотреть, а потом привыкаешь. Вот у Батюшки в приемной несколько лет стоял гроб. Мы-то все давно присмотрелись к нему, и даже писали на нем свои покаянные записки. Новенькие сначала пугались, а потом тоже привыкали. В этом простом деревянном гробу его и привезли из больницы в Лавру, а потом переложили в другой, обтянутый белой тканью. У Батюшки все было просто. Даже подчеркнуто просто. «Смотрите, чтобы у вас не было никакой роскоши», — строго сказал он мне однажды.

Вот так и складывается в нашем монастыре, что сестры всегда живут в тесноте, и как ни старайся, все не хватает нормальных помещений для жизни. Денег впритык или просто нет, ничего особенно не построишь. Ни гостиницы, ни музея, ни трапезной для паломников. Только самое необходимое. Зато прекрасный древний храм и тишина за окнами. И эта удивительная лесная дорога…

Маша появилась у нас несколько лет тому назад осенью: она не поступила в Лаврскую иконописную и плакала возле Батюшкиной кельи. Там ее увидела моя подруга Ася, когда Батюшка уже ушел после приема, а Маша так и не попала к нему, и Ася привезла ее к нам. Вскоре к ней приехала прабабушка и осталась у нас насовсем. Прабабушка стала монахиней Савватией, а Маша — инокиней Анной. Когда мать Савватии было уже восемьдесят шесть, она почти ослепла, а московские врачи посоветовали ей пить корвалол и сидеть дома. Я рассказала об этом Батюшке, и он благословил покупать билеты в Симферополь — лететь с ней туда на самолете: «Там хороший врач, он с этой катарактой справится». Только обязательно зайдите сначала к святителю Луке. «На восьмой день после операции будет видеть», — пообещал нам доктор, и мать Савватия терпеливо ждала своего восьмого дня в церковном домике отца Вячеслава в Казачьей бухте Севастополя. Она совсем не роптала:

— Ну и что, что я теперь совсем ослепла? Вы же будете мне читать Псалтирь и Евангелие, и я смогу жить.

Семь дней она не видела ничего, а на восьмой день проснулась, вышла на улицу и разглядела клетчатые штаны на балконе соседнего дома. И долго-долго каждое утро начиналось у нее с благодарности святителю Луке, Батюшке, врачу и нашей обители за то, что теперь она может читать.

В начале августа она упала, сломала ногу и слегла. Вскоре перестала нас узнавать, мы ее причастили шесть раз подряд и пособоровали. А через две недели к нам в монастырь неожиданно приехал митрополит. Вечером мы сели пить чай, и вдруг прибегают сестры:

— Мать Савватия умерла! Благословите послужить литию?

— Я сам послужу, — и через несколько минут сестры пели первую панихиду с Владыкой в крошечной келье-пенале, где лежала укрытая мантией мать Савватия. Мне все казалось, что она еще дышит. В конце панихиды все запели: «Христос воскресе из мертвых!»

Мать Савватию пришлось отвезти в морг, такие уж сейчас правила, она так и уехала туда вечером в монашеской одежде. И оказалась в морге совсем одна — никого больше ночью туда не привезли, а утром уже вернулась в свой родной монастырь.

Купить для нее гроб мы уже никак не успевали. Вот и пригодился мой изрядно поношенный пасхальный гроб — такой же простой, как Батюшкин, только красный, а не белый. Его принесли к бабушкиному дому и положили туда мать Савватию. Потертые края прикрыли красивыми белыми и розовыми цветами, и получилось все как надо. Гроб поставили в Савватьевской маленькой церкви, дочки и внучки мать Савватии с монастырскими сестрами читали там Псалтирь. Под утро совсем выдохлись после всех событий дня и оставили ее одну до службы, с Ангелами. А ведь точно с Ангелами! Потому что в шесть утра мать Надежда вышла на балкон, с которого как на ладони видна Савватьевская церковь, и услышала, что внизу поют панихиду, — пение сестер и возгласы священника. Она спустилась со второго этажа, зашла в церковь — а там никого. Батюшка еще не приехал, а сестры только просыпаются на службу.

Владыка разослал циркулярные письма с распоряжением поминать мать Савватию во всех монастырях епархии. Таких почестей еще никто из наших усопших сестер не удостаивался.

Лет, наверное, пятнадцать мы всё пишем и пишем в разные инстанции с просьбой вернуть нам из Тверского музея нашу древнюю Феодоровскую икону, которую, по преданию, привез из Костромы настоятель нашего монастыря архимандрит Иосиф, — ему доверили подписывать от всей Тверской земли Уложенную грамоту на избрание царя Михаила Федоровича Романова в 1613 году. Уже огромная папка накопилась с нашими письмами и ответами на них. И вот очередное совещание, все как всегда, никто не хочет, чтобы икона покидала Тверь: «Задача не имеет решения».

— Если задача не имеет решения, значит, — говорю, — надо менять условия задачи.

И тут меня осенило, что за эти годы действительно поменялись условия задачи — ведь у нас теперь появилась часовня Иоанна Кронштадтского в центре города, которая раньше была именно Федоровской!

— Вот это совсем другое дело!

А ведь и наш детский центр назван в честь Иоанна Кронштадтского. Значит, часовня теперь будет Иоанно-Феодоровской. Вот Иоанн Кронштадтский и помогает нам вместе с Пресвятой Богородицей.

А недавно мы, монахини, стали семейными людьми — монастырь приняли в Иоанновскую семью, и даже пригласили меня в замечательную поездку — железнодорожный Крестный ход из Санкт-Петербурга в Суру, на родину Иоанна Кронштадтского, к двадцатипятилетию его прославления. Целый поезд полностью состоял из паломников со всего мира — протоиерей Николай Беляев, духовник Иоанновского монастыря в Санкт-Петербурге, объединил в Иоанновскую семью почти все монастыри, храмы, детские приюты и богадельни, посвященные Иоанну Кронштадтскому. Наша часовня тоже оказалась в этом списке. А мне так захотелось, чтобы со мной поехали мои подруги — игумении Иулиания и Варвара. И отправились мы с разрешения отца Николая в это путешествие втроем. Оказались в удобном купе, три игумении тверских монастырей, и сразу услышали по радио, что в нашем поезде есть церковь, и там будут непрестанно служиться молебны, и по радио нам объявят, пассажиры какого вагона должны идти на очередной молебен. Оказалось, что Святейший разрешил прицепить к нашему составу свою передвижную церковь-вагон, с алтарем и прекрасными иконами. Пришлось нам сидеть в полном облачении с утра до вечера и ждать своей очереди идти через весь поезд на молитву.

Вот идем мы по составу, несколько купированных вагонов, а дальше плацкартные, и сидят там в духоте и тесноте пожилые священники, из Ирана, из Америки, из двадцати двух стран. Счастливые — они в России! За плечами у каждого из них огромная работа, иногда в нечеловеческих условиях. Вот в нашем вагоне через купе ехал отец Джон из Пакистана. Пока он путешествовал, сожгли заживо двух его прихожан, просто за то, что они православные. А батюшка из Ирана — у него там богадельня для умирающих стариков из русской эмиграции. Никаких средств, полная нищета. Старый пластиковый ящик с лекарствами, которые пожертвовал единственный благодетель, — вот и все богатство.

А мы втроем в купе на одну маленькую часовню, которую вообще-то отец Павел восстановил, а мы в готовом виде получили. Да… Но назад дороги нет, едем дальше. По пути на всех больших полустанках выстраиваемся на привокзальной площади с иконами-хоругвями — двести пятьдесят священников, шесть архиереев во главе с митрополитом Сергием Барнаульским и Алтайским и человек двести паломников — и поем молебны. Наверное, жители этих городов и поселков никогда такого не видели.

Остановка в Плисецкой — вот не думала, что когда-нибудь здесь побываю. Это было место постоянных командировок моего отца.

В Архангельске на молебен пришли мои некрещеные двоюродные сестры и радостно стояли с хоругвями среди поющих паломников. А я все вспоминала свою горестную тридцатипятилетней давности поездку в этот город, где тогда лежал который год подряд парализованный мой дядя, Федор, младший брат моего отца. Меня Великим постом пригласили на свадьбу его младшей дочери, и отец Наум благословил ехать туда и постараться дядю покрестить. Перед поездкой я попыталась узнать у своих знакомых, кому там можно молиться, — посоветовали Артемию Веркольскому, а про отца Иоанна никто и не вспомнил. Дядя сразу от всего оказался, и я, вместо того чтобы с ним каждый день терпеливо разговаривать, с утра до вечера беседовала с его дочками и женой — может, хоть они покрестятся. И вот ночью вижу во сне огромный разоренный собор — базилика с двумя рядами облупленных, с выбоинами колонн. Ни алтарной преграды, ни иконостаса нет. Там, где должен быть амвон, стоит престол. Или, точнее, стол вместо престола. В храме среди народа много моих друзей. Заканчивается служба, священник положил крест на престол и руку свою держит на столе, возле креста. Все подходят и прикладываются к кресту и к руке. Подхожу и я.

— Второй раз к руке приложись, — говорит он мне, и я послушно со страхом второй раз целую ему руку.

— Зайдешь ко мне после, когда все пройдут.

Мне жалко идти одной, я чувствую значительность происходящего, и хочется поделиться этим со своими подругами. И я зову с собой Людочку с маленькой дочкой Лизой. Батюшка проходит между колоннами, открывает дверь в стене, там его приемная. Мы входим втроем.

— Одна зайди, — строго говорит он мне. Подруга с дочкой остаются за дверью, а я вижу его сидящим в старинном кресле в красивом облачении, он мне кого-то напоминает, но я не могу его узнать. И вот он обращается ко мне и говорит какую-то фразу старинным языком, и я не понимаю ничего. «Батюшка, — говорю, — я не поняла!» Он второй раз повторяет то же самое, и я опять ничего не понимаю. Тогда я в горе — мне ясно во сне, что это что-то очень важное, я должна это понять, — в третий раз говорю, что ничего не поняла, и он еще раз повторяет свои старинные слова, я просыпаюсь и сразу вспоминаю, что видела портрет именно этого батюшки в этом кресле, в этом облачении, — да это же отец Иоанн Кронштадтский! И тут же забываю его старинную фразу, зато в голове складывается ее перевод, ее голый смысл: «Если ты будешь так легкомысленно относиться к своим междугородним поездкам, то из этого ничего не получится, кроме повода для тщеславия».

Потом уже я узнала, что если человеку снятся святые, значит они предлагают ему свою помощь. Но ведь можно было тогда все-таки что-то понять, подумать, почувствовать…

Мне бы начать ему молиться, узнать, что здесь его родина, семинария, где он учился, — его родная земля. Так ведь нет. Я безрезультатно потратила время на разговоры со всей семьей вместо того, чтобы все дни быть рядом с больным своим дядей. Дядя так и остался некрещеным, я уехала ни с чем, и он вскоре умер.

— Как же так, — огорчился Батюшка, — ты должна была его покрестить…

Какое уж тут тщеславие, один позор. Или все-таки примешивается, если рассказываю об этом. «Надо же, — скажут, — сам отец Иоанн к ней во сне приходил». А что толку…

Потом дядя приснился своей жене, Лидии. Лежит больной в кровати.

— Федя, что ты лежишь?

— Некому поднимать…

Это мне с тех пор на всю жизнь.

Заодно припомнилась одна из поездок на Карповку: стою в нижнем храме-усыпальнице возле белой гробницы, напротив одна из сестер монастыря; я взглянула на нее и подумала, что у нее лицо мирского человека, как будто только что смыла косметику. И тут же услышала внутри себя: «Приехала сюда моих осуждать!»

Какой стыд. И я теперь буду к нему — со своими просьбами… Ну вот и все. Снова ничего, кроме позора. И тут подходит ко мне одна из сестер и просит помочь протереть раку, и я поняла, что на этот раз прощена.

Вот и Карпагоры. Здесь мы пересели в микроавтобусы, растянулись длинной колонной и преодолели 120 км трудной сельской дороги. В нашем автобусе мы оказались вместе с архимандритом Тихоном — настоятелем Псково-Печерского монастыря, где когда-то и началась моя сознательная православная жизнь.

«Сказочная» переправа через Пинегу на свежевыкрашенных антикварных паромах — кадры из фильма пятидесятых годов… И вот мы в огромном северном селе, где до сих пор повсюду живут родственники батюшки Иоанна; вот дом, где он родился, вот храмы, которые он построил, и могила его отца в часовне. И маленький монастырь — сейчас там пять сестер. Монастырь, который возрождал из руин наш старец, архимандрит Наум, собирал первых сестер — они по его благословению не испугались ни холода, ни нищеты, ни бездорожья и оторванности от Большой земли. Девочки во главе со старшей сестрой «бабой Юлей» вымаливали на руинах разрушенного монастыря будущую обитель, по кирпичику начиная восстанавливать церковь, где сейчас молятся оставшиеся Батюшкины сестры с новой матушкой, которую направили сюда из Иоанновского монастыря, и теперь отец Николай Беляев со своей Иоанновской семьей стали продолжателями дела, начатого в девяностые годы нашим старцем.

Все село превратилось в один большой гостеприимный дом — повсюду расселились паломники, нас тоже приютили на окраине Суры в затейливом деревянном домике на берегу. Нам едва удалось остановить хозяйку, которая хотела истопить для нас баню и для этого собралась возить на себе в тележке воду из речки.

Всенощную отслужили в дальнем, уже почти восстановленном Никольском храме, там же раннюю Литургию, а к поздней прилетел на вертолете Патриарх, с ним еще несколько архиереев, и Литургию служили в большом Успенском соборе на другом краю села, который каким-то чудом успели подготовить к встрече Святейшего. Алтарной преграды нет, разбитые стены аккуратно затянуты белой баннерной тканью, на которой напечатали большие иконы, в просторном алтаре поместились во множестве архиереи и старшие священники, остальные стояли в храме с народом. Иконостаса еще нет, перед нами престол, вся служба как на ладони, и кажется, весь храм превратился в огромный алтарь.

После службы всех отправили на другой конец села, где был праздничный концерт, и тут объявили, что нужно возвращаться через всю Суру в собор фотографироваться со Святейшим. Дорога, по которой сразу поехали машины, а потом быстро пошли паломники, была оцеплена с двух сторон, и тут я увидела за металлическим ограждением свою архангельскую тетю — сестру жены дяди Феди, которая протягивала мне через головы стоящих перед ней людей пакет — подарок из монастыря Артемия Веркольского, где ночевала их паломническая группа, и я поняла, что смогу подойти к ней только когда все проедут и пройдут. Вот мы и остались, чтобы не обижать человека, и когда подошли к собору и поднялись наверх, все уже спускались вниз со ступеней, Святейший садился в машину, отец Николай торжественно вручал ему большую икону, и матушка Иулиания сняла этот момент на камеру своего телефона.

Когда мы еще стояли на службе в соборе, к нам подошли сопровождающие Святейшего и сообщили, что мы приглашены на праздничную трапезу в монастырь. Пришли мы на трапезу, а трапезная-то крошечная, почти никто из благодетелей монастыря там не поместился, матушка игумения чуть не плачет, так было жалко ее, но чем мы могли ей помочь, мы бы рады уйти, да поздно, уже и Святейший зашел.

И вот едем мы назад, в Карпагоры, трясемся в микроавтобусе, а за мной, за моим сиденьем, какой-то благодетель монастыря громко разговаривает по телефону со своим другом — рассказывает, как его не пустили в трапезную: «Ну ладно, меня развернули, а Петя? Я его позвал из Испании на праздник, он хотел в монастыре корпус построить, так ведь и он в трапезную не попал. Петя больше сюда не приедет!» А рядом с ним Наталья, с которой мы познакомились на ступеньках музея — родового дома отца Иоанна, и оказалось, что ее родители живут в Твери и мы с ними двадцать лет знаем друг друга. И понятно, что Наталья приехала сюда вместе с этим человеком, она все пытается его успокоить — весь автобус его слышит. «А пусть слышат!»

Вышли мы из автобуса, я и говорю Наталье: «А ты объясни своему другу, что Петя обещал построить дом Иоанну Кронштадтскому, а не охранникам, которые его попросили постоять за воротами. И матушка не виновата, что в этой глуши у нее маленькая трапезная, слава Богу, что хоть такая есть. Одни архиереи да незваные игумении и поместились. Ну пусть построит ей большую, чтобы все помещались. Пусть Петя позовет матушку, если сам сюда больше не хочет приехать, да она сама к нему прилетит хоть в Испанию, хоть в Африку, только бы дом построить в обители».

Кажется, Наталья ему все объяснила, это стало понятно, когда нам пришлось тащиться с поклажей вдоль поезда по песку — платформа оказалась короткой, а ее знакомый, увидев меня, неожиданно подхватил мой чемодан и донес его до самого нашего вагона.

И вот едем мы домой в этом уютном купе и не знаем, как оправдать этот комфорт и расходы на нас троих, — поездка-то безплатная, наша маленькая часовня на это не тянет. И тут в нашем вагоне оказывается отец Николай. Мы его пригласили к себе, а он неожиданно согласился; разговорились, и батюшка рассказал, что готовится фильм об этой поездке, а у него большая скорбь — никто не снял исторический момент вручения им иконы Святейшему Патриарху. Все спустились вниз с лестницы, надо было сверху снимать, а там уже никого не было. «А матушка-то все сняла», — говорим. Как же он обрадовался: и качество-то какое! и увеличить можно! и все детально и четко. На следующий день в Питере нас сразу нашла режиссер фильма, мы передали ей отснятые кадры и поняли, что наше путешествие втроем на одну маленькую часовню теперь оправдано вполне.