Нужно подумать, как побыстрее добраться до Москвы. На электричке от Ярославля часа четыре, а если поездом? Это, конечно, подороже, и тогда ни завтрака, ни обеда. Ну ничего, переживем, зато буду ехать по-человечески, без шума и толкотни, два часа — и дома.

Я купила билет на ближайший поезд, вагон был почти пустой. Устроилась возле окна, открыла книжку — вот и закончилось мое путешествие в Тутаев. И не только в Тутаев. Мне давно хотелось узнать, как наш Батюшка проводит свой отпуск, и эта моя поездка оказалась чудесным Батюшкиным подарком. Отец Вячеслав вдруг сам мне предложил: «Хочешь, я провезу тебя по местам, где мы только что были с отцом Наумом?» И мы поехали с ним в старинный разрушенный Толгский монастырь:

— В этой кедровой роще Батюшка сказал: «Здесь — спасение. Давай бумагу, пишем письмо в администрацию». Батюшка дня три этим занимался, так что скоро первый монастырь, наверное, откроется, представляешь? Дожили. Вот на эту колокольню он забирался, на самый верх. Мне страшно было, а ему хоть бы что. А теперь поедем в Ярославль, на Тугову гору. Батюшка очень любит это место.

В доме у священника, рядом с храмом на Туговой горе, мне сразу показали диванчик:

— А здесь только что Батюшка ночевал. В старинном Тутаевском Воскресенском соборе я семь раз — как полагается — проползла под огромной иконой Спасителя по вытертым до блеска доскам. Икона эта чудом сохранилась — говорят, из нее сделали мост и по ней ездили телеги, она несколько десятилетий так и пролежала — ликом к речке, пока кто-то не опомнился, не прибежал в храм; икону спасли, но она совсем потемнела, и древний строгий лик не сразу разглядишь, говорят, он не всем открывается.

Батюшка тогда превратил Тутаев в православный город — повсюду жили его чада в маленьких деревянных домиках. Ходили в храм на службу, работали — кто в больнице, кто в роддоме, косили траву, доили коз. «Батюшка, ну сколько же я должна еще мучиться! Все люди как люди, живут в нормальных квартирах с водой и хоть какими-то удобствами, а я только и чиню эту развалюху, и сено приходится косить чуть ли не до снега, таскать на себе, никакого отдыха», — плакали у него в келье тутаевские сестры и уходили от него всегда с обновленным сердцем, готовые к скорбям, как солдаты к бою. А Батюшка потом говорил: «Весь мир катится в ад, а мои девочки в слезах, трудами и молитвами, как по лесенке, на небо забираются».

Поезд был какой-то чудной, он больше стоял, чем ехал, перегоны совсем короткие, остановки длинные, и когда, наконец, появился проводник, я у него спросила, долго ли мы будем так ползти, он зевнул и, к моему ужасу, произнес: «Так поезд-то ведь почтовый, так и будем у каждого столба останавливаться».

Ну ладно, зато нет никого. Но не тут-то было. Через час на одной из остановок в вагон молча втекла рота солдат и так же молча расползлась по вагону, каждый с автоматом, с шинелью за спиной, они безшумно укладывались на верхние и на самые верхние — третьи полки. Стояла гробовая тишина. Они так же молча достали кортики, и каждый открыл по банке сайры. Сюр какой-то! И тут кто-то из них включил магнитофон и запел Бюль-Бюль оглы своим восточным голосом. Это уже хуже, но придется потерпеть, кассета, наверное, минут на сорок. Но он все пел и пел, и они снова и снова ставили одну и ту же кассету, и когда мое терпение иссякло, я отправилась на поиски первоисточника.

Магнитофон обнаружился через одно купе: «Простите ради Бога, но не могли бы вы его уже выключить?» Человек на верхней полке в зеленой форме, не глядя на меня, сквозь зубы процедил: «Ты — не по-ни-ма-ешь, как долго мы ни-че-го это-го не слы-шали». Стало ясно, что слушать это придется до Москвы. Они все так же молчали, казалось, что вагон по-прежнему пустой, только один Бюль-Бюль оглы все пел и пел одни и те же песни. Откуда возвращались эти солдаты? Что за тайна их связывала? Нет, это не война. Это какое-то тяжелое подневольное дело, о котором не говорят и после которого только молчат. Может, где-то в лагере или в тюрьме был бунт или побег…

Так прошел еще час. Или два. Пока на одной из остановок в вагон не запустили множество людей. Их было намного больше, чем мест в вагоне, и целая блатная компания оказалась в нашем купе; меня притиснули к окну — рядом со мной уместилось три человека и четыре напротив. На столике, возле окна, перед моим носом на мятой газете уже стояла бутылка водки, лежал зеленый лук с корнями, сало, мужики резали большим ножом хлеб и переговаривались между собой короткими фразами или, точнее, перекидывались несколькими словами, из которых состояли любые фразы, то есть они говорили исключительно матом, и вся их речь состояла только из этих слов с междометиями. С ними еще была крашеная девица, она все время подхихикивала, как будто боялась их. Тут они заметили меня. «Водки хочешь?» — спросили они на своем языке. Я помотала головой. «Хлеба хочешь? Сала хочешь?» Я молча заплакала, уткнувшись носом в оконное стекло. Нужно было срочно что-то делать — а что? Читать уже невозможно, выйти нельзя, да и куда — мы еще и полпути до Москвы не проехали, в электричку не пересядешь — нет денег на билет. Меня в буквальном смысле слова загнали в угол. И тут я вспомнила наконец об Иисусовой молитве: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную!»…

Я все так же сидела, зажатая в угол, притертая к стенке, слезы катились по щекам, никто уже не обращал на меня внимания. Все, происходящее вокруг, перестало меня касаться. Бюль-Бюль оглы по-прежнему пел, мужики пили водку, закусывали луком и матерились, солдаты спали, как тени, а я уже ничего не видела и не слышала — то есть видела и слышала, но как через толстое стекло, как будто меня поместили в стеклянный футляр и я там, внутри, одна, а они все — за стеной, за стеклом: чужая жизнь, иностранный язык, неинформативный шум, какая мне разница, это уже ко мне не относится. Так вот оно, то, о чем я раньше только читала, — вот он, огненный меч или, лучше сказать, щит Иисусовой молитвы!

Я много раз слышала — не дает Господь человеку ничего сверх сил, но думала иногда, что есть нечто, мои силы превышающее, — у меня был враг, еще до крещения, который лишал меня возможности внутренней жизни, возможности творчества; это был телевизор, он гремел на всю квартиру, вламывался в мою жизнь и превращал меня в мертвую оболочку. Но если нельзя было выключить телевизор, можно было что-то придумать, как-то объяснить родителям свой уход из дома — я сняла себе квартиру, где ничего не было, не только телевизора. На это да на книги уходила вся моя зарплата, оставалось только на пшенную кашу. И к маминым приездам я занимала денег, покупала всего понемногу. Это называлось «иллюзия изобилия». Мама заглядывала в холодильник и спокойно уезжала домой. Но зато у меня была свобода. Так вот, я иногда думала: а если случится так, что отнимут и свободу? «От тюрьмы и от сумы не зарекайся». И включат там радио с какой-нибудь дикой музыкой, надолго включат, на день, на ночь, радио, которое нельзя выключить, — как я буду жить? Я ведь не смогу! Не «сверх сил»? Да я сойду с ума! Не сойду; теперь я поняла, что безысходности не бывает, и очень многое, очень страшное можно, наверное, все-таки, с Божией помощью, пережить и перетерпеть.

Не помню, как мы доехали до Москвы, мне это было уже не важно, ведь я поняла, что Господь действительно показал мне тогда, как Батюшка провел тем летом свой отпуск.