В конце концов всем старикам в области раздали по целлофановому пакету с лекарствами. В каждом пакете была упаковка анальгина, флакон с зеленкой и еще какое-то добро, незаменимое в любой домашней аптечке. Призрак нищеты.

Почему-то эти выборы меня впервые в жизни заинтересовали. То ли старше стала, то ли все вокруг уже дошло до такого края, что еще немного, и все. В общем-то, так и получилось. Теперь уже не осталось ничего, кроме Церкви, ни заводов — газет — пароходов, ни их владельцев, — впрочем, нет, с газетами как раз все в порядке. С «землей — крестьянам» тоже ничего не вышло, все продали за гроши кому попало. Хорошо, что до этого не дожил мой отец, — он пять лет воевал за эту землю. Деревни больше нет. Старики вымерли, молодые ушли в охранники или спились. Остались дачные поселки, где никто по-настоящему не работает на земле. Коров тоже нет. Никого нет. Сено теперь не косят, а жгут на корню, заодно сгорает все, что попадется огню на пути — машины, дома, леса. Наверное, это полная разруха. Так что скоро и еды не будет — откуда она возьмется? Разве что из Китая? Лягушки, наверное. И корейская, политая дерьмом, капуста.

Тогда еще в стране что-то оставалось, но интуитивно мы чувствовали — сейчас все покатится лавиной. Вот в таком настроении мы и ехали на Оршу через неделю после престольного праздника наших монастырей, как обычно, из монастыря в монастырь. Однажды нашего водителя остановил гаишник: «Ты откуда?» — «Из монастыря». — «А куда?» — «В монастырь». Вот так и мы. Я бы никогда и не стала интересоваться этим безсмысленным процессом, если бы наш монастырь не стал тогда объектом пристального внимания всех кандидатов на власть в области. Один из них даже пообещал нам тогда иконостас, но потом, конечно, ни разу об этом не вспомнил. Они приезжали с предупреждением и без предупреждения, с подарками и без подарков, с телекамерами и «инкогнито в дрезине» (когда-то в старом номере журнала «Юность» я прочитала очень забавную дневниковую ленинскую запись — «я сам лично инкогнито в дрезине проверил состояние железных дорог»). Тогда тоже было много всего смешного.

В ближайшие дни мы ждали Васильева. Его мы действительно ждали — страшная история с «Норд-Остом» прославила его как человека отважного и благородного. Нас предупредили, что с Васильевым будет человек пятнадцать, значит, нужно срочно обустраивать новый гостевой дом — там только что провели электричество и даже сделали систему отопления от стального котла ДОН-2. ДОН-2 привезли в двух экземплярах. На всякий случай. Разобрали по винтику, собрали, и они заработали. «Советское — это отличное. От хорошего. Запомни первую заповедь дизайнера», — услышала я от своего начальника, когда впервые оказалась на своей новой работе. Как же мне сейчас больно это вспоминать. Мы тогда радовались какой-нибудь иностранной авторучке или шоколадке — наверное, так же, как теперь радуемся, когда находим последние отечественные прочные вещи вместо китайских подделок. И настоящие, наши продукты вместо отравленных заграничных. И наши старые мультфильмы вместо недобрых диснеевских…

Я уже три года жила в монастыре, когда Советский Союз разорвали на части и обезкровили. Мы тогда не сразу поняли, что с нами будет. Ну даже если бы поняли, разве от нас что-нибудь зависело? Меня отпустили домой как раз на Преображение девяносто первого года. С вокзала я позвонила сестре. «А ты не могла выбрать другой день для приезда?» В этот день танки ГКЧП шли по улице Горького.

Мы поехали в мебельный магазин, купили из самого дешевого самое приличное, и через два дня гостевой дом был совсем обжит — можно принимать Васильева, да кого угодно теперь можно здесь принимать.

Васильев так и не приехал, но зато благодаря ему в домике теперь была красота.

В тот день мы ехали с Иулианией на Оршу, и вдруг раздался звонок — это была Валентина Никаноровна: «Мне очень плохо, возьмите меня с собой. А можно мне будет у вас остаться ночевать?». Чтобы Валентина Никаноровна унывала — такого еще не было. Она в советское-то время водила детей на Пасху крестным ходом вокруг детского садика, где была директором, никого не боялась.

А однажды трое детей у нее в детском саду опрокинули на себя пианино. «Матерь Божия, помоги!» — кричала она, пока бежала в комнату, где прижатые по груди клавиатурой лежали под инструментом задавленные дети. Пианино подняли, дети встали и пошли, и на груди у них не то что вмятины, и следа никакого не осталось.

А прорыв водопровода ночью в детском саду? Все стали молиться вместе с детьми, и старая трухлявая труба к утру — к приходу сантехника — превратилась в новую…

Пятьдесят лет в те страшные годы, несмотря ни на что, хранили они в своем домике в Выдропужске чудотворную Смоленскую икону, которую ее дед, Стефан, выкупил за телегу дров, спас от уничтожения.

— Что случилось?

— Избили до полусмерти мою племянницу на улице Горького среди бела дня. И никто не помог.

Мы посадили ее в машину и уже выезжали из города, как позвонили тверские сестры: «Матушки, не торопитесь возвращаться в Тверь, поживите на Орше дня три». — «А почему?» — «У нас сибирская язва». — «Ну что же, — сказала я Иулиании, — одеваемся в чистое, причащаемся, и аминь. Все монастыри спасают свои города, а мы угробили Тверь». — «Почему? — спросила она. — Что это такое, сибирская язва? Я не знаю, как это по-фински».

Так вот, неделю назад, 7 декабря — на престольный праздник — как раз в день выборов, в Тверской Екатерининский монастырь привезли паломницу — семидесятилетнюю Терезу с Западной Украины. Родные еле уговорили матушку взять их родственницу хоть на время: «У нас тесно, жить негде. Помогите, выручите». Неделю она прожила в монастыре, работала на кухне, чистила картошку. А тут вдруг заболела.

В этот день — а было воскресенье — Ксения, наш монастырский врач, собиралась на Оршу. В только что обустроенном домике на втором этаже лежала с пневмонией моя подруга Светлана. Муж ее, Алексей Иванович, тогда прямо с Орши ездил в Лавру читать в Академии свои лекции. Вот Ксения и торопилась на Оршу к Светлане. А тверские сестры попросили ее по дороге заглянуть к ним, посмотреть больную ногу новой паломницы. Ксения только взглянула на эту ногу — нога красная, язва черная, и вокруг характерные «детки» — маленькие язвочки, это ни с чем не спутаешь. Да еще без температуры. Все признаки налицо — сибирская язва.

Она привезла Терезу в больницу. Дежурный врач инфекционного отделения только взглянул на эту ногу и заорал: «Мы тебя в тюрьму посадим! Как ты могла везти ее в обычной машине и без противочумного костюма!» Собрали всех врачей, вызвали профессоров, диагноз был один.

Мы оказались на Орше «под домашним арестом», а в это время в городе всех подняли на ноги, монастырь оцепили, рабочих свозили в больницы по месту жительства, приехала спецбригада в противочумных костюмах и выдраила весь тверской монастырь.

Когда мы еще ехали в машине, размышляя, как будем умирать, мы почти одновременно с Иулианией подумали об одном и том же. Мы вспомнили, как в Иерусалиме, в Горненском монастыре, нам перед отъездом вынесли из алтаря Казанскую икону Божией Матери; сейчас эта икона всегда в храме, а тогда ее выносили из алтаря только на благословение отъезжающим паломникам. И там сестры рассказали нам историю этой иконы.

После революции, когда наш Горненский монастырь оказался никому не нужным: ни России, ни Турции, монахини разошлись по домам, кому было куда идти, а те, что остались, чтобы не умереть с голоду, вышли на дорогу тесать известняк, из которого в Иерусалиме все построено. И подхватили там холеру. Так вот, турецкие власти, чтобы себя обезопасить, побросали тела умерших сестер в ямы с негашеной известью, а чтобы еще надежнее себя обезопасить, они кидали туда и больных еще живых сестер. Тогда все оставшиеся собрались в церковь и перед этой Казанской иконой стали читать акафист за акафистом, один, второй, десятый. После двенадцатого акафиста икона поднялась в воздух, обошла по кругу весь храм, и от нее был голос: «Монастырь будет спасен». Все больные тут же выздоровели, и никто больше не заболел.

А тут как раз только что вернулась из Иерусалима мать Серафима и привезла оттуда две большие бумажные копии этой иконы, нам и в Тверь. «Будем читать в каждом монастыре по двенадцать акафистов», — решили мы, приехали на Оршу, ничего не сказали сестрам, чтобы не было паники, и встали воскресным вечером на молитву перед этой иконой, втроем, с Валентиной Никаноровной.

Дом новый, щели внизу еще не заделаны — наверху, у Светланы, даже жарко, а у нас страшно дует по ногам. Но стоило нам только прочитать первый акафист, как все почувствовали тепло. «Матерь Божия посетила», — сказала Валентина Никаноровна. А после двенадцатого акафиста опять стало холодно. Читали с восьми вечера до трех утра. И Светлана там, наверху, еще один акафист прочитала, получилось всего двадцать пять.

Утром пришла мать Сергия из коровника — корова отелилась раньше срока и родила двух мертвых телят. Она стоит в слезах и смотрит на меня с удивлением — чему это я так обрадовалась; а я подумала, что враг уже взял свой процент, ну, хоть телят, тем более что болезнь эта особенно животных губит. Тогда и появилась надежда, что, наверное, все обойдется.

Позвонила Марина, которая ничего о сибирской язве нашей не знала: «А мне вчера ночью приснился наш Батюшка, отец Наум. Он сначала молился у нас дома на кухне, а потом вместе с тверскими сестрами Крестным ходом по воздуху обошел всю Тверь, и они кропили город на все стороны крещенской водой».

Тем временем в больнице сделали посев в чашке Петри, и врачи сказали, что во вторник все будет окончательно ясно, хотя у них уже не было никаких сомнений, но полагается — значит, полагается.

В понедельник нам позвонили и сказали, что в чашке пока ничего не выросло, а должно было бы хоть что-нибудь уже появиться. И что язва на ноге у Терезы почему-то стала совершенно другой, не черной, а красной, «детки» исчезли, поднялась температура — странное дело. А во вторник нас выпустили из затвора и сняли карантин в Екатерининском монастыре, диагноз отменили, Тереза вернулась из больницы, рассчитывая еще пожить в обители, но ее тут же отправили во Львов.

Утром прибежала Маша Беляшова: «Мне сегодня Батюшка отец Наум приснился! Он ходил по всему нашему монастырю, а потом пришел на кухню, выдвинул все ящики и всё везде отмывал». Я понимаю, кому другому приснился бы, а то Маше, которая вообще была не в курсе дела — и этого, с сибирской язвой, и вообще монашеского. Скоро пришлось нам с ней, к сожалению, расстаться — ничего духовного ей привить мы так и не смогли.

Матушка Иулиания в тот день вернулась в свой чисто вымытый монастырь. И сразу, конечно, пошла в храм. В этом монастыре много старинных икон Пресвятой Богородицы, но особенно много именно Казанских. И тут она вдруг заметила, что по большой Казанской иконе Божией Матери текут две широкие маслянистые струи, Казанская икона замироточила к матушкиному возвращению; эта икона совсем недавно появилась в монастыре, и перед ней еще не было подсвечника, и даже лампадки тогда еще не было.