«Ты не можешь взять к себе на летнюю практику омских студентов?

Человек двадцать? Университетские девочки, теологический факультет. Парней берут в Звенигород. Подумай, а то их в Германию отправят». Звонок был от Владика — в прошлом году он по благословению отца Наума организовал в Омске православные богословские курсы, и некоторые студенты теологического факультета стали учиться заодно и там. Вот Владик и приготовил для них подарок — «Летний университет» — монастырские летние каникулы, уже и билеты купил в Москву всему факультету. И тут на горизонте появляется Германия со своими аккуратненькими кирхами: юным теологам пора расширять кругозор — знакомиться с еретиками. Надо было срочно действовать.

Ну, чем в Германию, уж лучше к нам. «Конечно, возьму, только я не представляю, где их поселить. У нас же ничего нет». — «А есть какой-нибудь недостроенный дом? Еще два месяца впереди, успеем». Недостроенный дом имелся — большой сдвоенный сруб, без крыши.

Нам повезло — к приезду омских студенток за два оставшихся месяца сделали железную крышу, поставили окна и двери, и десятого июля веселая девичья компания в одинаковых пестрых ситцевых юбках (сестры нашили к приезду студенток) рассыпалась по монастырю. Руководительница группы сразу засобиралась в Москву, уговаривать ее остаться было безполезно: «Ничего не случится, они в надежных руках, а я скоро вернусь, через несколько дней». Она прихватила с собой одну из студенток, и они мгновенно исчезли, безследно — ни московского адреса, ни телефона. Девочек разместили в новеньком деревянном доме. Три «богослова» оказались некрещеными, и мы поняли, какая практика им нужна, — посадили всех за парты и читали им лекции по несколько часов в день.

Через три дня закончился пост, и на Петра и Павла девочек покрестили, на следующий день они причастились, а еще на следующий день отправились на экскурсию по городу. Они вернулись вечерним катером и пошли на речку. А ко мне приехала в гости настоятельница Верхне-Волжского Ольгина монастыря игумения Анастасия. Я помнила ее по коломенским временам, когда она, тогда еще Татьяна, рассказывала нам после ужина, с немецким акцентом, о Патмосе и о Софийском женском монастыре и его настоятельнице — прозорливой старице Серафиме.

Владыка обнаружил мать Анастасию в Удомле, где по благословению какого-то греческого старца она устроила маленький монастырек, о существовании которого несколько лет никто не подозревал, пока мать Анастасия не развела там коров и не освоила сложнейшую технологию изготовления настоящего сыра.

Мы пили с ней чай и ели почти швейцарский удомельский сыр, и я в очередной раз уговаривала ее начинать стройку в монастыре, не дожидаясь никаких разрешений: «Россия — это не Германия, ты не рассчитывай ни на что, кроме неприятностей, а они в любом случае будут, построишь ты монастырь или не построишь. Так пусть уж лучше монастырь стоит, чем чистое поле после нас останется». Несгибаемая немецкая стратегическая логика не укладывалась в извилистые рамки тактической российской действительности. И через пять лет в Ольгином монастыре была уже новая настоятельница. А тогда мы вышли за ворота, она села за руль, чтобы ехать в свою Удомлю, а я предложила ей на прощанье взглянуть на нашу чудесную речку. Она так похожа на Иордан! Мы подъехали к берегу, вышли из машины, и тут я услышала тихое, сдавленное — помогите!.. Я сразу все поняла и кинулась к реке.

Они стояли по грудь в воде, впятером, и растерянно смотрели по сторонам: «Она же только что здесь была, рядом с нами, и ее нет…» — «Быстро выбирайтесь на берег!» — закричала я и бросилась в воду. В мутной воде ничего нельзя было разглядеть, но я все ныряла и ныряла, надеясь на чудо, а они плакали на берегу. Кругом уже стояли все монастырские и деревенские и наш священник в епитрахили. Как только начали служить молебен перед чудотворной Федоровской, девочка нашлась. Деревенские мужики выловили ее баграми в ста метрах ниже по течению, еще бы немного, и ее унесло бы в Волгу. Она лежала на берегу совсем как живая, и мы начали делать ей искусственное дыхание; прошел, наверное, час, «скорая» не приехала, и мы как-то устроились в матушкиной машине, уложили девочку и повезли в больницу. Вышел врач. «Мы привезли ее в реанимацию». Врач посмотрел на нас внимательно: «В морг вы ее привезли, понимаете? В морг».

Нашли ее документы — 20 лет, Татьяна, еврейка. День рождения в один день с моим, именины тоже, умерла в день рождения моей сестры — не забудешь, даже если захочешь.

Утром, совсем рано, вернулась из Москвы старшая группы с заплаканной студенткой; им уже все рассказали. Оказывается, студентка в четыре утра разбудила в Москве старшую — ей приснилась река («я таких снов еще никогда не видела!») в предзакатном тревожном освещении и множество детей на берегу. Они бегают по берегу, а с неба спускается икона Спасителя. «Вот такая», — она достала из сумочки маленький бумажный образок Спаса Нерукотворного. Он спускается с неба и смотрит вниз, на берег, и протягивает к реке руки — смотрит, как будто кого-то выбирает.

Все стало понятно: значит, выбрали. Покрестилась, причастилась и ушла на небо? Интересное дело, а мы? Плацдарм для спасения душ? Мы вообще как-то учитываемся? Омские мне потом рассказали, когда немного пришли в себя, что девочку эту, Татьяну, на самом деле брать на практику не собирались, боялись — она была непредсказуемая, вечно с ней что-нибудь происходило. Увлекалась рок-музыкой, но училась очень хорошо, и даже была редактором отдела поэзии в университетской многотиражке. Вот только в последнее время, перед поездкой, стала сочинять странные стихи — все больше о смерти.

Ее вписали в список уже на вокзале — она очень просилась на Оршу, и пожалели, взяли в последний момент. Ей сразу понравилось у нас: «Как я хочу здесь остаться!» Вот и осталась, слово сказано и услышано. Потом выяснилось, что мама искала ей жениха в омской синагоге среди состоятельных евреев и мечтала отправить дочку в Иерусалим. А ее выбрал Жених Небесный для Небесного Иерусалима.

Татьяна никогда не уезжала из Омска дальше, чем на дачу, это было ее первое большое путешествие. В поезде она стояла с подругой в тамбуре и смотрела в окно. «А ведь можно вот так уехать далеко-далеко, в совсем новые края, и начать там — с нуля — совсем новую жизнь…»

Татьяна улетела в Омск в цинковом гробу, этого потребовала мама, несмотря на все наши просьбы похоронить ее в монастыре. Потом она жалела о своем решении, но тогда и слышать ничего не хотела.

С тех пор эта черная — торфяная — речка перестала для меня существовать, и никто из монастырских не плавает там даже в самую страшную жару, а если кому очень нужно, я сразу возвращаю паспорт — в России много монастырей на берегу речек, плавайте там на здоровье.

Потом Владик мне рассказал, что всю ту ночь ему снился наш Батюшка, отец Наум. Владик просыпался несколько раз, засыпал и снова смотрел продолжение своего сна. Батюшка всю ночь разговаривал с ним, даже исповедовал его во сне, накрыл епитрахилью и прочитал разрешительную молитву. А утром раздался звонок: «И ты каменным голосом мне сказала, что вчера вечером Таня утонула в Орше».

После Таниной смерти почти все девочки сразу вернулись в Омск, осталось человек пять. Но несколько лет подряд приезжали к нам на каникулы омские студентки, только уже не на практику, а просто в гости. С каждым годом их было все меньше и меньше, а потом они совсем перестали к нам приезжать. Может, испугались — мы же их всех возили к Батюшке, и он многим из них хотел изменить жизнь, но никто из них на это не решился. Так красиво могло бы у них все сложиться! А что сейчас…

Еще мы узнали потом, что университет все-таки собирался отправить их тем летом в Германию, дети были уже на вокзале, их провожал декан факультета, отец одной из омских студенток. То ли ему показалось, что кто-то потерялся, и он стал очень переживать, то ли просто время его пришло — но он вдруг упал и сразу умер прямо на перроне, это был инфаркт. Говорят, он был хорошим человеком, студенты его очень любили. Раб Божий Александр. Поездку в Германию, конечно, отменили, и через две недели девочки все-таки приехали к нам.

Умер он 28 июня 2000 года, а у нас на Орше именно в этот день падал с неба в тот год удивительный град.

Матушка Иулиания приехала на Оршу в автобусе с финнами — странная какая-то группа, люди зажатые, настороженные, правда, они выслушали нас, но отказались от икон и уехали. Потом оказалось, что это были баптисты, которые скрывали, что они баптисты. Вот им и пришлось нас посетить по программе финских экскурсий. Не успела я закрыть за ними ворота, как в монастырь въехал черный джип с московскими номерами, и из машины вышел совершенно аристократического вида господин. Радостно улыбаясь, он шел прямо ко мне.

— Простите, пожалуйста, а кто Вы будете?

— Я вам подарки привез.

— От кого?

— От себя лично и от организации.

Мы познакомились и отправились пить чай.

«Найди провинциальный женский монастырь и помогай им, — посоветовал ему владыка Алексий, тогда еще наместник Новоспасского монастыря, — в Москве и без тебя обойдутся». Вот он и нашел нас в альбоме «Монастыри России».

Только мы расположились в трапезной, как хлынул ливень и тут же пошел град. Сначала градины были с горох, потом с фасоль, потом — с миндальный орех, запрыгали по земле. «Убирайте Вашу машину скорее под арку, неизвестно, что еще с неба посыплется!»

Мать Елизавета принесла нам в ладонях пригоршню градин. Все одинаковые, в форме человеческого глаза, и каждая градина — со слезным канальчиком, зрачком и радужной оболочкой! Градины темные, прозрачные, зрачок темный, а радужка светлая, выпуклая, и на ней, как морозом по стеклу, все, что полагается, изображено. Мы насобирали тогда целую миску этих ледяных глаз, поставили в холодильник, но свет отключили — и все растаяло. На Орше всегда отключается свет после любого сильного дождя, или ветра, или снегопада — несколько километров алюминиевых проводов украли, срезали и сдали в «цветмет», а нам собрали фидер из того, что нашли, и теперь связанные куски проводов обрываются в любую непогоду.

Дождь кончился, и из детского дома — дети тогда жили сразу за оградой — пришла воспитательница за обедом для детей.

— А вы видели глаза? — спросили мы у нее.

— Нет, не видели.

— Так у вас что, града, что ли, не было?

— Был.

— А что же у вас тогда падало?

— А у нас падали вифлеемские звезды.

Мы поехали с нашим гостем в Тверь, а мать Елизавета в это время открыла одну из коробок, выгруженных из машины. В коробке оказались книги, самые разные, толстые и тонкие, большие и маленькие. Она взяла самую тоненькую книжечку в мягкой обложке. Это были келейные записки архимандрита Антония Медведева, наместника Троице-Сергиевой Лавры в XIX веке. Называлась книжка «Монастырские письма» и была выпущена под названием «Чудеса Божии в земле Русской». Мать Елизавета открыла ее на одной из последних страниц: «11 августа сего года (1865) я сидел в келье и писал заметки, как вдруг пошел дождь, сменившийся сильным градом. Не бывало у нас никогда в Лавре столь сильного града. Первая градина размером с грецкий орех ударила в оконный переплет, я подумал, что кто-нибудь камень снизу бросил, но тут посыпались стекла… Смотритель больницы принес мне на ладони нерастаявшую градину. Это был осколок в виде треугольника размером чуть более полвершка, посередине же был глаз, столь отчетливо изображенный… Все изящно округлено и искусно оправлено, так, что можно было различить и ресницы, но поскольку она лежала на ладони, то вскоре растаяла».

Вот в то лето мы, наконец, и взялись за восстановление четверика XVI века. Нашли прекрасного московского архитектора, но он никак не соглашался начинать реставрационные работы в конце строительного сезона, «когда все люди уже снимают леса». Мы все-таки уговорили его рискнуть, он помолился: «Господи, дай знак», — и грянул гром среди ясного неба. Леса поставили только 3 августа, но какая же теплая была в тот год осень! К середине ноября все стены внутри собора были отштукатурены, и только тогда начались морозы.

На Радоницу как раз пришлась память святителя Варсонофия, который во времена Ивана Грозного, наверное, после опричников, освящал наш Вознесенский собор, и мы отслужили первую после разорения этого древнего храма Литургию. В промерзшем за зиму соборе было очень холодно, иподиакона дрожали в алтаре, и панихиду по почившей братии и сестрам мы пели уже на весеннем солнышке на улице.

А вскоре стали обновляться фрески. Первой это увидела матушка Иулиания: «Смотри, — сказала она мне, — у этого святителя появился зеленый рукав». Зеленый рукав принадлежал святителю Ионе, память которого совершается как раз 28 июня. Через месяц почти все оставшиеся в соборе фрески обновились.

Однажды приехали московские архитекторы: «Кто вам так замечательно фрески отреставрировал?» Мы рассказали, как все было; они, конечно, нам не поверили и прислали своего специалиста, но никаких признаков реставрации он не нашел.

Прошел год, и все в монастыре совершенно изменилось. Собрались новые сестры, для них построили дом, а главное — мы начали служить Литургию в древнем соборе ежедневно от Вознесения до Покрова, и совсем другое осознание жизни пришло: нас привили к древнему стволу, и веточка прижилась.

А недавно у нас на Орше поставили деревянную Никольскую часовню, напротив монастыря, посередине реки, — Николы на водах. Наши друзья часто приплывали к нам на катере, и им приходилось каждый раз прыгать в воду, чтобы вытянуть катер на берег. В конце концов это им надоело, и они решили построить пристань, настоящую пристань, на сваях, похожую на половину моста, — до середины Орши. «Давайте в конце пристани сделаем беседку», — предложили они нам. «А зачем нам беседка? Лучше часовню». Мы даже не успели ничего понять, как все уже было построено. Так быстро у нас еще ничего не появлялось. Стоишь на этой пристани — и кажется, что плывешь на корабле, пятнадцати минут достаточно, чтобы восстановиться после любых неприятностей. Я так и назвала эту пристань — реанимация. Мало того, новая пристань примирила меня с этой черной речкой, и монастырь наш как бы расширился, распространился в сторону реки, и река стала монастырской.

Никольскую часовню украсили настоящим золотым куполом, поставили крест, и леса были сняты как раз утром того дня, когда в монастырь пришел Крестный ход, — десятый по счету Крестный ход с истока Волги, который каждый год прибывает в наш монастырь с какой-нибудь святыней. И Почаевская икона у нас побывала, и чудотворная Федоровская из Костромы, и святитель Николай из Бари, и преподобный Нил Столобенский. А на этот раз Крестный ход приплыл к нам с частицей святых мощей мученицы Татианы. И только в тот момент, когда корабль пришвартовался к нашей новой пристани и удивленные батюшки понесли в обитель ковчег с мощами, я поняла, почему появилась в монастыре эта пристань и эта деревянная часовня на пристани — именно на том месте, где стояли тогда по грудь в воде омские девочки и искали Татьяну.

А Татьяна уже уплывала в вечность.