В Иерусалим не поеду. Я себя знаю, будет все, как у Гоголя в одном его рассказе, вот он так и ездил, те же самые впечатления: скорей-скорей, бегом-бегом, там листочек, там цветочек… Ни уму ни сердцу — пустая трата монастырских денег, которых нет. Те времена, когда каждый праздник — Троица, Преображение, Успение — сиял особым светом, прошли — интересно, неужели навсегда?

«Монаху праздник, что коню свадьба…» — окончательно определила, поставила последнюю точку Ира Тимофеева, с которой мы жили в одной келье еще в Коломне, — если бы я знала тогда, что меня ждет через несколько лет…

Когда-то давным-давно рассказали мне историю про одну девицу, для которой каждый праздник звучал всегда своей особой музыкой, и она, наивная, думала, что всю жизнь так и проживет, как все нормальные церковные люди. Пришло время, и ее постригли в мантию. И все изменилось. Стоит в храме, умом все понимает, а чувств на службе — никаких, и так день за днем. Прибежала к своему духовному отцу:

— Батюшка, я как чурбан стала.

— Это тебе подарок на постриг.

— А долго так будет?

— Может, и до конца.

Я теперь эту историю часто вспоминаю, особенно на ночных праздничных службах, когда все силы уходят на то, чтобы не заснуть на клиросе. Такое ликование кругом, а ты стоишь как американский наблюдатель. Накануне хотя бы на час прилечь не удается, вот и радуешься тому, что народ радуется. Нет, конечно, бывает и по-другому, но как это редко теперь!

А тут еще прочитала я житие преподобного Давида Гареджийского, как он из Тбилиси пошел пешком на Святую Землю, шел два или три года, со многими трудами и опасностями, и вот наконец Иерусалим. А он у врат Иерусалимских остановился, поднял три камня, положил в свою котомку и, не заходя во Святый Град, развернулся и отправился домой, в Грузию, на гору свою Мтацминда. В это время патриарху Иерусалимскому — откровение во сне: пришел человек, поднял три камня, и унес всю благодать Гроба Господня. Он скорей послал к нему келейника: «Положи на место два камня, достаточно с тебя и одного».

Ну и какой мне Иерусалим? Вот так, как камень безчувственный, — по земле, где Господь Крест нес? Я уж лучше дома книжку почитаю, а на вырученные деньги отправим туда кого-нибудь из сестер или сделаем крылечко. Так уже два раза мне предлагали поехать на Святую Землю, а я все отказывалась под разными предлогами. На третий раз ничего не вышло. Бычков торжественно вручил нам конверт: «Это вам с матушкой на Иерусалим! Здесь и на Синай хватит. И больше ни на что не тратьте».

Накануне отъезда Батюшка наш в Лавре, архимандрит Наум, нас благословил: «Обрати внимание, когда будешь на Гробе Господнем, на то, как исполняется все, о чем там просишь. Ну, ты еще ко мне зайдешь перед поездкой». Как это я еще зайду, если завтра утром самолет? Ну да ладно, я не в первый раз ничего не понимаю, а потом как-то все объясняется.

В Шереметьево стояли маленькие высокие столики, похожие на аналойчики, около каждого по молодому человеку из еврейской разведки, нас всех по одному подробно расспросили, кто мы такие, зачем едем, сколько у кого родственников за границей, не родственники ли мы друг другу, проверили содержимое чемоданов и сумок, и вся наша группа оказалась наконец по ту сторону барьера. Мне поставили в паспорте штамп, что я уже не в России, наши вещи отправили в самолет, а матушка Иулиания все стояла и стояла возле окошка, пока ей не сказали, что у нее неправильно оформлена виза, потому что она иностранка, и она никуда не полетит. Как это не полетит? Вся наша группа решила, что тогда никто не полетит, пока ее не пропустят. «Что же нам, рейс отменять?» — и в Шереметьево началась паника. Ну хорошо, все полетят, а мы с матушкой вдвоем вернемся в Даниловский монастырь — пусть исправляют свои ошибки.

Мои вещи выгрузили из самолета, поставили в паспорте штамп, что я снова теперь в России, мы нашли в аэропорту тихое место — это оказался бизнес-центр — и стали в три часа ночи звонить Бычкову, который, проводив нас, только что приехал домой и лег спать. Зашли выпить кофе те самые молодые люди из Моссада, от аналойчиков: «А что вы здесь делаете? Мы же вас проверили и пропустили!»

Странное дело, но назавтра матушке за два часа выдали готовую визу, и на следующее утро мы, конечно, приехали в Лавру, к отцу Науму, и еще раз взяли благословение на дорогу.

Мы оказались в Иерусалиме через три дня и ступили на Святую Землю как раз в день моего рождения. Нашу группу поселили в Горненском монастыре, мы с матушкой, как опоздавшие, оказались не в монастырской гостинице, а в маленьком сестринском белом домике наверху.

И очень хорошо! Каждое утро нас кормили завтраком в монастырской трапезной (бедные сестры, наверное, всю ночь на кухне, полная трапезная паломников, и так каждый день!), мы садились в автобус, и наша мать Магдалина везла нас в очередное чудесное путешествие. Мы, наверное, везде побывали за эти дни. И даже несколько раз молились ночью на Гробе Господнем.

Всю неделю мы путешествовали в одном автобусе с группой православных цыган из Самары. Взрослые дети, они так трогательно опекали своего самарского батюшку, скупили ему для храма все, что только можно было там найти. «Срочно нужен носовой платок! У кого есть носовой платок? Дайте скорее! Мы вернем». Дали им платок. «Спасибо Вам! Батюшке жарко!» И ведь действительно вернули, постирали, погладили.

Из-под престола на Голгофе (ни за что не буду хоть здесь торопиться, в конце концов, католики — они кучкой стояли за нами — подождут) меня вытащили за шиворот. Кто-то из католиков. В Магдале мы окунулись в совершенно круглое родоновое озеро, а потом нам рассказали, что недавно именно здесь убили отца Мефодия — острым камнем в висок. Тут еще остались специалисты по метанию камней — какой-то религиозный фанатик. В этом озере батюшку и нашли. Ждали-ждали к обеду, потом пошли искать и увидели, что он плавает на поверхности озера мертвый. А на сороковой день матери Магдалине приснился сон — видит она, что вода в озере словно стеклянная, и в ней отец Мефодий, она спрашивает: «Батюшка, почему так случилось?» А он отвечает ей: «Так надо было. А теперь смотри, что с вами будет». И вода в озере становится кровью, и из озера поднимается множество штыков.

В субботу позвонила моя детская подруга Лялька: «Да что мне этот шабат!» — она села в машину, заехала за мной в монастырь, и мы отправились в гости к ее маме. Как и почти все наши знакомые, которые бросили нормальную жизнь в Москве, хорошие квартиры и работы и уехали по глупости за границу, теперь она жила в жалкой съемной квартире без кухни, на непонятные деньги. Старалась продемонстрировать мне радость и благополучие, а я делала вид, что ничего не понимаю и все замечательно.

Прошла первая неделя нашего путешествия. Вифлеем с большим прорубленным квадратом — колодцем в полу, сквозь который виден еще один пол: царица Елена очень старалась и настелила драгоценные мозаичные полы с крестами, а потом в VI веке император Юстиниан не пожалел этих полов и почти на метр выше настелил новые, тоже очень красивые, но уже без крестов, чтобы Крест не попирался ногами («Стелите под ноги ковры с крестами, — как-то упрекнул нас отец Наум, — а потом жалуетесь, что благодати не имеете»). Мы тут же поменяли все ковры в храме — те, что с крестами, теперь висят в кельях по стенам (а что с ними еще делать?). И Генисаретское озеро, где я собирала камни для сестер, прямо в подряснике забравшись поглубже в воду, а какие-то туристы на берегу подошли к матушке Иулиании и, глядя на меня, сказали: «Как она тщательно работает!» И подъем на 40-дневную гору под палящим солнцем — я так и не дошла несколько метров до вершины, чуть не потеряла сознание. И Фавор с тремя кущами и Акафистной иконой Божией Матери — старенькая бумажная гравюра, ее выловили в море, в бутылке, она вся увешана маленькими серебряными и восковыми ногами, руками, ушами — кто какие исцеления получил. И Гефсиманский сад — мы оказались там в самый первый наш день в Иерусалиме, вся группа уже третий день путешествовала на автобусе вместе с цыганами из Самары, а для нас двоих — удивительно! — выделили в монастыре мать Сергию, в качестве экскурсовода, и мы втроем прошли пешком по городу, по Крестному пути, а в Гефсиманию попали как раз ко времени послеобеденного отдыха сестер — сиеста.

«Все закрыто. Приходите через два часа», — строго сказала нам сестра-вратарница. Мы стали объяснять, что у нас никак не получится еще раз тут оказаться, что дальше все по программе, что мы опоздали, что мы… все было безполезно, и тут я сообразила — да ведь в этом монастыре живет одна из бывших коломенских сестер, которую я прекрасно помню. Спросила, не знает ли ее вратарница: «Так я же ее мама!» Тут, наконец, мы узнали друг друга — в коломенские времена мама эта сначала была совсем неверующей и приезжала в монастырь к дочери с надеждой увезти ее домой. А однажды она приехала неузнаваемая — она буквально бегала по монастырю, размахивая фотографиями, сделанными ею только что в Иерусалиме во время схождения Благодатного Огня, подбегала ко всем подряд: «Да как же можно оставаться неверующим после этого? Да как же можно не быть православным? Да я своими глазами видела!» Вот чем, оказывается, все закончилось. Про сиесту было забыто, тут же нашлась ее дочь, и мы везде там побывали, о многом поговорили, чем нас только ни кормили, — а в совершенно пустом храме мы сколько угодно могли молиться у святых мощей великой княгини Елизаветы и мученицы Варвары и перед Смоленской иконой Пресвятой Богородицы, той самой, возле которой стоял на коленях в подземелье митрополит Илия в начале войны — просил о помиловании России.

А тот инженер из Киева с метлой и тряпкой в женском туалете на автобусной остановке в пустыни — зачем я его только спросила, откуда он и кем он был на Родине…

Самарский батюшка со своими подопечными улетел в Самару, а нам предстояла еще поездка на Синай.

На следующее утро наш автобус впервые не пришел, такого еще не бывало. Через два часа сестры нашли где-то старый арабский автобус, и мы отправились в путь. По дороге все исповедовались, проезжая мимо Мертвого моря, моря греха и слез, по очереди усаживаясь на переднее сиденье рядом с отцом Сильвестром из Питера («Я теперь никакого отпуска, кроме Иерусалима, себе не представляю, весь год в Питере коплю деньги на поездку, и сразу — сюда»), а в Эйлате, на границе, нас снова задержали надолго, и на этот раз им опять что-то не понравилось в документах матушки Иулиании («Сразу бы сказали, что здесь игумения Екатерининского монастыря, вот все и понятно — мы же на Синай едем», — пошутила наша экскурсовод). Оказалось, что нам не повезло, одновременно с нами на Синай отправились греки на семи автобусах, значит, будут проблемы с гостиницей, о которой нам по дороге рассказали, что там не пять звезд, а все пятьсот двадцать пять — она, можно сказать, под открытым небом. «А сколько автобусов обычно там бывает?» — «Обычно их совсем не бывает».

Но греческие автобусы куда-то делись, только один добрался до Синайского Екатерининского монастыря, мест в пустынной гостинице всем хватило, да и отдыхали мы всего только час — приехали очень поздно, к мощам великомученицы Екатерины опоздали — теперь только завтра, — и на двенадцать ночи был назначен подъем на гору Хорив. Купили у бедуинских детей камушки, на которых отпечатались листочки Неопалимой Купины, и расколотые пополам круглые камни с «жемчужиной» внутри — «слеза Моисея», такие только оттуда привозят.

Нас предупредили, что мы вместе с греками будем ночью на самой вершине, в храме, петь Литургию, то есть петь придется нам, а служить будут греческие священники — у них там преимущественное право служения. «Не берите с собой лишней тяжести, никаких книг и нот, мать Иустина часто поднимается с паломниками — в церкви все есть».

Накануне в Горненском мне рассказали, как однажды сестры поднялись на гору Хорив петь Литургию, и оказалось, что ключи забыли внизу.

— А с нами такого не случится?

— Ну о чем Вы, ключи уже у греков.

И ночью, с фонариками, мы отправились в путь. За нами — шаг в шаг — шли верблюды, на всякий случай, но они никому не понадобились, и мои ноги почему-то почти не болели, правда, я все равно плелась последней, словно в утешение Людмиле Анатольевне — кто-то все-таки идет за ней, и всю дорогу молилась великомученице Екатерине, чтобы она помогла мне подняться. На пути иногда попадались бедуинские палатки, где продавали кофе и сникерсы и предлагали напрокат за «ван доллар» страшные серые шерстяные одеяла.

Мы всё торопились, чтобы догнать греков, но когда поднялись наверх, увидели, что их еще нет. А ключи-то у греков. Устроились среди камней и стали их ждать. Перечитали все молитвы и акафисты, под утро совсем замерзли и, смирившись с этими серыми одеялами, пропахшими дезинфекцией, сидели, закутавшись в них, сами как застывшие камни.

Через три часа появились греки. Оказывается, они долго ждали нас внизу, потом сообразили, что мы уже ушли, решили, что раз такое дело, Литургии не будет, и по дороге напились кофе у бедуинов. Наш отец Сильвестр возрадовался — теперь он будет служить, а греки расстроились. Они открыли, наконец, церковь, а мы не нашли там никаких нот, и никаких книг на русском языке тоже не нашли — всё только на греческом. Тогда мы великодушно предложили грекам поучаствовать в Богослужении — прочитать часы, Апостол и Евангелие. Они нам были благодарны, а я была очень благодарна отцу Даниилу Сарычеву (Царствие ему Небесное!) за то, что когда-то, на Шаболовке, в Ризоположенской церкви, он убирал иногда с клиросного аналоя все ноты, книги и шпаргалки: «Вы должны уметь спеть Литургию наизусть, мало ли что в жизни может случиться». Вот и пригодилось через десять лет. Пели мы с матушкой Иулианией вдвоем, потом подошли еще сестры из какого-то монастыря. Как пели, не помню, такое напряжение было — не дай Бог собьемся! Уже давно рассвело, первый луч солнца упал как раз в алтарное окно, и мы вышли из храма, когда было уже совсем светло. Какая красота вокруг! Горы, горы и ничего кроме гор, куда ни посмотришь во все стороны до горизонта. «Служба была, как в Раю», — рассказывали паломники, а я от переживаний потом даже не могла вспомнить, какую же «Херувимскую» мы тогда все-таки спели…

«Нужно спешить, — сказали нам, — в десять утра унесут мощи великомученицы Екатерины, и вы можете не успеть приложиться». Поднимались мы по «новой», почти до конца ровной «верблюжьей» дороге, а спускались в монастырь по древним каменным ступеням — по той самой лествице, где врата покаяния, где на пути колодец, рядом с которым жил Илия пророк, и старинная церковь Божией Матери Экономиссы… Но нужно было торопиться, и мы пролетали мимо всего этого, останавливаясь кое-где на несколько минут. И тут я увидела огромный камень с отпечатками листвы куста Неопалимой Купины, рядом еще такой же, а вот еще — да их тут много!

На привале я поделилась своим открытием с одной из паломниц, мы сфотографировали с ней эти большие расписные камни, и она подарила мне фотографию схождения Благодатного Огня, которую сделала в том же году на Пасху в Иерусалиме случайно, за доли секунды до того, как огонь загорелся. Толпа народа в храме снята сверху, и над каждой головой — огненный язык пламени, как венец, и видно, как эти огненные венцы спускаются с неба вереницами.

В Москве я показала фотографию Бычкову, и через два года, на Пасху, он уже и сам снимал в Иерусалимском храме схождение Благодатного Огня. Ему очень хотелось сделать такую же фотографию, запечатлеть этот невидимый человеческому глазу момент, и он снимал храм в таком же ракурсе: фотографировал воздух над головами людей («Что ты воздух снимаешь?» — «Я знаю, что я снимаю!»), когда засверкали голубые вспышки — предвестники скорого появления Огня. Как бывший фотокорреспондент, он на всякий случай проверил, а не вспышки ли это от фотоаппаратов, и подержал ладонь возле колонны — ладонь не отбрасывала тени, колонна сама стала источником света.

У него в руках было семь пучков свечей, пламя ревело, когда они зажглись, он умывался этим огнем, и ни один волос на голове его не опалился.

Тогда я и поняла, почему Благодатный Огонь сходит всегда именно в Великую Субботу, а не в Светлое Воскресение. Там, за пределами нашей жизни, ничего нет, кроме Царствия Небесного и ада, значит, там, скорее всего, сила огня разделяется, там нет привычного земного огня, который светит и обжигает. В аду — пламень палящий и тьма кромешная, адский огонь. А в Раю — свет и райская прохлада. «Бог есть Свет, и нет в Нем никакой тьмы». Так вот в Великую Субботу, когда «ад опустел» — Господь вывел всех из ада, они, «людие, седящие во тьме», вошли, наконец, во врата Рая и увидели впервые этот Огонь, Благодатный Огонь, который светит, но не обжигает. Вот и нисходит на Гроб Господень в память об этом из Рая, откуда и спускался за ними тогда в ад в Великую Субботу Христос, этот райский свет, знаменуя момент нашего спасения. В самое святое время года и на самом святом месте земли.

Праотцы, пророки, цари и священники, грешники и праведники, вот они все торжественно переступают порог Рая — и вспыхивают свечи на Гробе Господнем, и неопаляющее райское пламя мгновенно разлетается по всему Храму. Ад опустел.

Я еще наверху заметила, что вершина горы Хорив, на которой мы стоим, черная, словно обугленная. И соседние вершины такие же черные. А дальше — они уже коричневые, верблюжьи. И везде — в начале спуска с вершины — на сколах камней видно, что порода прогорела примерно на сантиметр, а потом — глубже — тот же цвет, что и у соседних гор. И вершины все кругом как оплавленные, совсем нет острых углов, говорят, что само название Синайских гор от слова «син» — зуб. «Так здесь же все горело! Здесь все горело и плавилось, пока он тут стоял и молился!» — «Как это горело, да это бедуины мусор жгут». — «Какой еще мусор! Все горело, и гора дымилась, и дым поднимался к небу».

«Уже не жив человек тот», — решили они там, внизу, и смастерили себе золотого тельца. Они-то как не сгорели!

А Моисей стоял в этом огне, от которого вершины обуглись, от которого горы кругом оплавились, он в этом пламени стоял и молился! Так вот она, символика Боговоплощения, ничего более величественного, чем горы и небо, на земле нет. А здесь безконечные горы и безконечное небо, и это наше безконечное видимое на земле — жалкая малость, пылинка по сравнению с Божественной безграничностью… Страшное пламя, от которого плавились вершины на сотни километров кругом, не опалило Моисея, сорок дней среди этого огня стоявшего. И это огромное, великое пламя — малая искра в сравнении с Божественным Огнем, во утробу Пречистыя вселившимся…

Как они не сгорели? Так ведь и я не сгораю, когда причащаюсь…

Раньше я думала, что именно куст Неопалимой Купины, который горел и не сгорал, пока стоял в нем Моисей, являет символику Боговоплощения, а маленькие камни с отпечатками листиков этого чудесного куста только там и обретаются, внизу, в монастыре Синайском, где растет этот куст. Нет, камни эти там повсюду — большие; и вся эта Синайская гряда — огромный отпечаток на земле — в камне — невместимого человеческому уму Неземного Божественного дела.

Может быть, это всем вокруг и так давным-давно было известно, не все ли равно, у меня словно глаза открылись, пришло новое понимание и Благовещения, и Рождества, и Искупления. И это мое понимание — такая же песчинка по сравнению с тем, что я пытаюсь понять.

Манной Небесной стали для меня синайские камни — хлеба небесного, жизни, живого прикосновения к вечности просила моя душа, а разве Отец Небесный даст камень просящему хлеба? Какое удивительное сплетение смыслов, явлений, событий…

«…Обрати внимание, как исполняется то, о чем просишь у Гроба Господня…»

Потом, однажды слушая службу праздника Покрова Пресвятой Богородицы, я нашла там одну стихиру, в которой это мое открытие уже давно было открыто:

Гора еси велика и преславна, паче горы Синайския, Богородице: она бо, не терпяще снития славы Божия во образе и сенех, огнем возгарашеся, и громи и молния тамо быша. Ты же, всего в Себе Божественнаго Огня сущи, Божия Слова во чреве неопально носила еси, манием носящего вся…

Через три дня мы прилетели домой, праздник кончился, и нужно было возвращаться в будни. А они были фронтовыми. Приближалась зима, в монастыре разруха, в храме холодно, в доме холодно, сестер мало, нет ни денег, ни машины, непосильные труды и скорби, скорби… Я совсем приуныла и отправилась в Москву — начальница моей сестры обещала сделать нам небольшое пожертвование. В Москве я сначала заехала в гости к своим знакомым, а у них был приготовлен подарок для нас с матушкой Иулианией; это оказалась икона преподобного Давида Гареджийского с иерусалимским камнем в руке. Так, чуть ли не в обнимку с этой иконой, я и отправилась к сестре на работу.

На душе безприютно. Зашла по дороге в книжный магазин на Профсоюзной и увидела большой зеленый том Ильина — вот и хорошо, я давно собиралась с ним как следует познакомиться, в электричке и почитаем, книги меня всегда утешают.

В «Оптике», где работает моя сестра, было совсем пусто, и тут открылась дверь, вошла женщина, и мы сразу узнали друг друга — мы познакомились в Иерусалиме, в один из последних дней нашей поездки. Она там как-то «вычислила» меня: «Вы, наверное, крестная моей подруги Татьяны? А знаете, она на Вас в обиде — крестная, игумения, и не помогла в беде». Пришлось мне в оставшиеся дни помолиться на Святой Земле о нашем примирении, а встретиться потом все не удавалось. Татьяна тогда редко приезжала в Москву из монастыря, где в то время жила, а я еще реже. «А где она сейчас?» — «Как раз приехала домой». Я едва уговорила мою иерусалимскую знакомую поехать со мной к моей крестнице: «Да она так обижена, наверное, и разговаривать с Вами не захочет».

А история была такая. Как-то раз звонят моей подруге Светлане ее студенты: «Светлана Викторовна! Вы не представляете, что сейчас показывали по телевизору: в центре Москвы пожар, возле Даниловского монастыря, сгорел целый подъезд — три этажа прогорели, два трупа, все страшное, черное; и вдруг на третьем этаже в сгоревшей квартире среди сплошного угля — комната, совершенно не тронутая огнем, пламя обожгло в комнате ровную полоску — сантиметров десять вокруг двери — и остановилось. В комнате — иконный угол, аналой с аналойником, полка со старинными книгами, рядом шкаф, в шкафу женское пальто и ботинки… Дом оцепили — милиция стоит, мы, говорят, сюда никого не пустим, пока не вернется хозяйка, — здесь живет святой человек!» А через час ей позвонила моя крестница Татьяна: «Светлана Викторовна, я теперь бомж. У меня все сгорело. Остались только иконы и книги — помните, я Вам рассказывала: мой батюшка, архимандрит Пимен, недавно привез из Лавры все тома Иоанна Златоустого. Он мне тогда иконный угол устраивал, даже свой аналой благословил. Его же скоро в Иерусалим отправляют. И пальто осталось с ботинками, вот и все. Передайте моей крестной, что у меня 38-й размер обуви и 52-й — одежды».

Я как раз была тогда в очередной раз в гостях у наших знакомых — кстати, тех самых, что подарили мне потом икону преподобного Давида Гареджийского. Люди они очень добрые и отзывчивые. Они даже собакам монастырским привозили корм мешками, когда приезжали к нам с подарками для детей и сестер. «Не волнуйтесь, матушка, давайте телефон Вашей крестницы, мы все организуем, поможем всем приходом». Никогда такого не бывало, чтобы они забыли выполнить свое обещание, все просьбы наших детей исполнялись всегда до мелочей. А на этот раз, оказывается, забыли.

Мы приехали домой к моей иерусалимской знакомой, которая жила в соседнем доме с Татьяной, позвонили ей. «Я в ванной», — сказала она железным голосом. «Ничего, я подожду, пока ты высохнешь». Через полчаса она все-таки пришла, и вскоре от обиды не осталось и следа. У меня с собой как раз оказалось сто долларов, я ей радостно их отдала, а она радостно взяла: «А ведь я молилась, чтобы Господь мне столько и послал, — третий день как у меня совсем нет денег. Сказать тебе честно, тогда, после пожара, они мне совсем были не нужны, я ведь давно в Москве почти не бываю. Это я так обиделась, из принципа — ничего себе крестная-игумения! Ни копейки погорельцу! Как хорошо, что ты приехала, у меня словно камень с души свалился». А в моей сумке в это время лежала икона преподобного Давида с тем самым камнем на ладони. «Открою тебе тайну, — сказала она мне, — я ведь собираюсь на Пасху в Иерусалим, меня пригласили работать в Миссию. Уже и документы подала, скоро все должно быть готово».

На Пасху позвонила ее подруга, которая так чудесно нас примирила, поздравила меня и, кстати, сказала, что Татьяна никуда не уехала: в Даниловском монастыре потеряли все ее документы, даже паспорт, теперь все приходится делать заново. «Она совсем не расстроилась, — сказала мне ее подруга, — значит, говорит, это должен быть какой-то другой день».

Татьяна улетела на Святую Землю 20 мая. Я посмотрела в календарь — это был день памяти преподобного Давида Гареджийского.

Возвращаясь тогда на электричке из Москвы в Тверь, я достала Ильина и, как это бывает, открыла книгу на нужном месте. Наверное, в тот день я ничего другого и не смогла бы читать, это было о главном, но прекрасным поэтическим языком, удивительное соединение аскетики и музыкально выверенного слова:

«Человеку нужна способность сосредоточивать свое внимание, свою любовь, свою волю и свое воображение — не на том, чего не хватает, чего он лишен, но на том, что ему дано. …В том, что тебе уже дано, сокрыто истинное богатство; проникни в него, овладей им и обходись без всего остального, что тебе не дано, ибо оно тебе не нужно… Во всех вещах мира есть измерение глубины».

И вот эти слова вдруг разом все перевернули в моей душе, — как это случилось? Это было явное действие Божественной благодати, и с того дня явилась и установилась в моем сердце благодарность Богу — ничего другого с тех пор не хочу и даже не представляю себе. Я приняла, наконец, то, что мне дал Господь, как самое лучшее, как Царский подарок, как единственно возможную для меня жизнь.

«Найти неизмеримость духовной глубины в том малом, чем мы уже владеем» — да разве это не тот камень, который поднял тогда с земли преподобный Давид Гареджийский у врат Иерусалима? Небесный иерусалимский камень, который молитвами отца моего духовного архимандрита Наума Господь мне подарил.