Семь километров дороги от Гаврилова Посада до Сербилово, безконечная березовая аллея. Особенно в ноябре, когда ветер пронизывает до костей, тяжеленные сумки в руках, но тогда была молодость, сейчас бы уже навряд ли…

Обычно я ездила в Сербилово одна, а тут на Ярославском вокзале неожиданно встретилась с отцом Алексеем. Вечером, когда мы садились в поезд, было еще тепло, и я поехала в худеньком осеннем плаще на рыбьем меху, а утром ударил мороз, и ветер, пронизывающий ноябрьский ветер… Эта безконечная дорога и надежда только на чудо, чтобы не замерзнуть… Батюшка далеко впереди, я едва успеваю за ним, и вдруг становится тепло и ветра нет, хотя вот они, березы, наотмашь раскачиваются ветром, которого нет. Ничего не понимаю. И вижу: мы идем с отцом Алексеем как бы в желтом яйцевидном облаке, внутри которого тепло и безветренно, а вокруг бушует непогода. «Батюшка, — кричу я ему, — что это?» Он подносит палец к губам: «Тсс-с-с», — и мы молча идем дальше в этом желтом яйце. «Вот, — думаю, — сподобилась-то», — и мы уже входим в деревню, как я проваливаюсь в глубокую колею, схваченную по верху тонким первым льдом, в самую грязь. Теплая и тяжелая, только что связанная мамой юбка, вся вымокла в грязи.

«Если была на всю Ивановскую область одна незамерзшая лужа, Катя, то Вы ее нашли. Наверное, помыслы тщеславные приняли. Моисей, придумай что-нибудь, надо выручать человека». Моисей тут же торжественно вручил мне синие спортивные штаны с начесом: «Совсем новые, только вчера Батюшка отец Наум подарил». Я кое-как выполоскала свою длинную грязную юбку в холодной воде, повесила на веревку в холодной кухне и подумала, что она не высохнет никогда. Почему она оказалась сухой и чистой через несколько часов, я не понимаю до сих пор.

Утром проснуться вовремя никто не мог. Моисей уже третьи сутки кряду пытался испечь просфоры, они все не получались, и по вечерам он с длинными четками в руках, шатаясь от усталости, сквозь сон, с закрытыми глазами, мужественно вычитывал пятисотницу; рядом, покачиваясь, — вот-вот упадет на меня — подвизался в молитвенном подвиге отец Алексей, а если я пыталась поддержать его, когда он в буквальном смысле слова валился с ног, тут же слышала: «Не прикасайтесь ко мне! Я целибат!» — и мне ничего не оставалось, как читать пятисотницу полночи вместе с ними. Понятно, что утром было не проснуться, и в храм мы приходили часам к десяти утра, а возвращались домой после Литургии, акафистов, панихиды и молебна только к вечеру, то есть завтракали мы часов в пять-шесть.

Однажды меня это расписание очень выручило. Я ехала к ним на праздник и спросонья перепутала остановку, где нужно было выходить, проводник тоже плохо соображал с утра, и меня высадили на предыдущей, в Осановце. Поезд ушел, и пришлось часа три топать с полной выкладкой до Гаврилова Посада, а потом еще те же семь километров. Все-таки к началу службы пришла, часам к одиннадцати.

Кашу обычно приходилось варить мне или еще какой-нибудь паломнице, кастрюля была одна, огромная, старая, с облупленной эмалью, и после того, как кашу съедали, ее приходилось отдраивать целый час, чтобы сварить в ней ужин. Это была ежедневная пытка: «Батюшка, а нельзя ли еще одну кастрюлю купить?» На что я сразу услышала дежурное: «У Вас, Катя, нет духа подвижничества».

Ведро тоже было одно. Оно стояло под раковиной, где мы все умывались; мокрое и осклизлое, оно дожидалось моего приезда, когда я, как обычно, получала благословение вымыть полы. Значит, нужно было выдраить это ведро до состояния только что из магазина, полы мылись, и оно снова занимало свое место под раковиной до следующей экзекуции. «Я же говорю, нет у Вас, Катя, духа подвижничества», — конечно, услышала я в ответ на свою тихую просьбу купить еще одно ведро.

Как-то я приехала или, точнее будет, добралась до них зимой, в январские холода; в доме было мало сказать, что прохладно — на кухне вода замерзала к утру. Печку тогда топили, не закрывая заслонку, — такое решение было принято после того, как отцы, угорев ночью, едва спаслись. Чудом проснулся отец Алексей, растолкал полумертвого Моисея, выволок его на снег. Накануне они были в келье у нашего старца — наверное, его молитвами и остались живы. С тех пор они и решили в любые холода заслонку совсем не закрывать, так что печка работала как буржуйка: пока топишь, тепло, потом еще немножко тепло, а дальше — как есть.

Я все-таки решила поправить положение и пошла в сарай за дровами. Жалкая кучка поленьев валялась около Марсика — там сидела на привязи собака, которую батюшка пристроил у себя, чтобы одна его духовная дочь, сотрудница Пушкинского музея, могла спокойно уехать в отпуск. По утрам мы гуляли с Марсиком возле речки, и он все норовил меня укусить — мне было велено не спускать его с поводка. С отцом Алексеем он вел себя тоже не очень. Они едва терпели друг друга: «Катя, будете у отца Наума, попросите его помолиться, чтобы Господь прибрал Марсика, ну что же он мучается».

— Ну разве можно так молиться? Блажен, иже всякую тварь милует. Надо сделать ему вольер, чтобы ему было удобно, с крышей от снега и дождя, с теплой будкой. Купите доски, рабицу, давай посчитаем, сколько нужно метров.

И дальше народ терпеливо слушал, как архимандрит Наум проектировал и рассчитывал вольер для Марсика.

— Батюшка отец Алексей, а где же дрова? Они есть?!

— Ну да, сложены возле Марсика.

— Так там же на две растопки!

— Бог пошлет, Катя, без паники, надо иметь веру.

Надо сказать, что накануне я устроила ему скандал на предмет этих ночных бдений:

— Неужели нельзя все-таки так организовать день и молитвенное правило, чтобы ложиться спать хотя бы в двенадцать!

— Попробовать можно, но я Вам скажу, Катя, наше от нас не у́йдет.

В общем, я побежала в деревню, объявила бабкам, что у них совести нет, и батюшка их любимый через два дня замерзнет насмерть. Они обещали привезти дров, а мы каким-то чудом в этот день закончили молиться к полуночи и только собрались укладываться по своим углам, как раздался стук в окно: «Дрова привезли!»

— Я же говорил вам — Бог пошлет, а вы паникуете.

Разгружали мы их как раз до двух часов, после чего отец Алексей победно произнес:

— Наше от нас не у́йдет!

Однажды я приехала к ним в конце августа, и мое место на кухонной печке было занято. То есть занята была вся кухня — там жили осенние деревенские мухи в огромном количестве. Я свернула газету и приготовилась их безпощадно лупить, но тут зашел батюшка и отобрал у меня газету со словами:

— Вечером, Катя, будем служить заклинательный молебен мученику Трифону из Большого Требника, от прузей и гусениц, а пока потерпите. Блажен, иже всякую тварь милует.

Вечер настал по-сербиловски часов в двенадцать ночи. Мы сквозь сон служили безконечный молебен, в конце которого была длинная необыкновенная молитва, где все Силы Небесные призывались на помощь, никогда таких молитв я раньше не слышала, а когда молебен, наконец, закончился, произошло ужасное — батюшка открыл форточку на кухне, из залитой светом кухни в сербиловскую ночь! И я поняла, что сейчас все остальные мухи, которых тут еще пока нет, прилетят сюда.

И тут у меня на глазах произошло нечто: кухонные мухи собрались в жужжащий черный шар, наподобие пчелиного роя, и этот шар вылетел в открытую форточку, в ночь, на улицу. «Теперь можно спать», — спокойно произнес отец Алексей и ушел в комнату, а я подумала, что, наверное, так всегда и бывает: люди молятся, значит, Бог их обязательно должен услышать. Для меня тогда мир Православия только открывался, все было впервые, и все происходящее воспринималось как должное.

Лет через десять, уже в Твери, мне вспомнилась эта история, когда мы реставрировали Екатерининский храм. Рабочие — Александр с Людмилой — штукатурили и белили церковь по ночам, потому что днем мы там служили. Правда, служили в трапезной части храма, а они работали в четверике, там топилась огромная железная печка и было тепло. Да так тепло, что в конце ноября проснулись и расплодились во множестве мухи и усеяли дочерна весь только что побеленный потолок.

Рабочим пора было снимать леса, чтобы спускаться ниже, а как это можно было сделать, не избавившись от мух?

Они предложили попросту купить аэрозоль, но тут я вспомнила свой сербиловский опыт, рассказала матушке Иулиании эту историю, мы раздобыли Большой Требник, отслужили заклинательный молебен мученику Трифону и стали ждать, когда исчезнут мухи. Прошел день, другой, третий, мухи все на месте, а на четвертый день мы пришли в храм и увидели белый потолок.

Как все произошло на этот раз, рассказала нам изумленная Людмила.

Ждали они с мужем, ждали — мухи не улетают, и решили: «Пусть эти фанатики молятся, а у нас время — деньги», — и Людмила отправилась в магазин за аэрозолем. Купила красный флакон и ночью забралась на леса. Только взяла его в руки, как кнопка, на которую надо нажимать, тут же отвалилась. «Вот, — думает, — как без благословения-то дела делать», — и тут она увидела птичку, невиданную птичку под потолком, не очень-то большая, и такой же у нее, размером с нее, клювик. И птичка эта на глазах у Людмилы, быстро-быстро, как сканер, склевала всех мух на потолке по порядку. И исчезла так же непонятно, как появилась.

Через несколько лет пришлось нам еще раз служить этот же молебен, то ли кроты напали, то ли мыши. И я впервые внимательно выслушала молитву, которую священник в конце молебна всегда читает. А там такие слова: «Заклинаю вас, прузи и гусеницы, именем Пресвятой Троицы, — дальше идет перечисление святых, которые призываются на помощь, и в конце: —…изыдите из места сего, а аще не послушаете мене, нашлю на вы птицы небесные, да исклюют вы». Такая история.

Понимать церковнославянский отец Алексей научил меня за пятнадцать минут. Просто заставил читать Псалтирь на славянском, те псалмы, которые уже были знакомы. Но вот церковный устав мне никак не давался. Мы стояли на клиросе с Моисеем: два взрослых человека с высшим образованием, и ничего не понимали, служили наощупь, батюшке все время приходилось выбегать из алтаря и втолковывать нам наши следующие действия, сколько мы в состоянии были уразуметь. Особенно канон мне был непонятен, просто тайна какая-то, загадочные такие церковные книги.

«Ну что тут сложного, вот стоит рядом с вами Фаина с четырьмя классами образования, и ей не надо ничего объяснять, а вам… все безполезно. Удивительно!»

Мне и самой было удивительно, но это продолжалось несколько лет, я уже потеряла всякую надежду разобраться в этой премудрости, как однажды, на службе в храме Пимена Великого на Новослободской, в один момент как будто пелена спала с глаз, как шторку спустили, и в уме мгновенно сложилась схема построения службы, взаимосвязь между книгами, все то, что так долго было мне недоступно.

Моисея в Сербилово батюшка приютил, когда его выгнала из дома любимая жена Лида: «Жить с выкрестом? Ни за что! Иди куда хочешь!»

Все было как у людей, Боря закончил институт культуры и честно зарабатывал на хлеб жене и дочери, читая лекции по эстетике в разных учебных заведениях, а когда денег совсем не хватало, подрабатывал в ЦПКО, изображал вторую голову дракона. Когда и этих денег стало не хватать, он выучился на экскурсовода и стал возить экскурсии в Тарусу, там узнал о существовании Оптиной пустыни, вник в это дело и крестился вскоре в Балабаново у последнего оптинского старца Амвросия.

В Калуге он познакомился с Марией Семеновной Добромысловой и Надеждой Александровной Павлович, у которой тогда по благословению нашего старца, отца Наума, литературным секретарем и был будущий отец Алексей.

Тогда он как раз расстался с работой в трех московских музеях подряд, сжег семь сборников своих стихов и пошел в псаломщики на Таганку, на Болгарское подворье. А в перерывах между службами помогал Надежде Александровне разбирать архивы и составлял с ней сборник ее стихов.

Надежду Александровну называли митрополитом в юбке. В застойные годы она печатала в церковных журналах богословские статьи под мужскими псевдонимами, и об этом догадывались только самые близкие ее друзья. А в юности она была последней подругой Блока, и после его смерти — я читала когда-то об этом в старом номере альманаха «Прометей» — она три дня просидела около его гроба, и каждый день менялось его лицо. Первый день он был неузнаваем, на второй день стал как две капли воды похож на своего друга, издателя Алянского, а на третий день стал таким, каким мы все помним благодаря снятой с него посмертной маске.

Потом она не знала, как дальше жить, пришли ее друзья и посоветовали ей поехать в Оптину, записать, что увидит, потому как ясно было, что скоро ничего не будет. Дали ей денег на дорогу. В Оптиной она встретила старца Нектария и так была потрясена его личностью, что осталась у его ног до конца. А он из этой 25-летней светской поэтессы вылепил православного человека (об этом подробно можно прочитать в не раз теперь изданных прекрасных воспоминаниях митрополита Вениамина Федченкова «Божии люди»). Надежда Александровна и спасла отца Нектария от каторги и смерти. Когда закрыли Оптину и погнали всех по этапу, старца оставили на Калужской земле, в глуши, в деревне Холмищи, куда все-таки к нему могли добраться его духовные чада. Старец так и сказал: «За то, что ты спасла мне жизнь, ты будешь со мной в Раю». Спасти батюшку помогла ей ее биография — в Питере она была секретарем Надежды Константиновны Крупской.

А еще она спасла от уничтожения знаменитую оптинскую библиотеку — отправила вагон с оптинскими книгами в Финляндию. Говорят, потом эти книги оказались в запасниках библиотеки имени Ленина, и Батюшка даже благословлял меня тогда устроиться туда на работу, но как-то не получилось.

Отцу Алексею Надежда Александровна и рассказала, что после смерти старца она многие годы, почти всю жизнь, не могла найти себе духовного отца, никто не мог ей заменить ее дорого отца Нектария. И только оказавшись уже в старости в келье у отца Наума, она вдруг почувствовала себя как в Оптиной у ног своего любимого старца. И уже до самой своей смерти была его верной духовной дочерью.

«Была у меня Надежда… Ты молись за нее. Она спасла оптинскую библиотеку», — услышала я как-то от своего Батюшки.

Боря крестился, стал Моисеем, его выгнали из дома, и он начал новую жизнь в бывшем Спасо-Кукотском монастыре на приходе у отца Алексея и жил у него на полном послушании по уставу пустынных отцов.

И внешностью, и характером они представляли собой полную противоположность друг другу, два московских интеллигента, устроивших себе в Ивановской области Древний патерик.

Вот к ним-то «во внутреннюю пустыню» и отправил меня мой старец, когда впервые увидел меня в своей келье, мыть ржавую кастрюлю и превращаться в православного человека.

«Все пропало, — сразу сказал мне наш общий с отцом Алексеем знакомый, который, в отличие от меня, знал его уже давно, — раз связалась с ним, замуж тебе не выйти, готовься в монашки».

А Моисей все не терял надежды, что его любимые жена и дочка тоже станут православными людьми. Лида приезжала к нему в деревню летом — навещала по старой памяти, и он каждый раз терпеливо уговаривал ее принять крещение. Она, бедная, во время очередной проповеди выскочила из дома и пошла куда глаза глядят, чтобы ничего этого не слышать. И дошла до соседнего прихода, где служил отец Венедикт Лопухин, красавец, аристократ — из рода тех самых Лопухиных.

«Батюшка, он так давит на меня, просто заставляет креститься, нельзя же так издеваться над живым человеком!»

«Конечно, Лида, Вы абсолютно правы, разве можно человека силой заставлять принимать такие решения, нельзя никогда ни на кого давить, это настоящее безобразие, Лида, но креститься-то нужно, и мы это сделаем прямо сейчас».

И она послушно залезла в железную бочку с водой, а когда вернулась к отцам, никому ничего не сказала и поехала в Москву, а Моисея той ночью увезли в больницу с прободением язвы — так враг отомстил ему за спасение жены от вечной смерти.

На вокзале ее встретила Любочка.

— Люба, я крестилась!

— Мама, ты с ума сошла!

— Я крестилась, и ты покрестишься!

Тогда мой Батюшка мне и сказал: «Тебе надо познакомиться с женой и дочкой Моисея, они теперь такие подвижницы стали, ходят “Богородицу” поют».

Помню, как приезжали они ко мне вдвоем на мою сторожевую работу и мы не могли наговориться, им все было интересно, все внове, и вот уже темно и ехать им за город, а Любочка уговаривает маму: «Ну давай еще здесь побудем, мы же всего только шесть часиков посидели!»

Теперь обе они монахини, и Моисей монах и священник, вот только, в отличие от своего отца Алексея, который по милости Божией всю свою священническую жизнь служит на одном и том же любимом приходе, Моисей, по имени своему, жизнь проводит в странствиях, с прихода на приход, и всюду его как-то особенно любят деревенские бабушки, усопших родственников которых он подолгу поминает в алтаре, а за живых безпутных служит многочасовые молебны.