Пип

Лейпциг, Германия

Ноябрь 1936 года

38

Йенс Хорст Халворсен, более известный как Пип, прозвище, которое ему дали родные, когда он был еще в утробе матери, не спеша шел по улице в направлении величественного здания из светлого камня, в котором размещалась Лейпцигская консерватория. Утром должен состояться мастер-класс для студентов, который будет проводить сам Герман Абендрот, прославленный дирижер, руководитель Лейпцигского оркестра Гевендхауза. Пип пребывал в радостном предвкушении предстоящего события. Два с половиной года тому назад он приехал в Лейпциг, оставив родной город, провинциальный Берген, с его очень замкнутым и сравнительно небольшим музыкальным мирком. А здесь перед Пипом открылся совершенно иной мир, полный самых разных творческих и личных контактов.

Вместо – да! – красивой, но, на слух Пипа, немного старомодной музыки Грига, Шумана, Брамса, которую он постоянно, с самого раннего детства, слушал вместе со своим отцом Хорстом, в стенах консерватории Пип очень скоро приобщился к музыке своих современников, композиторов, которые продолжали творить и сегодня. Особенно его увлекал Рахманинов. Два года тому назад в Америке впервые прозвучала его виртуозная Рапсодия на тему Паганини, сразу же ставшая одним из самых любимых произведений Пипа. Музыка Рахманинова даже вдохновила его начать писать собственную музыку. И вот сейчас, неспешно вышагивая по широким улицам Лейпцига, Пип негромко насвистывал под нос мелодию своей будущей пьесы. Занятия композицией, игра на фортепьяно не только разбудили его творческое воображение, но и приобщили к современным музыкальным идеям. Наряду с восхищавшей его музыкой Рахманинова Пип, как говорится, «запал» и на «Весну священную» Стравинского, дерзкую, ультрасовременную музыку, будоражащую воображение и вызывающую ожесточенные споры. Хотя премьера «Весны священной» состоялась в Париже в 1913 году, но и сегодня, спустя более двадцати лет, его отец, талантливый, высококвалифицированный виолончелист, клеймил музыку Стравинского, называл ее не иначе как «непристойной» и «бесстыдной».

Пип шел и не переставал думать еще об одной любви всей его жизни, о своей ненаглядной Карин. Она стала для него самой настоящей музой, вдохновляющей на постоянное самоусовершенствование. Когда-нибудь он напишет концерт и посвятит его ей.

Они познакомились на концерте в зале Гевендхауз холодным октябрьским вечером год тому назад. Пип только-только приступил к занятиям на втором курсе консерватории, а Карин была первокурсницей. В фойе, в ожидании того момента, когда они смогут занять свои места в последних рядах партера, Карин случайно обронила на пол шерстяную перчатку. Пип поднял ее и отдал владелице. В этот миг их глаза встретились, и с тех самых пор они неразлучны.

Карин, такая экзотическая смесь французских и русских корней, выросла в сугубо богемной среде Парижа. Ее отец – довольно известный французский скульптор, мама – успешная оперная дива. Собственная творческая индивидуальность Карин проявилась в игре на гобое. Она была в числе немногих девушек, которые обучались в консерватории игре на этом инструменте. Черные блестящие волосы, напоминающие своим блеском шерсть пантеры, сверкающие, глубоко посаженные карие глаза, высокие скулы, необыкновенно белая кожа, не тронутая загаром даже в самый разгар лета и напоминающая Пипу снега родной Норвегии, – вот такова была Карин с лица. И одевалась она тоже в особом стиле. Никаких обычных женских побрякушек и бантиков. Карин предпочитала щеголять в брюках и артистических смокингах или во фраках. Однако этот сугубо мужской гардероб лишь еще больше подчеркивал ее и без того броскую и яркую красоту. Единственным заметным недостатком во внешности Карин, на который она постоянно жаловалась, был большой нос, явно унаследованный от отца-еврея. Но Пипу было наплевать на ее нос, пусть бы он даже был таким же огромным, как у Пиноккио. Для него Карин была само совершенство, идеальная во всех отношениях женщина.

Они уже не раз обсуждали свое совместное будущее. Конечно, они постараются после окончания консерватории найти себе работу в каком-нибудь симфоническом оркестре здесь, в Европе. Накопят немного денег и рванут в Америку, где начнут новую жизнь. Собственно, об Америке больше мечтала Карин, чем Пип. Тот был бы счастлив везде, где угодно, только бы рядом с ним была его Карин. Однако он хорошо понимал, почему любимая так жаждет поскорее уехать в Америку. В Германии с каждым днем ширилась и набирала обороты антисемитская кампания, развязанная нацистской партией. Антисемитизм все откровеннее давал о себе знать не только в столице, но и в других регионах страны. Евреев уже преследовали повсеместно, им угрожали открыто и безнаказанно.

К счастью, бургомистр Лейпцига, Карл Фридрих Герделер, был ярым противником нацистской идеологии. Каждый день Пип убеждал Карин, что здесь, в Лейпциге, с ней не случится ничего дурного. Да и он ведь рядом, защитит, в случае чего. Тем более когда они поженятся и она возьмет его норвежскую фамилию вместо довольно провоцирующей фамилии Розенблюм, тогда и вообще никто и ничего не заподозрит. По поводу же ее фамилии Пип всякий раз, когда у них заходил разговор о будущем, шутил, дословно переводя ее: «Хотя ты у меня прекрасная роза в цвету, но фамилию все же придется менять».

Но сегодня, в такое солнечное и прекрасное утро, все эти напряженные разговоры о нацистских угрозах казались несущественными и очень сильно преувеличенными. Несмотря на то что было уже довольно холодно, Пип все же решил прогуляться пешком, а не ехать в консерваторию на трамвае. Такая приятная во всех отношениях двадцатиминутная прогулка от его квартиры, которую он снимал на Йоханштрассе. Конечно, город сильно вырос по сравнению с тем временем, когда здесь бывал его отец. Хотя большую часть своей жизни Хорст Халворсен безвылазно провел в Бергене, но ведь когда-то он тоже наезжал в Лейпциг. И эта своеобразная семейная традиция усиливала у Пипа чувство сопричастности к здешней жизни и к самому городу.

Уже на подходе к консерватории он миновал бронзовую статую Феликса Мендельсона, одного из основоположников и организаторов консерватории. Монумент возвышался напротив концертного зала Гевендхауз. Мысленно Пип приподнял фуражку, отдавая честь великому композитору, потом мельком глянул на часы и ускорил шаг, ибо времени уже оставалось в обрез.

Тем более что возле колоннады, образующей арочный свод над входом в консерваторию, его уже поджидали два ближайших друга – Карстен и Тобиас.

– Привет, соня. Поди, опять Карин не давала спать всю ночь. Я прав? – с двусмысленной ухмылкой поинтересовался у Пипа Карстен.

Но Пип дружелюбно улыбнулся в ответ:

– Вовсе нет. Просто я решил прогуляться сегодня пешком. Вот и припозднился немного.

– Эй, вы! Отставить разговорчики! Поторопитесь! Или вы хотите опоздать на мастер-класс к самому герру Абендроту? – прервал их пикировку Тобиас.

Все трое влились в поток студентов, быстро заполняющих Большой зал, огромное помещение со сводчатым потолком, поддерживаемым двумя рядами колонн, и галереей вверху, нависающей над партером и над сценой. Это помещение использовалось и как лекционная аудитория, и как концертный зал. Усаживаясь на свое место, Пип слегка поморщился, вспомнив, что именно в этом зале состоялся его первый концерт. Тогда и однокурсники, и профессора отнеслись к его игре на фортепьяно весьма строго, гораздо строже, чем обычные слушатели-меломаны, для которых он, собственно, и будет играть в обозримом будущем. После того концерта его выступление разобрали буквально по косточкам, и ему изрядно досталось от всех критиков.

Но сегодня, проведя в стенах консерватории уже два с половиной года, Пип стал более толстокожим и невосприимчивым к любым замечаниям. Консерватория всегда гордилась тем, что готовит высококвалифицированных музыкантов, которые после окончания учебы могут с легкостью претендовать на место в любом симфоническом оркестре мирового уровня.

– Видел утреннюю прессу? – прошептал ему на ухо Тобиас, пока они пробирались к своим местам. – Наш бургомистр направился в Мюнхен на встречу с руководством партии. Наверняка там станут давить на него, а в скором времени запустят в ход антисемитскую кампанию и здесь, в Лейпциге. Да, с каждым днем ситуация делается все более взрывоопасной.

Зал приветствовал появление Германа Абендрота бурными аплодисментами. Пип тоже аплодировал, но после того, что ему только что сообщил Тобиас, на сердце стало тревожно.

Вечером того же дня Пип встретился с Карин и ее лучшей подругой Элле в их любимой кофейне, расположенной неподалеку от дома Пипа и от того места, где квартировали подруги. Девушки подружились еще на первом курсе, сразу же, как только приступили к занятиям в консерватории, когда их поселили в одной комнате. Поскольку обе они были француженками и их родным языком был французский, то они сблизились почти мгновенно. На сегодняшнюю встречу Элле пришла не одна, а вместе со своим приятелем Бо. Про него Пипу было известно только то, что он тоже учится в консерватории на втором курсе. Для начала все заказали себе по кружке пива «Гуз». В ожидании заказа Пип исподтишка разглядывал девушек, невольно поражаясь тому, насколько они разные. Яркая, темноглазая Карин и прелестная голубоглазая блондинка Элле. Цыганка и роза, мелькнуло у него, когда им подали пиво.

– Надеюсь, ты уже слышал новость? – Карин слегка понизила голос, обращаясь к Пипу. Такое время на дворе, что никогда не угадаешь, где и кто может тебя подслушать.

– Слышал, – коротко ответил он, заметив, как напряглись черты лица Карин.

– Элле и Бо тоже очень волнуются. Ты же знаешь, Элле еврейка, хотя по внешнему виду этого никогда не скажешь. Хоть в чем-то ей повезло, – пробормотала Карин, глянув на приятелей, сидевших напротив них.

– Мы полагаем, что это только вопрос времени. В скором будущем здесь повторится все, что они творили у себя в Баварии, – негромко обронила Элле.

– Надо подождать немного. Посмотрим, чего сумеет добиться наш бургомистр в Мюнхене. Но даже если случится худшее, думаю, едва ли они посмеют тронуть студентов консерватории. Немцы ведь в душе все музыканты, независимо от того, каких политических взглядов они придерживаются, – попытался успокоить всех Пип. Но даже ему самому собственные слова показались пустопорожней болтовней. Он глянул через стол на Бо. В запавших глазах молодого человека застыл страх. Он крепко обнимал Элле за плечи, словно пытаясь защитить ее от всех возможных угроз. – Как у тебя дела, Бо?

– Да вроде все нормально.

Бо вообще по жизни немногословен. А прозвище свое заработал потому, что везде и всюду был неразлучен со своей виолончелью. Куда бы ни шел, тащил ее за собой. Пип был наслышан, что Бо считают одним из самых талантливых виолончелистов в консерватории. Профессора предсказывают ему блестящее будущее.

– Где собираешься встречать Рождество?

– Я…

В эту минуту Бо глянул поверх Пипа и буквально содрогнулся от ужаса. Лицо его мгновенно стало мертвенно-бледным. Пип повернулся и увидел двух эсэсовцев, входящих в кофейню. На поясе у каждого болтался пистолет в кожаной кобуре. Конечно, Пип заметил, как задрожал от страха Бо, но тут же отвел глаза в сторону. К сожалению, сегодня в Лейпциге многие так реагируют на появление эсэсовцев в общественных местах.

Офицеры молча обозрели посетителей кафе, после чего уселись за столик неподалеку от них.

– Мы еще пока не решили, – ответил наконец Бо на вопрос Пипа, немного придя в себя. Потом повернулся к Элле и что-то тихо прошептал ей на ухо. А спустя несколько минут они поднялись со своих мест и покинули кафе.

– Они оба страшно перепугались, – вздохнула Карин, наблюдая вместе с Пипом за тем, как максимально незаметно старалась держаться парочка, пробираясь на выход.

– Разве Бо тоже еврей?

– Он говорит, что нет. Но ведь сегодня многие лгут, говорят, что не евреи, хотя на самом деле это так. Впрочем, мне кажется, что больше всего Бо беспокоит судьба Элле. Не удивлюсь, если в скором времени они уедут из Германии.

– Куда?

– Пока они еще и сами не знают куда. Возможно, в Париж. Хотя Элле говорит, Бо боится, что Германия развяжет войну и сразу же захватит Францию. Подумать только! Мою родину. – Карин протянула руку к Пипу. Тот взял ее руку в свою и увидел, как дрожат пальцы.

– Давай все же подождем возвращения Герделера, а потом станем думать, что делать дальше, – повторил свою прежнюю мысль Пип. – Но в любом случае знай, если что, Карин, уедем вместе.

На следующее утро Пип снова отправился пешком в консерваторию. Серый ноябрьский туман застилал улицы Лейпцига. Вот он подошел к Гевендхаузу и вдруг почувствовал, как у него подкосились ноги при виде огромной толпы, собравшейся возле здания. Еще вчера на этом месте горделиво возвышалась статуя Феликса Мендельсона, еврея по национальности, стоявшего у истоков становления Лейпцигской консерватории, а сегодня там лежит лишь груда камней и мусора.

– Господи, что же это такое творится? – выдохнул Пип, торопливо обходя толпу. Молодежь из гитлерюгенда, обряженная в нацистские униформы, истошно скандировала оскорбительные речевки, приплясывая на руинах бывшего монумента. – Неужели уже началось?

Он вошел в здание консерватории. Перепуганные студенты теснились в фойе, глядя на происходящее в окна. Пип отыскал глазами Тобиаса и подошел к нему.

– Что происходит?

– Заместитель бургомистра Хаак дал приказ снести статую. Специально спланировали провести эту акцию тогда, когда Герделер будет отсутствовать в городе. Он ведь сейчас в Мюнхене. Думаю, его все же сместят с поста бургомистра. И тогда Лейпциг точно пропал безвозвратно.

Пип отыскал в толпе студентов Карин. Она сидела, пристроившись возле одного из арочных окон, и оцепенело смотрела на улицу. Пип осторожно положил руку ей на плечо. Карин даже подпрыгнула от неожиданности. Тут же оглянулась, и Пип заметил в ее глазах слезы. Она лишь молча покачала головой, и Пип так же молча обнял ее и привлек к себе.

Ректор консерватории Вальтер Дэвисон отменил все занятия, сочтя ситуацию слишком непредсказуемой и угрожающей безопасности студентов. Карин сказала, что у них с Элле намечена встреча в кофейне на углу Вассерстрабе. Пип тут же вызвался проводить Карин до места встречи. Бо и Элле уже поджидали их в кафе, укрывшись от остальных посетителей в отдельной кабинке.

– После всего случившегося защитить нас некому, – сказала Карин, подсаживаясь вместе с Пипом за столик к друзьям. – Все мы отлично знаем, какая репутация у Хаака. Отъявленный антисемит. Вспомните, как он проталкивал у нас все эти ужасные законы, которые уже действуют в других немецких землях. Интересно, через какое время и здесь, в Лейпциге, будет введен запрет на то, чтобы врачи-евреи лечили больных? Или чтобы арийцы приходили к ним на консультации?

Пип взглянул на побледневшие лица всех троих.

– Давайте все же не будем паниковать и дождемся возвращения Герделера. Газеты пишут, что он вернется в Лейпциг буквально через пару дней. А пока он прямо из Мюнхена отбыл в Финляндию по поручению Торговой палаты. Впрочем, если он узнает о том, что здесь творится, то наверняка приедет еще раньше.

– Однако в городе все пронизано ненавистью! – возразила Элле. – Все местные прекрасно осведомлены о том, сколько евреев обучается в Лейпцигской консерватории. Что, если им взбредет в голову сровнять с землей и здание консерватории, как это сделали с синагогами в других городах Германии?

– Консерватория – это храм музыки. При чем здесь политика или религия? Пожалуйста, прошу вас! Давайте будем сохранять спокойствие, – снова повторил Пип, словно заклинание. Но Элле и Бо уже не слушали его, обсуждая шепотом что-то свое.

– Тебе легко говорить! – негромко бросила Карин. – Ты ведь не еврей. Вполне сойдешь за одного из них. – Она принялась внимательно разглядывать бледно-голубые глаза и вьющиеся рыжевато-белокурые волосы своего возлюбленного. – А вот у меня все иначе. Я сегодня по пути в консерваторию столкнулась с группой юнцов. Увидев меня, они стали выкрикивать: «Жидовская сука!»

Она закрыла глаза, пытаясь отогнать от себя эти страшные картинки. Жидовская сука! Пип почувствовал, как в нем вскипает ярость от бессильной злобы. Да, но чем он сумеет помочь Карин, потеряв контроль над собой?

– А самое ужасное – это то, – продолжила Карин, – что я даже со своими родителями сейчас не могу поговорить. Они оба в Америке, готовят экспозицию последних скульптурных произведений папы.

– Любовь моя! Я позабочусь о твоей безопасности. Если потребуется, я даже увезу тебя в Норвегию, но обещаю, с тобой не случится ничего плохого.

Пип схватил Карин за руку, потом отбросил шелковистую прядь ее смоляных волос с лица.

– Ты правда обещаешь?

Пип нежно поцеловал Карин в лоб.

– Обещаю, любовь моя.

* * *

На радость Пипа, в последующие несколько дней ситуация несколько разрядилась. Герделер вернулся домой и тут же пообещал восстановить памятник Мендельсону. Возобновились занятия в консерватории. Всякий раз, проходя мимо того места, где раньше возвышался монумент, Пип и Карин старательно отводили глаза в сторону. Порой казалось, что даже музыка, которую сейчас исполняли студенты, вдруг наполнилась какой-то новой страстью, в ней появились мучительная острота и боль. Словно молодые люди играли не на жизнь, а на смерть.

Рождественские каникулы были достаточно непродолжительными, а потому ни Карин, ни Пип не поехали домой, а встретили Рождество вместе. Провели целую неделю в небольшом отеле, выдав себя за супружескую пару. Вообще-то Пип вырос в лютеранской семье с весьма строгими нравами, особенно в той части, которая касается добрачных сексуальных отношений. Совсем иное дело Карин. Пип был поражен ее раскованностью и свободой в этих вопросах. Она сама предложила ему переспать всего лишь через несколько недель после знакомства. К тому же, в отличие от него самого, Карин была уже не девственницей. Помнится, она откровенно потешалась над ним и его стеснительностью, когда они занялись любовью в первый раз.

– Но ведь это самый что ни на есть естественный процесс для двух людей, влюбленных друг в друга, – заявила она, стоя перед ним абсолютно голой и грациозно переступая своими длинными белыми ногами. И при каждом ее движении маленькие, совершенной формы грудки соблазнительно подрагивали и подпрыгивали вверх. – Наши тела созданы для того, чтобы получать удовольствие. Так зачем же отказывать себе в этом?

За последние месяцы Пип весьма преуспел в искусстве любви, с головой окунувшись в тот сладостный омут, который их местный пастор называл когда-то в своих проповедях не иначе как «грехами плоти». И вот впервые Пип встречал Рождество вдали от родного дома. Впрочем, думал он, валяться в постели вместе с Карин гораздо интереснее и намного предпочтительнее всех тех подарков, которые прислал бы ему Святой Николай накануне Рождества, в сочельник.

– Люблю тебя! – шептал Пип на ухо Карин, засыпая и просыпаясь. И снова повторял: – Я люблю тебя.

* * *

В январе начался очередной семестр. Пип, понимая, что впереди уже маячат выпускные экзамены, всецело сконцентрировался на закреплении всех тех знаний, которые приобрел за годы учебы в консерватории. Пробираясь по заснеженным улицам Лейпцига в морозные зимние дни, он постоянно напевал про себя мелодии Рахманинова, Прокофьева, Симфонию псалмов Игоря Стравинского. И одновременно в его голове все чаще начинали звучать собственные мелодии.

Прибегал в консерваторию, хватал озябшими руками чистый нотный лист из своей папки и тут же начинал записывать эти мелодии на бумаге, пока они не исчезли из памяти. Лично он предпочитал сочинять музыку, повинуясь свободе мысли и давая полную волю своему воображению. Скрупулезное планирование темы, как это часто делали другие его однокурсники, записывая на бумаге всего лишь один-единственный тщательно выверенный такт, – такая метода была ему не по душе.

Однажды он показал свое сочинение преподавателю, тот раскритиковал его в пух и прах, но одновременно и напутствовал на дальнейшую работу. Пип жил в состоянии радостного возбуждения, предвкушая все, что ждет его впереди, и понимая, что он лишь в самом начале своего творческого пути. Он буквально чувствовал, как начинает бурлить кровь в его жилах, стоит лишь прислушаться к голосу собственной музы внутри себя.

В городе было относительно спокойно. Герделер выдвинул свою кандидатуру на переизбрание на предстоящих в марте выборах нового бургомистра. Вся консерватория с энтузиазмом поддержала его выдвижение. Студенты разносили листовки, расклеивали плакаты, призывая горожан отдать свои голоса за Герделера. Кажется, даже Карин поверила в то, что он может победить.

– Да, пока ему не удалось восстановить статую Мендельсона, это правда, – говорила она. – Но если народ все же скажет свое веское слово и его переизберут, то тогда властям рейха не останется ничего иного, как поддержать его инициативу. Как думаешь? – с надеждой в голосе спросила она однажды у подруги. Они вместе с Элле пили кофе, вернувшись домой после долгого дня агитации за своего кандидата.

– Все может быть, – уклончиво ответила Элле. – Но не забывай, Хаак категорически против его переизбрания. А уж совершив акт вандализма, снеся статую Мендельсона, он четко обозначил собственную позицию в отношении евреев.

– Хаак сознательно нагнетает напряжение в городе, чтобы потрафить всем этим нацистским выкормышам, – уныло согласилась с подругой Карин.

В ночь подсчета голосов все четверо, Пип, Карин, Элле и Бо, стояли в толпе народа, собравшегося возле городской ратуши. Весть о том, что Герделер переизбран на должность бургомистра, горожане встретили с ликованием.

* * *

Но уже в мае, когда наконец наступило тепло и зацвели деревья, послевыборная эйфория резко пошла на спад.

Пип днями напролет просиживал в репетиционных классах, оттачивая свое мастерство. Там и разыскала его в один из дней Карин, чтобы сообщить последние новости.

– Из Мюнхена поступил негласный приказ. Статую не восстанавливать, – сказала она, задыхаясь от волнения.

– Ужасная новость! – согласился с ней Пип. – Но, дорогая, постарайся не расстраиваться. Нам здесь осталось пробыть совсем немного времени. А там трезво оценим ситуацию и решим, что делать дальше.

– Но, Пип, ситуация может обостриться и стать предельно опасной гораздо раньше. Что тогда?

– Уверен, этого не случится. А сейчас ступай домой. Увидимся вечером.

Карин оказалась права. Спустя пару дней Герделер подал в отставку со своего поста, и город снова погрузился в хаос.

* * *

Пип с утра до вечера готовился к выпускным экзаменам. И одновременно трудился над своим первым опусом, непрестанно совершенствуя его. Он собирался исполнить собственное сочинение на традиционном концерте выпускников перед завершением семестра. Засиживался до глубокой ночи, занимаясь оркестровкой, и лишь изредка вырывался на свежий воздух и вытаскивал на прогулку отчаявшуюся Карин, всячески пытаясь успокоить ее.

– Элле сказала, что они с Бо уезжают из Лейпцига в конце семестра, то есть где-то через две недели, и больше сюда не вернутся. Говорят, что оставаться здесь и дальше крайне опасно. Ведь национал-социалисты в любой момент могут ввести против евреев те же санкции, что они практикуют и в других городах Германии.

– И куда они собираются?

– Пока и сами не знают толком. Возможно, во Францию, хотя Бо уверен, что рано или поздно наци доберутся и туда. У рейха полно сторонников по всей Европе. Напишу родителям. Спрошу совета у них. Но если Элле уедет, то я тоже последую за ней.

Последние слова Карин заставили Пипа вздрогнуть.

– Как так? А я думал, что твои родители все еще в Америке…

– Так оно и есть. Более того, папа всерьез подумывает о том, чтобы остаться там до тех пор, пока в Европе не утихнут антисемитские страсти.

– Значит, ты собираешься к ним? – Пип мгновенно почувствовал неприятные спазмы в желудке.

– Если родители посчитают, что так будет лучше для меня, то да, я поеду к ним.

– А что же… мы? Что я стану делать здесь без тебя? – воскликнул Пип, почувствовав в своем голосе нескрываемую жалость к самому себе.

– Ты можешь поехать вместе со мной.

– Карин, ты ведь прекрасно знаешь, что у меня нет денег на то, чтобы прямо сейчас ехать в Америку. И чем я стану там зарабатывать на жизнь, не окончив консерватории? И не получу хоть немного практического опыта здесь, в Европе?

– Дорогой, мне кажется, ты не вполне понимаешь весь драматизм сложившейся ситуации. У евреев, которые родились в Германии и чьи предки из поколения в поколение жили здесь, уже отнято гражданство. Евреям не разрешают больше жениться на девушках арийского происхождения, служить в армии, появляться с немецким флагом на улицах. Я слышала, что в некоторых землях уже началась депортация евреев. Если власти пошли на такое, что может остановить их в дальнейшем? Остается лишь гадать, что еще у них на уме! – Карин резко вскинула подбородок, словно пытаясь отодвинуть от себя надвигающуюся угрозу.

– Итак, ты отплывешь в Америку и бросишь меня здесь одного?

– Да, ради того, чтобы спастись, я готова поступить именно так. И ради бога, Пип! Не вздумай меня упрекать. Я знаю, как ты сейчас поглощен своим произведением. Но в любом случае, думаю, ты предпочтешь все же видеть меня живой, а не мертвой. Или я не права?

– Права, конечно. Как тебе только в голову пришло, что я могу подумать иначе? – ответил он, но в голосе непроизвольно прорвалась злость.

– Потому и пришло, что ты отказываешься серьезно воспринимать все происходящее. Привык жить в своей безопасной Норвегии, где вам никто и никогда не угрожает. А вот мы, евреи, понимаем, что в любую минуту нас могут начать преследовать. Так всегда было, на протяжении веков. И сегодня, к сожалению, ничего не изменилось. А потому все мы буквально кожей чувствуем, откуда нам грозит опасность. Возможно, во мне просто говорит дух сопричастности к своему племени, так сказать, интуиция на родовом уровне, но мы, евреи, всегда нутром ощущаем грядущую опасность.

– Я не верю, что ты сможешь уехать, бросив меня здесь.

– Пип! Пожалуйста! Взгляни же наконец на все глазами взрослого мужчины. Ты прекрасно понимаешь. Да, я люблю тебя и готова провести вместе с тобой весь остаток своей жизни. Но… ситуация эта вовсе не нова. В рейхе начали преследовать евреев открыто, а в принципе, нас всегда не любили. В Париже много лет тому назад на одной из выставок, на которой экспонировались скульптуры отца, его забросали тухлыми яйцами. Антисемитизм существует уже тысячи лет. Пойми же ты это наконец!

– Но почему?

Карин слегка пожала плечами.

– Потому, мой дорогой, что из нас, евреев, сделали таких козлов отпущения. Да и потом, люди привыкли с опаской относиться к тем, кто не похож на них. На протяжении столетий нас заставляют переезжать с места на место, постоянно искать себе новое пристанище. И мы находим это пристанище, обустраиваемся на новом месте и вскоре добиваемся успеха. Мы привыкли держаться друг друга. Так нас учили… И поэтому мы всегда выживаем.

Пип смущенно опустил глаза долу. А ведь Карин абсолютно права, подумал он. Эх, простофиля! Он разозлился на самого себя. Привык преспокойно жить в небольшом городке, затерянном на краю света. А то, о чем сейчас говорит Карин, кажется фантастикой, чем-то диковинным, будто из параллельных миров. Но даже несмотря на то, что Пип своими глазами видел, как молодчики глумились над поверженной статуей Мендельсона, он все равно в глубине души продолжал надеяться на лучшее, считал, что учиненное безобразие – это лишь такое спорадическое проявление вандализма случайной ватагой безмозглых юнцов. В конце концов, у них в Норвегии рыбаки тоже порой устраивают бурные протесты. Особенно если растет цена на топливо, а оптовики отказываются повышать цену на закупаемую у них рыбу.

– Ты права, – согласился Пип после короткой паузы. – Прости меня, Карин. Я просто наивный дурак.

– Думаю, что это не столько наивность, сколько твое нежелание видеть правду такой, какая она есть, без прикрас. Тебе не хочется, чтобы огромный, бурлящий мир вторгся в твою жизнь и разрушил планы на будущее. Впрочем, а кому хочется? Но тем не менее мы имеем то, что имеем. – Карин тяжело вздохнула. – А правда, она такова. В Германии я более не чувствую себя в безопасности. – Она пружинисто поднялась со своего места. – Через полчаса я встречаюсь с Элле и Бо в кафе «Баум». Хотим обсудить создавшееся положение. А с тобой увидимся позже. – Карин поцеловала Пипа в макушку и ушла.

После ухода Карин Пип долго разглядывал ноты, лежавшие перед ним на столе. До запланированной даты его выступления с концертом оставалось чуть менее двух недель. Мысленно ругая себя за эгоизм и черствость, он одновременно задавался вопросом: а состоится ли вообще его выступление?

* * *

С Карин они встретились во второй половине дня. Она была уже гораздо спокойнее.

– Я написала родителям, обрисовала ситуацию и попросила их совета. Буду ждать, что они ответят. Другого выбора у меня нет. Вполне возможно, я даже успею поприсутствовать на концерте и услышу твой шедевр, так сказать, своими ушами.

Пип взял ее за руку.

– Карин, прости меня. Я такой эгоист, – снова повинился он.

– Само собой, я прощаю тебя. Я ведь хорошо понимаю, время сейчас такое… Хуже не придумаешь.

– Я вот тут подумал…

– О чем?

– О том, что лучший вариант для тебя – отправиться вместе со мной в Норвегию на все лето. По крайней мере, там ты будешь в полной безопасности.

– Ты приглашаешь меня отправиться в страну снегов, рождественских елок и северных оленей? – шутливо воскликнула Карин.

– Ну, во-первых, у нас там не всегда снег. Летом там очень красиво. Думаю, тебе понравится, – немедленно бросился Пип защищать свое отечество. – В Норвегии есть и небольшая еврейская община. К евреям у нас относятся как и ко всем остальным гражданам. Говорю же тебе, у нас ты будешь в полной безопасности. А уж если начнется война в Европе, то вряд ли она докатится до Норвегии. И никакие нацисты к нам никогда не пожалуют. У нас все говорят, что мы слишком маленькая и незначительная страна, чтобы они обратили на нас свое внимание. Кстати, в Бергене есть отличный симфонический оркестр, один из старейших в мире. Мой отец служит в нем, играет на виолончели.

Карин впилась в Пипа долгим, испытующим взглядом живых темных глаз.

– И ты готов привезти меня к себе домой?

– Конечно! А что такого? Мои родители уже наслышаны о тебе. Они знают и о том, что мы с тобой собираемся пожениться.

– А то, что я еврейка, они знают?

– Нет. – Пип почувствовал, как краска ударила в лицо, и тут же разозлился на самого себя. – Но вовсе не потому, что я не хотел говорить с ними на эту тему. Просто вопросы веры для нас не столь уж существенны. Карин, мои родители – образованные люди, а не какие-то там темные крестьяне, вчера спустившиеся с гор. Вспомни, мой отец родился в Лейпциге. Учился музыке в Париже. Сколько он мне всего порассказал о богемной жизни на Монпарнасе во времена знаменитой «Прекрасной эпохи».

Сейчас просить прощения пришлось уже Карин.

– Ты прав. Что-то меня повело не в ту сторону. Возможно. – Она стала энергично растирать указательным пальцем точку на переносице. Она всегда так делала, когда обдумывала что-то серьезное. – Возможно, это и выход, если я не смогу уехать в Америку. Спасибо тебе, дорогой. Теперь я буду знать, что, в случае чего, у меня в будущем есть надежное убежище. – Карин перегнулась через стол и поцеловала Пипа.

Ложась вечером в постель, Пип мысленно вознес молитву, чтобы это «будущее» не сильно торопилось наступать и чтобы он смог исполнить свой опус на публике.

* * *

В газетах постоянно писали о том, что евреев побивают камнями, когда они выходят из синагоги. Сообщали и о других устрашающих инцидентах. Однако, несмотря на все эти тревожные сообщения, Карин заметно успокоилась. Возможно, потому, что сейчас она знала: в случае чего, у нее имеется альтернативный план действий. Следующие две недели Пип был всецело занят музыкой. Старался не думать о том, что будет, когда закончится семестр. А еще с душевным трепетом ожидал ответного письма родителей Карин. Вполне возможно, они скомандуют ей немедленно отправляться к ним в Америку. Мысль о разлуке была мучительна, ибо он знал: денег на то, чтобы следовать за своей возлюбленной, у него сейчас нет. Их он сможет заработать только тогда, когда станет дипломированным музыкантом и начнет выступать самостоятельно.

В день выпускного концерта, на котором должны были прозвучать шесть небольших произведений, написанных студентами-выпускниками, Пипа разыскала за обедом Карин.

– Успехов тебе, дорогой, – напутствовала она его по-французски. – Мы с Элле обязательно будем присутствовать на концерте. Устроим тебе овацию. Бо считает, что твоя композиция – самая лучшая.

– Очень мило с его стороны. Тем более что он тоже внесет свой посильный вклад в мое сочинение. Ведь он будет играть в оркестре партию виолончели. А сейчас мне пора на последнюю репетицию.

Пип легонько поцеловал Карин в нос и направился длинным, продуваемым сквозняками коридором в репетиционный класс.

Ровно в семь тридцать, минута в минуту, Пип, облаченный во фрак, восседал в первом ряду Большого зала вместе с остальными пятью молодыми композиторами, участниками концерта. Вальтер Дэвисон, ректор консерватории, коротко представил каждого из них публике, и первый участник поднялся на сцену. Пип в списке выступающих значился последним. Какая же это мука – ждать! Полтора часа ожидания показались Пипу вечностью. Но вот наконец наступил и его черед. Он мысленно прочитал короткую молитву и стал подниматься по ступенькам на сцену, боясь только одного: вот сейчас он оступится и упадет, потому что ноги дрожали и не держали его. Он слегка поклонился публике и занял свое место у рояля.

Пип смутно помнил, что было потом, после того, как он уже закончил играть. Бурные аплодисменты, крики «браво» и радостный гул, когда на сцену поднялись и остальные пятеро композиторов. Но одно он знал точно: в этот вечер он выложился по полной. Сыграть лучше было бы уже просто невозможно. И это было для него самым главным.

В фойе его окружили студенты и преподаватели. Все поздравляли, дружески хлопали по плечу. И все в один голос предрекали ему великое будущее. Какой-то газетный репортер даже попросил у Пипа интервью.

– Вот теперь у меня есть собственный Григ, – весело хихикнула Карин, когда ей наконец удалось протиснуться сквозь толпу и обнять его. – Дорогой, впереди у тебя блестящая карьера, а сегодняшний успех – это всего лишь начало твоего творческого пути.

* * *

На следующее утро кто-то разбудил Пипа громким стуком в дверь. Накануне, празднуя свой первый успех, он выпил слишком много шампанского, а потому не пришел в особый восторг от того, что кто-то ломится к нему в такую несусветную рань. Кое-как он сполз с кровати, шаткой походкой подошел к двери и открыл ее. На пороге стояла квартирная хозяйка. Она была еще в ночной сорочке, и вид у нее был крайне недовольный.

– Герр Халворсен, какая-то молодая дама ждет вас внизу, – раздраженно бросила она. – Говорит, ей нужно срочно повидаться с вами.

– Благодарю вас, фрау Приве.

Пип торопливо натянул на себя первую же попавшую под руку рубашку и побежал вниз.

На ступеньках крыльца его поджидала белая как мел Карин. Даже в такой экстраординарной ситуации фрау Приве не поступилась своим принципом «Никаких девушек в доме» и не пустила Карин на порог.

– Что стряслось?

– Минувшей ночью в Лейпциге подожгли три дома. В них во всех жили евреи. Сгорел и дом, в котором квартировал Бо.

– О господи! А он сам…

– Он жив. Ему удалось спастись. Выпрыгнул из своей комнаты, расположенной на первом этаже, и убежал. Вместе со своей ненаглядной виолончелью, разумеется. – Карин грустно усмехнулась. – Бо и Элле покидают Лейпциг немедленно. Думаю, и мне пора сделать то же самое. Пошли, выпьем где-нибудь кофе. Ужасно хочу кофе. Да и тебе он не помешает.

Маленькая кофейня, расположенная рядом с консерваторией, еще только-только распахнула свои двери для посетителей. В зале было пусто. Они уселись за столик возле окна и сделали заказ. Пип стал энергично растирать лицо руками, стараясь окончательно проснуться и начать осмысливать все произошедшее. Его мутило и подташнивало. Словом, типичное состояние похмелья.

– От родителей пока еще нет ответа?

– Если бы был, то ты бы знал об этом еще вчера. Нет, пока письма от них нет. А сегодня еще слишком рано для почтальона, – немного раздраженно бросила в ответ Карин. – Ведь с того момента, как я отправила им письмо, не прошло еще и двух недель.

– Что собираются предпринять Элле и Бо?

– Как можно скорее покинуть Германию. Однако денег у них, чтобы уехать далеко, нет. Да и потом, кто знает, где сегодня можно надежно спрятаться. Что касается меня… Наша парижская квартира сейчас сдана внаем, пока родители в Штатах. Так что и мне фактически некуда ехать, – сказала Карин, обреченно пожимая плечами.

– Тогда… – начал Пип, сразу же догадавшись о том, что осталось недоговоренным.

– Да, Пип, я согласна. И если твое предложение все еще в силе, то я готова поехать в Норвегию хоть сейчас и побыть там какое-то время. По крайней мере, до тех пор, пока не получу весточку от своих. Иного выбора у меня нет. До конца семестра остаются считаные дни, твое сочинение уже прозвучало на публике. А потому я не вижу никаких особых причин тянуть с отъездом. Как сказали Элле и Бо сегодня утром после этих ночных пожаров, видно, в Лейпциге решили взяться за евреев по-настоящему. А потому надо бежать немедленно, пока у нас еще остаются шансы на спасение.

– Ты права, – согласился с Карин Пип. – Надо уезжать.

– Знаешь… Я хочу кое о чем попросить тебя.

– О чем именно?

– Ты же знаешь, что с того времени, как я приехала в Лейпциг и познакомилась здесь с Элле, она мне стала как сестра. Родителей у нее нет. Погибли во время Великой войны. Их с братом отдали в сиротский приют. Но брата еще совсем маленьким ребенком усыновила какая-то семья, и с тех самых пор она о нем ничего не знает. Элле повезло меньше. Ее так никто и не взял на воспитание. Однако учитель музыки сумел разглядеть ее талант. Он же помог ей выхлопотать стипендию, чтобы она смогла получить образование в Лейпцигской консерватории и у нее появилось какое-то будущее.

– Получается, что дома у нее нет?

– Только сиротский приют. А потому ее дом здесь, в Лейпциге, в той самой комнате, в которой мы с ней живем. Кроме меня и Бо, у нее нет близких. Вот я и спрашиваю тебя, Пип: можно они тоже поедут вместе с нами в Норвегию? Останутся там хотя бы на пару недель… Понаблюдают из своего убежища, как будет развиваться ситуация в Европе, а потом решат, куда им двинуться дальше. Понимаю, я прошу слишком многого. Но я просто не могу бросить Элле здесь. А поскольку она не сдвинется с места без Бо, то получается, что и он должен ехать вместе с нами.

Пип глянул на страдальческое выражение лица Карин, мысленно прикидывая, каково это будет, когда его родители увидят на пороге своего дома сына в компании еще трех друзей, которых он привез с собой в Норвегию на все летние каникулы. Однако он знал, его родители – гостеприимные и добрые люди. К тому же все трое тоже музыканты.

– Конечно, пусть едут вместе с нами. Что за разговор! Если ты считаешь, что так будет лучше для них, любовь моя, то, разумеется, они поедут с нами.

– И давай максимально ускорим наш отъезд, ладно? Чем скорее мы уедем из Лейпцига, тем лучше. Ну пожалуйста, прошу тебя… Да, тебе придется пропустить официальную церемонию вручения дипломов, но…

Теперь уже и Пип понимал, что каждый очередной день здесь, в Лейпциге, таит для Карин все новые и новые угрозы. К тому же в любой момент может прийти письмо из Америки, в котором ее родители дадут добро на переезд к ним. А потому он без лишних колебаний сказал:

– Конечно. Уедем прямо сейчас. Все вместе.

– Спасибо тебе! Огромное спасибо! – Карин обвила его руками за плечи, и он увидел, как просветлела она лицом.

– Пошли же! Скажем Элле и Бо, что они тоже едут вместе с нами.