18

На следующее утро Золушка восседала в гостиной напротив Франца Байера. Они вместе пили кофе, а герр Байер тем временем просматривал утреннюю прессу. Одна из старейших норвежских газет, ежедневная «Дагбладет», откликнулась на вчерашнюю премьеру хвалебной рецензией, полной восторженных комментариев в адрес всех исполнителей. Одно высказывание, по мнению профессора, должно было понравиться и Анне. И он тут же зачитал его вслух:

– «Мадам Хенсон была бесподобна в роли простой деревенской девушки Сольвейг, столько лет страдающей в разлуке с любимым, а ее прекрасный чистый голос буквально услаждал слух каждого, кто сидел в этот вечер в зрительном зале». Что скажете на это, Анна?

Если бы в утренних газетах было напечатано ее имя, подумала про себя Анна, если бы все эти дифирамбы были пропеты в адрес ее голоса, то тогда ей было бы что сказать. А так что говорить? Анна предпочла вообще не задумываться обо всем том, что было вчера.

– Я очень рада, что им понравилась пьеса. И мой голос тоже, – выдавила она наконец после затянувшейся паузы.

– Разумеется, музыку маэстро Грига критики оценивают очень высоко. Вдохновенная, великолепная музыка, полностью раскрывающая содержание поэмы Генрика Ибсена. Что ж, поскольку сегодня спектакля нет, то вы, Анна, можете отдыхать, сколько вашей душе угодно. Думаю, вы заслужили хороший отдых. И вы можете гордиться собой, моя юная барышня. Да! Именно так! Гордиться! Невозможно было спеть лучше, чем это сделали вы вчера. Увы, но мне, к сожалению, отдохнуть сегодня не удастся. Убегаю в университет. – Профессор поднялся из-за стола. – Но вечером после работы мы обязательно отпразднуем наш успех. Хорошего вам дня, Анна.

Герр Байер ушел, а Анна принялась допивать свой уже ставший тепловатым кофе. Настроение у нее было скверным, и она испытывала какое-то странное раздражение на всех и вся. Все последние несколько месяцев были затрачены на то, чтобы состоялось вчерашнее событие. Столько усилий, столько труда… Но вот все закончено, а в ее жизни все осталось по-прежнему. Не то чтобы она ждала каких-то перемен. Но ведь что-то же должно было произойти, подумала она с досадой. Хоть что-то…

Интересно, знал ли герр Байер с самого начала, что ей уготована роль певицы-призрака? Знал ли он об этом, когда отыскал ее в горах, задалась резонным вопросом Анна. И не поэтому ли он и перетащил ее в город? Анна прекрасно понимала, что в театре все хотели сделать из нее человека-невидимку, с тем чтобы приписать ее голос мадам Хенсон.

Анна взяла одну из газет, лежавших на столе, и стала водить пальцем по буквам, отыскивая то место, где упоминается «чистый голос» актрисы.

– Но ведь это же мой голос! – воскликнула она, не в силах более выдерживать подобную несправедливость. – Мой!

И тут все напряжение, копившееся в ней со вчерашнего вечера, вдруг прорвалось наружу, выскочило из нее, словно пробка из бутылки с французским шампанским, которым потчует своих гостей герр Байер. Она упала лицом на диван и разрыдалась.

– Анна, дорогая моя, что случилось?

Анна приподняла залитое слезами лицо и увидела стоящую перед ней фрекен Олсдаттер, которая незаметно вошла в комнату.

– Ничего, – пробормотала Анна и принялась торопливо вытирать глаза.

– Это все переутомление. К тому же вы сильно перенервничали вчера. Да еще и от простуды не вполне оправились.

– Нет-нет… со мной все в порядке… Все хорошо. Спасибо вам, – постаралась Анна ответить как можно более твердым голосом.

– Наверное, соскучились по своим, да?

– Да, очень соскучилась. И по свежему деревенскому воздуху тоже… Я… я думаю, что мне пора возвращаться домой, в Хеддал, – едва слышно прошептала Анна.

– Очень вас хорошо понимаю, милая. Все эти настроения мне знакомы не понаслышке. Для нас, деревенских, тех, кто перебрался в город, тоска по дому всегда неизбежна. К тому же вы здесь влачите такое одинокое существование. Вы все время одна и одна.

– А вы тоже скучаете по своим? – неожиданно спросила у экономки Анна.

– Сейчас уже не так, как с самого начала. Привыкла понемногу. А вот сначала чувствовала себя самым несчастным человеком на свете. Моей первой хозяйкой была очень скаредная и зловредная особа. Ужасно третировала нас, своих слуг, обращалась с нами хуже, чем с собаками. Дважды я убегала от нее, но меня находили и возвращали на прежнее место. А потом я познакомилась с герром Байером. Он как-то раз пришел на ужин к моей хозяйке. Вполне возможно, он заметил, как плохо мне живется в ее доме. А может, на тот момент ему и действительно нужна была экономка. Но как бы то ни было, а он буквально в тот же вечер предложил мне работу у себя. Моя прежняя хозяйка не стала закатывать мне скандал по этому поводу. Думаю, она тоже была рада избавиться от меня. И вот герр Байер привез меня сюда. Должна заметить вам, Анна, что, несмотря на некоторую эксцентричность характера, профессор очень хороший и добрый человек.

– Знаю, – немедленно согласилась с ней Анна. Ей стало стыдно за то, что она упивается жалостью к самой себе. Вон какая трудная жизнь была у фрекен Олсдаттер. Не сравнить все то, что случилось с ней, с теми испытаниями, которые выпали на долю пожилой экономки.

– Если, Анна, я могу вас хоть как-то утешить, то скажу лишь одно. Перед моими глазами за годы службы в этом доме прошло много девушек, которым протежировал герр Байер. Но никто из них не вызывал у него такого восхищения, как вы и ваш талант. Вчера вечером он рассказал мне, что все присутствовавшие на премьере пришли в полный восторг от вашего пения.

– Да, но только никто из них не знает, что это было мое пение, – едва слышно обронила Анна.

– Пока не знает. Но поверьте мне, Анна, в один прекрасный день все узнают. Вы еще так молоды, дорогая моя. А вам уже посчастливилось поучаствовать в таком грандиозном событии. Все самые влиятельные люди Христиании слышали, как вы поете. Терпение и еще раз терпение, моя дорогая Анна. И с Божьей помощью все у вас получится. А сейчас мне пора на рынок. Не хотите составить мне компанию и подышать немного свежим воздухом?

– С удовольствием! – воскликнула Анна, подскакивая с дивана. – Вы так добры ко мне, фрекен Олсдаттер! Спасибо вам.

* * *

А в это время всего лишь в какой-то паре миль от дома профессора Байера Йенс нервно мерил свою комнату шагами, напряженно прислушиваясь к громким голосам, которые долетали наверх из гостиной. В конце концов случилось то, что рано или поздно должно было случиться. Их с матерью обман внезапно вскрылся. И произошло это сегодня утром, за завтраком, когда отец просматривал утреннюю прессу. В одной из газет ему попалась на глаза хвалебная статья по поводу премьеры спектакля «Пер Гюнт». Журналист был настолько любезен, что почел своим долгом отдельно упомянуть и фамилию Йенса. Вечная ему благодарность за это! Вот что он конкретно написал: «Музыкальная пьеса, предваряющая начало четвертого акта, называется «Утреннее настроение». Пожалуй, это один из самых вдохновенных фрагментов из музыки Эдварда Грига к пьесе Генрика Ибсена «Пер Гюнт». Отдельной похвалы заслуживает Йенс Халворсен, не менее вдохновенно исполнивший эту мелодию на флейте».

Лицо отца мгновенно покрылось краской и стало похожим на раскалившийся медный чайник, который забыли снять с плиты.

– Почему я узнаю об этом только сейчас? – взвился он, метнув свирепый взгляд на жену.

– Потому что я посчитала, что это не столь уж и важно, – ответила Маргарета, и по ее голосу Йенс понял, что мать уже заранее настраивается на грандиозный скандал с мужем.

– Ты посчитала это «неважным»?! – загрохотал по комнате голос Халворсена-старшего. – То есть я, отец семейства, должен узнавать из утренних газет о том, что мой сын, вместо того чтобы прилежно сидеть на лекциях в университете, подвизается в симфоническом оркестре, шляется по ночам по театральным подмосткам? И это ты находишь «неважным»? Безобразие! Немыслимый, возмутительный проступок!

– Уверяю тебя, Йонас, мальчик пропустил совсем немного занятий.

– Тогда изволь объяснить мне следующий пассаж из статьи этого авторитетного критика. «Херр Йохан Хеннум, дирижер симфонического оркестра Христиании, потратил много месяцев на то, чтобы отыскать и собрать воедино этот коллектив музыкантов, а потом был еще долгий репетиционный период, в течение которого он добивался от оркестра слаженной и четкой работы, а также такого исполнительского уровня, который бы полностью соответствовал сложной оркестровке партитуры маэстро Грига». И ты вполне серьезно полагаешь, что я поверю, будто наш сын, имя которого этот почтенный автор упомянул в своей статье, выучил столь серьезную музыку за пару вечеров? Так сказать, схватил все на лету. Господи Боже мой! – Йонас яростно тряхнул головой. – За какого же безмозглого идиота вы двое меня держите! Но впредь я не потерплю подобного к себе отношения. Предупреждаю!

Маргарета повернулась к сыну.

– Йенс, насколько я помню, тебе еще надо готовиться к семинарским занятиям. Ступай к себе в комнату и занимайся.

– Хорошо, мама, – покорно согласился Йенс и поспешно ретировался наверх, чувствуя себя, с одной стороны, немного виноватым, что оставляет мать наедине с разбушевавшимся отцом, а с другой – испытывая невероятное облегчение от того, что гнев отца сейчас обрушится не на него, а на кого-то другого.

И вот Йенс продолжает метаться по спальне, слушает, как отец рычит на мать, и обдумывает, что ему делать дальше. Конечно, отец узнал обо всем чисто случайно. Но рано или поздно он все равно прознал бы про то, чем еще занимается его сын, помимо обязательных лекций в университете. В глубине души Йенсу было обидно, что отец не оценил по достоинству хвалебный отзыв критика о его игре. Но, с другой стороны, он прекрасно понимал своего отца. В конце концов, кто такие все эти музыканты у них в Христиании? Люди, практически не имеющие никакого положения в обществе, к тому же располагающие более чем скромными доходами. Так с чего бы Халворсену-старшему ликовать по поводу того, что Халворсен-младший избрал для себя столь незавидную карьеру? Не говоря уже о том, что Йенс фактически отказался продолжать семейный бизнес, а со временем и стать во главе их фирмы «Халворсен Брюинг Компани».

Впрочем, Йенс чувствовал себя настолько счастливым, что даже нагоняй отца не смог бы омрачить до конца его приподнятое настроение. Наконец-то он обрел себя. Да, в будущем его место только в оркестре. Именно там он сможет реализовать себя полностью как музыкант. Товарищеская атмосфера, царящая в коллективе, веселый нрав музыкантов, их постоянные попойки в кафе «Энгебрет», где оркестранты собирались каждый вечер после завершения спектаклей, – все это как нельзя больше устраивало Йенса. В артистической среде он чувствовал себя как рыба в воде. Не говоря уже о достаточно свободных нравах, царящих за кулисами среди хорошеньких и молоденьких актерок, задействованных в той или иной пьесе…

Вчера герр Хеннум выполнил данное им слово и познакомил Йенса с мадам Хенсон. Когда банкет уже близился к своему завершению, он вдруг заметил, что актриса бросает в его сторону весьма недвусмысленные взгляды, и тут же предложил доставить красавицу в целости и сохранности до ее апартаментов. Все остальное было на редкость приятным и волнующим. Тора оказалась опытной женщиной, к тому же ненасытной. Словом, Йенс выбрался из ее кровати лишь под самое утро. А завтра ему еще предстоит утрясать свои взаимоотношения с Хильдой Омвик, хорошенькой хористкой, с которой он встречался все последние недели. Ему совсем не улыбалось, чтобы слухи о его любовных интрижках в театре докатились до мадам Хенсон. Правда, Хильда где-то через неделю выходит замуж, так что как-нибудь он с ней договорится…

Раздался стук в дверь, и Йенс тотчас же открыл ее.

– Йенс, я сделала все, что смогла, но твой отец желает поговорить и с тобой тоже. Прямо сейчас.

Лицо у матери было бледным, черты напряжены от только что пережитого волнения.

– Спасибо, мама. Сейчас иду.

– Когда он уедет на работу, мы обстоятельно поговорим с тобой обо всем.

Маргарета ласково потрепала сына по плечу, и он заторопился вниз по лестнице. Встретил по пути Дору, которая тут же сообщила, что отец уже ждет его в гостиной.

Йенс тяжело вздохнул. Все самые серьезные и самые неприятные разговоры в их доме всегда велись в гостиной. Комната была под стать отцу, такая же холодная и суровая. Он открыл дверь и переступил порог гостиной. Как всегда, в камине нет огня. Глаза слепило от сверкающего белизной снега, огромные сугробы которого возвышались прямо под высокими окнами.

Отец стоял возле одного из окон. Заслышав шаги сына, он повернулся к нему навстречу.

– Присаживайся, – махнул он рукой в сторону одного из кресел. Йенс послушно уселся, изо всех сил стараясь придать своему лицу смешанное выражение раскаяния и вызова.

– Во-первых, – начал Йонас, усаживаясь напротив сына в огромное кожаное кресло с высокой спинкой, – хочу сказать, что я не виню тебя. Во всем виновата твоя мать, потакавшая этим твоим нелепым, если не сказать абсурдным, замыслам и амбициям. Однако в июле ты, Йенс, уже станешь совершеннолетним, то есть взрослым человеком, который должен сам принимать решения и отвечать за них. Пора уже тебе оторваться от маменькиной юбки.

– Да, папа.

– Вся ситуация в целом не претерпела никаких принципиальных изменений. После окончания университета ты приступаешь к работе на нашей фирме. Будем трудиться вместе, а в один прекрасный день компания перейдет в твои руки. И ты станешь представителем пятого поколения семьи Халворсен, владеющей пивоваренным бизнесом, который когда-то давным-давно основали мои прапрапрадеды. По словам твоей матери, твое участие в оркестре никоим образом не сказалось на твоей учебе в университете, хотя лично я сильно сомневаюсь в этом. И что ты мне скажешь в ответ?

– Мама права. Я пропустил совсем немного лекций, – бесстрашно солгал отцу Йенс.

– Конечно, я бы мог выдернуть тебя из оркестровой ямы прямо сейчас. Но едва ли это положительным образом отразится на репутации нашей семьи, да еще с учетом всех тех обязательств, которые были даны герру Хеннуму. Да и меня вы с матерью, можно сказать, поставили перед свершившимся фактом. А потому поступим так. Мы с твоей матерью договорились, что ты продолжишь играть в оркестре до тех пор, пока не завершатся все премьерные показы нового спектакля, что должно произойти уже в следующем месяце. Надеюсь, за это время ты полностью осознаешь и примешь как данность то будущее, которое ждет тебя впереди.

– Да, папа, – смиренно ответил Йенс.

Отец сделал короткую паузу и начал хрустеть костяшками пальцев – привычка, которая просто выводила Йенса из себя.

– Значит, решено. А как только со всеми твоими… экзерсисами на почве искусства будет покончено, еще раз предупреждаю тебя: впредь подобных выходок я не потерплю. Хочешь связать свою жизнь с профессией музыканта – пожалуйста! Но в этом случае я буду вынужден тотчас же лишить тебя наследства и выставить вон из дома. Не затем пять поколений Халворсенов горбатились на протяжении полутора веков, чтобы наш единственный наследник пустил все состояние по ветру, балуясь игрой на скрипочке.

Йенс из последних сил постарался сделать так, чтобы не доставить отцу удовольствия увидеть на его лице выражение полнейшего потрясения.

– Да, папа. Я все понимаю.

– Вот и отлично! А сейчас я отбываю на работу. Я и так уже опоздал сегодня на целый час. А ведь мне надлежит показывать своим сотрудником пример образцового отношения к работе. Как и тебе, впрочем, когда ты присоединишься ко мне и мы станем трудиться вместе. Всего хорошего, Йенс.

Отец кивнул Йенсу на прощание и ушел, оставив сына в полнейшей прострации от всего того, что он услышал о собственном будущем. Чувствуя, что он сейчас категорически не готов к разговору с матерью, да и вообще не хотел бы никого видеть, Йенс схватил свои коньки, висевшие на вешалке в холле, натянул меховую куртку, шляпу и перчатки и выбежал на улицу. Надо немного проветриться, а заодно и спустить пар.

Квартира 4

Дом 10, улица Святого Олафа

Христиания

10 марта 1876 года

Дорогие Ларс, мамочка, папа и Кнут.

Спасибо тебе, Ларс, за твое последнее письмо, в котором ты пишешь, что в своих письмах я стала делать гораздо меньше ошибок. Сомневаюсь, что это так. Но я сильно стараюсь. Прошло уже две недели после премьеры спектакля «Пер Гюнт» на сцене Театра Христиании (правда, лично я на этой сцене так и не появилась). Герр Байер сказал мне, что в городе только и разговоров об этом спектакле и все билеты на последующие спектакли в театре уже проданы до конца сезона. Подумывают даже о том, чтобы увеличить число представлений, коль скоро спектакль пользуется таким спросом.

А в остальном жизнь моя в Христиании течет прежним ходом. Разве что теперь герр Байер заставляет меня разучивать всякие итальянские арии, которые я нахожу очень сложными для пения. Раз в неделю со мной занимается профессиональный оперный певец. Его зовут Гюнтер. Он немец и говорит с таким сильным акцентом, что я с трудом разбираю, что он там лопочет. А еще от него пахнет грязным бельем, и он все время нюхает табак, который то и дело вылетает из его ноздрей и зависает над верхней губой. Он очень старый и худой. И мне его искренне жаль.

Когда представления драмы «Пер Гюнт» подойдут к концу, то я и сама не знаю, чем стану заниматься здесь дальше. Наверное, тем же, чем и сейчас. Буду по-прежнему петь, шлифовать, по выражению профессора, свой голос, сидеть в четырех стенах и есть ужасно надоевшую мне рыбу. После Пасхи в театре начинается новый сезон. Поговаривают о том, чтобы возобновить постановку спектакля «Пер Гюнт» и в будущем. Ларс, наверное, тебя обрадует новость о том, что вроде бы Генрик Ибсен специально приезжает из Италии, чтобы побывать на одном из спектаклей. Если это так, то я обязательно сообщу тебе потом все подробности.

Пожалуйста, передай мамочке мою благодарность за те новые жилеты, которые она связала для меня. Долгими зимними месяцами они очень пригодились мне. С нетерпением жду наступления весны и надеюсь, что уже совсем скоро я вернусь домой.

Анна.

Анна свернула письмо и со вздохом запечатала конверт. Наверняка, подумала она, близкие ждут от нее всяких театральных сплетен, но что она может рассказать им? Днями напролет она просиживает в квартире герра Байера, а вечерами, сразу же по завершении спектакля, стремглав убегает к себе домой. Вот и все ее новости.

Анна подошла к окну и посмотрела на небо. Четыре часа дня, а еще светло. День ощутимо прибавился. Значит, весна действительно уже не за горами. А потом наступит лето… Анна прижалась лбом к холодной оконной раме, отделяющей ее от улицы с обилием свежего воздуха. Сама мысль о том, что все лето придется проторчать в этих душных стенах, вместо того чтобы носиться по горам вместе с Розой, была просто невыносима.

* * *

В оркестровой яме с очередным поручением появился Руди.

– Привет, Руди. Как дела? – поинтересовался у него Йенс.

– Все нормально, мой господин. Так вы написали записку, которую я должен вручить?

– Конечно. Вот она. – Йенс наклонился к мальчугану и прошептал ему прямо в ухо: – Передашь записку мадам Хенсон. – Он сунул записку в маленькую жадную ручонку, присовокупив еще и мелкую монетку.

– Спасибо. Обязательно передам, мой господин.

– Очень хорошо, – сказал Йенс и добавил, видя, что мальчик уже собрался уходить: – Кстати, а кто та молоденькая девушка, с которой я застал тебя вчера на выходе со сцены? Уж не подружка ли твоя? – слегка подначил он Руди.

– Росту она, пожалуй, одного со мной. Но ведь ей целых восемнадцать. А мне еще только двенадцать, – живо возразил мальчуган. – Это Анна Ландвик. Она тоже участвует в спектакле.

– Правда? Что-то я ее совсем не узнал. Да там и темно было. Только успел заметить ее длинные рыжие волосы.

– Да, Анна участвует в спектаклях, вот только на сцене она не появляется. – Мальчик с заговорщицким видом оглянулся по сторонам и поманил Йенса к себе поближе, чтобы прошептать ему прямо на ухо: – Она – голос Сольвейг.

– Ах вот оно что! Понятно! – с показной серьезностью отреагировал на это сообщение Йенс. Секрет о том, что мадам Хенсон поет не своим голосом, уже давно перестал быть секретом за кулисами театра. Но все театральные держали язык за зубами, притворяясь перед зрителями, что дивный голос действительно принадлежит артистке.

– Хорошенькая она, правда?

– Волосы у нее и правда роскошные. Но это единственное, что я успел разглядеть со спины.

– А мне ее очень жаль. Никто ведь так никогда и не узнает, кто на самом деле поет таким красивым голосом. Анну даже определили в одну гримерную вместе с нами, детьми. Вот такие дела. Но мне пора, – завершил свой монолог Руди, услышав звонок, означающий, что до начала спектакля осталось ровно пять минут. – Все передам, как вы просили. Не извольте беспокоиться, мой господин.

Йенс сунул ему в ладошку еще одну монетку.

– Задержи фрекен Ландвик хоть на пару минут возле служебного входа, когда она будет уходить. Хочу получше разглядеть эту таинственную певицу.

– Постараюсь, мой господин, – пообещал Руди, вполне довольный сегодняшней двойной выручкой, метнувшись между рядами стульев с проворностью крысы, удирающей к себе в нору.

– Охотник снова пустился на поиски новых приключений, не так ли, Пер? – усмехнулся Саймон, первая скрипка оркестра.

А он на самом деле не так уж и глуховат, как притворяется, и наверняка кое-что услышал из их разговора с Руди, подумал про себя Йенс. Оркестранты уже успели прозвать Йенса шутливым прозвищем Пер, как бы подчеркивая, что он тоже напропалую волочится за всеми хорошенькими артисточками труппы, и получается это у него совсем не хуже, чем у главного героя пьесы «Пер Гюнт».

– Какое там! – отмахнулся от него Йенс, заметив, что в оркестровой яме появился герр Хеннум. Поначалу прозвище Пер даже забавляло Йенса, однако со временем намек, заключенный в самой шутке, стал чересчур прозрачным. – Ты же знаешь, я предан мадам Хенсон до гробовой доски.

– Получается, что вчера я точно перебрал по части портвейна. Потому что мне показалось, что ты покинул «Энгебрет» под ручку с Йорид Скровсет.

– Наверняка портвейн во всем виноват, – согласился с Саймоном Йенс и поднес ко рту флейту, увидев, что Хеннум уже дал знак к началу.

После завершения спектакля Йенс тут же направился к служебному входу и замешкался там в ожидании Руди и таинственной незнакомки. Обычно он всегда отправлялся прямиком в кафе «Энгебрет» и дожидался там Тору Хенсон, пока она переодевалась у себя в гримерной и кокетничала со своими поклонниками. Как правило, она всегда садилась в карету одна, а потом подбирала Йенса уже на дороге, отъехав на некоторое расстояние от театра.

Йенс понимал, что именно его невысокий статус рядового оркестранта не позволял актрисе открыто появляться с ним на публике. Порой он сам себе казался дешевой шлюхой, которая удовлетворяет физические потребности клиента, но с кем никогда не рискнешь показаться на людях. Что было тем более забавно и нелепо, ведь он принадлежал к одному из самых уважаемых семейств Христиании, являясь единственным законным наследником могущественной империи по производству пива, которой владело уже несколько поколений семейства Халворсен. Между тем Тора постоянно изводила его разговорами о своей насыщенной великосветской жизни, о том, как и где она ужинала с самыми знатными и влиятельными людьми Европы, как обожает ее сам Ибсен, который даже называет актрису своей музой. До поры до времени Йенс был вынужден мириться с заносчивыми выходками своей любовницы. В конце концов все свои унижения он потом с лихвой компенсировал в тиши ее спальни. Однако сейчас он впервые почувствовал, что так не может продолжаться до бесконечности и связь с капризной и своенравной любовницей пора прекращать.

Но вот в полутьме коридора показались две фигурки. На какое-то время они замерли на пороге. Луч света от газового фонаря выхватил из темноты лицо девушки, Руди ей что-то показывал.

Хрупкая девушка, тоненькая как былинка, с прекрасными голубыми глазами, аккуратным носиком, розовыми губками, похожими на два лепестка роз. Маленькое личико в форме сердечка и шикарные золотисто-рыжие волосы, тяжелыми волнами ниспадающие на плечи. Обычно не склонный к славословию и прочим сентиментальным порывам, Йенс вдруг почувствовал, что при виде этой девушки готов расплакаться. На него неожиданно пахнуло свежим горным воздухом и давно забытой чистотой. На фоне незнакомки остальные женщины выглядят обыкновенными размалеванными куклами, и только, подумал он.

Йенс стоял как завороженный, не в силах сдвинуться с места, потом он услышал, как девушка негромко обронила «до свидания», прощаясь с Руди, легкой тенью скользнула мимо Йенса и сразу же уселась в карету, которая уже поджидала ее на выходе из театра.

– Ну что? Видели Анну, мой господин?

Стоило карете отъехать, и Руди тут же нащупал взглядом притаившегося в полумраке Йенса.

– Сделал все, что смог. Задержать ее подольше не получилось бы. Меня уже мама ждет в раздевалке. Я и так ее обманул. Сказал, что мне нужно срочно передать записку привратнику.

– Да, я успел ее рассмотреть. Скажи, она всегда сразу после спектакля уезжает домой?

– Всегда. Каждый вечер.

– Тогда мне надо что-нибудь придумать, чтобы встретиться с ней.

– Удачи вам, мой господин, но мне действительно пора бежать. – Однако Руди замешкался, явно выжидая, когда ему заплатят за оказанную услугу. Йенс сунул руку в карман, и очередная монетка оказалась в ладошке мальчика. – Спасибо. Доброй вам ночи, мой господин.

Йенс побрел через дорогу в кафе «Энгебрет», уселся возле стойки бара и заказал себе порцию тминной водки.

– Ты нездоров, мой мальчик? Что-то ты сегодня очень бледненький? – поинтересовался у него Эйнар, ударник из их оркестра, усевшийся рядом с Йенсом. Йенс всегда восхищался непревзойденным умением Эйнара улизнуть из оркестровой ямы в самый разгар исполнения музыки, сбегать в «Энгебрет», выпить там кружку пива и снова вернуться на свое рабочее место, не пропустив ни такта, строго к тому моменту, когда в игру должны вступить его тарелки. Все музыканты с нетерпением ждали того вечера, во время которого должна будет разразиться катастрофа: Эйнар собьется со счета, считая такты, и не успеет вовремя появиться на своем месте. Однако за все десять лет его работы в оркестре давно ожидаемая катастрофа так и не случилась.

– Отвечаю «да» на оба твоих вопроса, – сказал Йенс, поднося рюмку водки ко рту и залпом осушая ее. Заказав себе еще одну порцию, он вдруг почувствовал, что ему действительно не по себе. Неужели он и вправду заболел? Или это Анна Ландвик так разбередила ему душу? Но как бы там ни было, решил он, а сегодня вечером мадам Хенсон вернется домой одна.