Глава 29

Прошлогодний бюст

Служащие третьего участка Спасской части в полном составе собрались в приемной зале. По случаю праздника здесь начиналась церемония. Пристав был слегка пьян и торжественен.

– Господа чины полиции, – начал он, прокашлявшись, – нам выпало служить в беспокойное время. Обстановка, можно сказать, напряженная… Вчера ткачи на работу не вышли, сами знаете… Но наше дело… – Троекрутов сжал руку в кулак и слегка потряс им, имея желание показать, как следует нести службу – собранно, слаженно и в соответствии с Уложением.

Покашляв, он продолжил:

– По случаю светлого праздника Воскрешения Господа нашего Иисуса Христа Управление изволило отметить некоторых служащих нашего участка наградами за беспорочную службу Отечеству нашему и государю императору…

С этими словами Евсей Макарович, обернувшись, указал на бюст царя в нише и хотел было продолжить, но вдруг замер. Буквально застыл как парализованный и не менее минуты смотрел на бронзовую голову хозяина земли Русской.

– Облаухов, это кто? – тихо, но с угрозой произнес пристав.

– Государь Александр Александрович! – бодро ответил чиновник, еще не понимая, какое обстоятельство вызвало подозрение начальства.

– А короновали кого?

– Его императорское величество государя Николая Александровича, – так же звонко и молодцевато ответствовал Облаухов.

Повисла пауза. Евсей Макарович дышал все шумнее, будто хотел надуться подобно шару, лицо его покраснело, а ноздри раздувались как у жеребца. Начал он тихо:

– Так почему же мы, господа чины полиции, короновали государя Николая Александровича, а голова у нас стоит Александра Александровича?

Вопрос потряс присутствующих своей кристальной простотой и вместе с тем какой-то трагической неразрешимостью. Чины полиции беспокойно переглянулись.

Надо сказать, что третий участок Спасской части был единственным в городе, где почему-то вместо портрета императора, который обыкновенно располагался на стене в любом казенном учреждении, стоял именно бюст. Как и почему было сделано такое исключение для самого неблагополучного полицейского отделения столицы – сейчас уже никто не знал; откуда и какими путями прибыл сюда бронзовый верх императора – никто не помнил. За тринадцать лет правления государя Александра III Александровича все так привыкли к зеленоватой голове в нише приемной залы, что уже и вовсе не замечали. Облаухов иногда разбивал принесенное из дому вареное яйцо о нос императора, и это было, пожалуй, единственным знаком внимания, которого удостаивался правитель в этом участке.

– Как же мы, разрешите полюбопытствовать, с преступниками бороться будем, если мы, как я погляжу, даже голову поменять не можем! – тем временем продолжил Троекрутов, пытаясь изо всех сил сдержать нахлынувшее чувство. – Облаухов!

Облаухов слегка дрыгнулся всем телом, чтобы обнаружить собственное присутствие, и для верности произнес:

– Я здесь, ваше высокоблагородие!

– Когда же это кончится всё?

Волна общей неудовлетворенности работой подразделения накрыла Евсея Макаровича с головой, и он, потеряв всякий покой духа, продолжил весьма громко (и даже, можно сказать, в виде крика) излагать свой взгляд на положение вещей:

– Вчера голая баба в участке валялась, никто понять ничего не мог. Сегодня собрались медали вручать – на тебе! – царя нет.

Действительно, вчера в обед Евсей Макарович вышел из своего кабинета в приемную залу и обнаружил перед собой абсолютно никак не прикрытую обнаженную женщину, сидевшую на лавке и нагло смотревшую прямо на него. Никто из чинов полиции не смог пояснить, при каких обстоятельствах оказалась здесь сия валькирия, а сама она многозначительно молчала, курила воображаемую папироску и на все вопросы отвечала единственным словом – «кой-каво». Намучившись с расследованием обстоятельств, Евсей Макарович велел прикрыть даму шинелью и отправить в дом для душевнобольных.

– Два года! – продолжил гневаться Троекрутов. – Два года уже, как умер государь! Ну первый год – это понятно, это траур был, он у нас из-за траура стоял. Траура, понимаете? Но второй-то год! Коронование когда было?

– Двадцать шестого мая! – звонко ответил Облаухов.

– А сегодня?

– Двадцать шестое апреля.

– Ну вот видите! Через месяц год будет. Неужели же за целый год невозможно было разобраться, кто у нас теперь царь? Фамилия у них одна, но имена-то! Имена – разные!

В голове пристава начали подобно фейерверку вспыхивать и прочие отдельные обстоятельства, свидетельствующие о разнуздывании человеческой воли от требований долга и права во вверенном ему участке.

– Почему? Ну почему у нас на стене карта 71-го года? – ткнул он пальцем на стену, прикрытую пожелтевшей и засиженной мухами большой картой Санкт-Петербурга. – Двадцать пять лет карта висит, никому дела нет. Как же мы преступников собираемся ловить, если у нас ничего спланировать по-человечески невозможно? – Троекрутов подошел к карте и принялся колотить по ней ладонью. – Тут же ни мостов, ни улиц половины нету! Ну почему? Почему, ответьте мне, я прихожу в управление и всякий раз одно и то же слышу: у тебя там, говорят мне, Евсей Макарович, в твоем третьем участке, одни свистодуи служат! Ничего себе, говорю! Помилуйте, говорю, ваше высокопревосходительство, как же, говорю, свистодуи! У меня все сплошь люди бывалые, подготовленные, не за страх, а за совесть службу несут. Защищаю вас, вурдалаков! А теперь вижу – полные! Полные… Господи, помилуй.

Троекрутов наложил на себя крестное знамение и без сил повалился на лавку. Помолчали. С улицы донеслось конское ржание.

– Африканов, вы протез этому ветерану вернули? – вспомнил майор еще одно происшествие, за которое его на днях отчитали в Управлении, куда пожаловался сбитый повозкой инвалид с приставной ногой.

– Вернули, – глухо отозвался Африканов.

– «Вернули»… – передразнил Евсей Макарович. – На хрена отбирать было?

– Вещественное доказательство.

Чины полиции обернулись к Африканову и мимическими сигналами потребовали не вступать в препирательства с начальством во избежание дальнейшего нагнетания.

Еще помолчали.

Откровенно говоря, где брать новый бюст – было совершенно непонятно. Два года назад Евсей Макарович сам справлялся об этом в Управлении, на что ему ответили, что за казенный счет могут предоставить только портрет в раме, а за бюстом посоветовали обратиться в Художественную Академию, в которой конечно же делать бюст отказались. Пристав хотел было исходатайствовать право замены бюста на картину, но в Управлении такое своеволие не одобрили – коль скоро стоит бюст, надо ставить бюст. Помыкавшись, Евсей Макарович решил временно отложить проблему, тем более что впереди был целый год траура по усопшему государю.

Пока пристав приходил в себя, Ардов приблизился к стоявшему здесь же Жаркову и прошептал на ухо:

– Петр Палыч, идемте к Горскому, нам надо разведать тайну эксперимента.

– Вы не перестаете меня удивлять, Илья Алексеевич, – прошептал в ответ криминалист. – Еще вчера вас никак не интересовало это золото, а сегодня – «надо разведать».

– Я совершеннейший профан в химии, без вашего экспертного мнения мне не обойтись.

Жарков бросил на Ардова взгляд, желая понять, сколько в этих словах искренности. Он явно был польщен приглашением сыщика.

– Короче, господа чины полиции, – вздохнув, Троекрутов встал и вернулся на место, с которого начинал торжественное собрание. – За доблестную и беспорочную службу Управление полиции награждает медалью за беспорочную службу старшего помощника пристава фон Штайндлера Оскара Вильгельмовича.

Облаухов поднес шкатулку с наградой, которую все это время держал в руках перед собой на красной подушечке. Евсей Макарович нацепил штабс-капитану медаль на грудь, троекратно облобызал и громко провозгласил:

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе! – с облегчением выдохнули чины полиции.

– Не изволите осетринки отведать, ваше высокоблагородие? – поинтересовался Облаухов, приподняв на столе газетный лист, под которым был устроен маленький «кюба», составленный из подношений, присланных с утра в участок владельцами ближайших лавок по случаю праздника.

– Изволю, – коротко ответил Евсей Макарович и протянул руку к бутылке романеи.

Жарков и Ардов незаметно выскользнули из участка, договорившись с Облауховым, что в случае вопросов он доложит господину приставу, что чины полиции отбыли по неотложному делу.

Через три четверти часа Жарков постучал в дверь в Сукином переулке. Та оказалась незапертой и со скрипом отворилась. Переглянувшись, коллеги прошли внутрь.

В центре лаборатории на золотом шнуре вверх ногами висел Горский. Горло его было перерезано, и из раны на пол натекла порядочная лужа крови.