Глава 18. «Дуплет»

В участке Ардов застал бушевавшего купца второй гильдии Трепахина, поставлявшего сукно по казенным заказам. Трепахин требовал арестовать молодого человека в бархатной курточке с бантом, который сидел тут же, затравленно озираясь по сторонам одним глазом. Второй его глаз затек по причине грубого обращения околоточного надзирателя. Несмотря на испорченную внешность, лицо юноши все еще сохраняло приятные черты, а сам он вызывал жалость видом беззащитной покорности.

Со слов фабриканта выходило, что молодой человек является мошенником и требует погашения фальшивого векселя на тысячу рублей. Вексель был тут же – его вертел в руках старший помощник пристава фон Штайндлер.

– Так это не ваш вексель? – уточнил Оскар Вильгельмович.

– Еще чего! – воскликнул Трепахин.

– А подпись чья же?

Фабрикант запнулся. Старший помощник показал ему гербовую бумагу, словно напоминая, что там имеется автограф векселедателя.

– Подпись как будто моя… – согласился купец.

– Как же, позвольте спросить, вы говорите, что вексель не ваш, если сами же его и подписали?

Трепахин почесал затылок.

– Подпись моя, но этого бланка я не подписывал! – отрезал он. – Тысяча рублей! Мыслимое ли дело?

– Стало быть, подпись поддельная? – предположил старший помощник.

– Это уж как вам угодно, ваше благородие. А только прошу учинить расследование и арестовать этого субчика! – указал на юношу с подбитым глазом возмущенный торговец.

Оскар Вильгельмович зевнул. Дело требовало досконального восстановления всех обстоятельств подписания и определения круга лиц, имевших до этого касательство. Перспектива такого разбирательства навеяла на чиновника тоску. Гораздо разумнее было выбрать нарушителя закона из двух присутствующих. Такой подход сулил не только быстрое решение дела, но еще и некоторое анкуражирование от того, кого выберут невиновным.

Фон Штайндлер заглянул в паспорт задержанного господина и обратился к Трепахину:

– Где и когда господин Юнгерт предъявил вам этот вексель к возмещению?

– Вчера в парикмахерской на Михайловской площади. Без четверти час пополудни.

– Неправда!

Это прозвучал голос Ардова. Присутствующие обратили взоры на чиновника сыскного отделения.

– Я был вчера на Михайловской площади в указанное время, – пояснил он. – Парикмахерская была пуста. Этот молодой человек стоял у входа и зазывал клиентов скоморошьими присказками не самого высокого пошиба.

Илья Алексеевич указал на господина с заплывшим глазом и обернулся к Трепахину:

– Вас там не было.

Фон Штайндлер перевел взгляд на купца, который пошел пятнами и занервничал видимым образом.

– То есть… Не совсем так, – забормотал Трепахин. – Это вы верно… Вексель мне показал другой человек… Подсел утром в «Аркадии». Он велел принести деньги сегодня к трем часам в цирюльню, где я смог бы обменять их на вексель у этого господина… Я подумал, раз вексель будет у него, стало быть…

– Постойте, так вы цирюльник? – наконец сообразил фон Штайндлер, обернувшись к задержанному. Тот кивнул.

– Так точно, – бодро отозвался Свинцов, ставивший себе в заслугу доставку несчастного в участок по требованию Трепахина. – «Лечим вшивых, стрижем лысых и плешивых!»

Старший помощник сузил глаза и обратил взор к Трепахину:

– Вы хотите сказать, что владельцем векселя на тысячу рублей оказался обыкновенный брадобрей?

– Ну, не в полном смысле… – промычал купец, явно растерявший обличительный пыл.

– Откуда у вас этот вексель? – строго спросил фон Штайндлер задержанного.

– Нашел за тумбочкой, – шмыгнув носом, с готовностью сообщил юноша. – Хотел вернуть господину купцу. Месяц назад, на Симеона Столпника, они изволили в нашем заведении поправлять куафюру. И познакомились с господином, который в это же время у нас пиявками одалживались. Ему-то вексель и подписали.

– Было дело? – Оскар Вильгельмович решил всем видом показывать строгость и беспристрастность.

Трепахин задумался.

– Пиявками? Это Юрловский был! У него брал, не отрицаю. Но только я ему на двести рублей подписывал! И получил двести. А эту бумагу я в глаза не видел!

– Вы выпимши были… – осторожно заметил молодой человек. – Как и ваш заимодавец. В лавку меня посылали… Изволили песни петь…

– Кто таков этот Юрловский?

– А бог его знает, – беспечно отозвался Трепахин, – я с ним там же, в цирюльне этой, в знакомство-то и вступил.

– Что ж ты этому Юрловскому вексель не вернул? – встрял в расследование околоточный надзиратель, тряхнув юношу за плечо.

– Я подумал, кто первый зайдет – тому и отдам. Наше дело маленькое – «бреем, стрижем бобриком-ежом», а что там промеж собой господа негоцианты изволят обстряпывать – не нашего ума дело.

– Так, значит, просто хотел вернуть вексель? – уточнил фон Штайндлер, с тоской понимая, что из-за сыскного чина, невесть зачем болтавшегося вчера без четверти час по Михайловской площади, дело рассыпалось прямо на глазах.

Еще не веря в свое спасение, Юнгерт осторожно кивнул.

– В этом намерении вины нет, – резюмировал Ардов. – Верно, Оскар Вильгельмович?

Фон Штайндлер вздохнул. По всему выходило, что юношу надлежало отпустить. Судить цирюльника, пытавшегося выудить у купца тысячу по векселю, – курам на смех. Он протянул паспорт.

Ардов проводил молодого человека взглядом, отметив про себя живой умный взгляд, который явно не сходился с пошлым стишком про пиявок. По всем признакам купец Трепахин едва не сделался жертвой «дуплета». Так назывался вексель, заранее подготовленный к делу мошенниками. Для изготовления такого векселя криминальный мастер аккуратно вырезал с недорогого бланка штемпель вместе с рамкой и при помощи яичного желтка наклеивал на бумагу со значительно превосходящим номиналом. После просушки под прессом заметить такую наклейку на векселе очень затруднительно. Неудивительно, что Трепахин без сомнений подмахнул двухсотрублевый бланк, не подозревая, что после аккуратного удаления наклейки посредством теплой воды в руках у векселедержателя оказалось тысячерублевое обязательство с собственноручной подписью фабриканта.

Был ли этот симпатичный юноша замешан в мошенничестве с «дуплетом»? Скорее всего, да, вынужден был признаться сам себе Ардов. Вероятно, его привлек какой-нибудь валет червонный на роль «колокольчика» с перспективою постепенного вхождения в криминальное дело на более серьезных ролях.

Еще поступая на службу, Илья Алексеевич дал себе зарок, что на новом поприще будет стараться не заглушить в себе чувство милосердия и гуманизма. Он был убежден, что каторга никак не служит делу исправления человека, а только наоборот – развивает и укрепляет его дурные наклонности. А потому чин сыскного отделения взял за правило при любой возможности давать оступившемуся человеку шанс вернуться на добропорядочный путь жизни.

Ардов был поклонником блиставших в ту пору звезд адвокатуры – Урусова, Карабчевского, Спасовича. На судебных процессах они никогда не умаляли значения совершенного подсудимым злодеяния, но всегда с особым тщанием стремились исследовать личность обвиняемого, понять, подходит ли содеянное им под то определение закона, на котором настаивал обвинитель. «Выше совести нет силы в мире», – говорил адвокат князь Урусов, и Ардов взял себе эти слова тайным девизом. Особым умением будить чувство сострадания к оступившимся обладал Федор Никифорович Плевако. Его мягкий, деликатный голос частенько звучал в голове Ильи Алексеевича: «Нас воспитывают с пеленок в понятии добра, нас блюдут свободные от повседневного труда зоркие очи родителей, к нам приставлены пестуны. Вся наша жизненная дорога, несмотря на запас сил и умение различать вещи, обставлена барьерами за счет нашего достатка, благодаря которым мы и сонные не свалимся в пучину и рассеянные идем автоматически по прямой и торной дороге. А у них не то. Обессиленные физическим трудом, с обмершими от бездействия духовными силами, они тем не менее сами должны искать путь и находить признаки правого и неправого направления. Справедливо ли требовать от них той выдержки, какую мы носим в наших грудях…»

Единственным видом преступления, который, по мнению Ардова, не заслуживал снисхождения, являлось умышленное убийство. Человек, решившийся лишить жизни другого, пересекал грань, за которой возможно было рассчитывать на его исправление. Илья Алексеевич не верил в изложенное в популярном романе Достоевского удивительное преображение убийцы и считал, что писатель попытался оживить голый концепт о возможности преображения под натиском чистой любви, но вышло неубедительно.