Погоня

Выхода не оставалось: надо было преследовать преступника, двигаясь вслед за ним. Соколов с разбегу вскочил на широкий мраморный подоконник, перекрестился:

– Господи, благослови!

Прижавшись к шершавой стене щекой, он потянулся к трубе и на мгновение повис над смертельной пропастью. Но изловчился, нога прочно оперлась на костыль, забитый в стену, рука обняла трубу. Труба опасно заскрипела. Казалось, что она под тяжестью тела этого атлета вот-вот рассыплется, разлетится.

Соколов поднял голову: убийца был уже высоко, между четвертым и пятым этажами.

Началась погоня.

Сыщик стремительно преодолел два этажа, словно Сила высшая вознесла его. Убийца поднялся уже на самый верх, застрял возле карниза.

Сыщик со злорадством подумал: «Любопытно, как этот тип преодолеет подъем на крышу!», словно забывая, что через минуту-другую ему самому предстоит совершить этот подвиг. Вдруг пришла в голову мысль: «А что, если убийца меня заметил? Я буду почти беззащитен. Удар кирпичом по голове и… Впрочем, что это за волшебные звуки?»

На пятом этаже из приоткрытого окна лился мягкий свет, и доносилось чарующее женское пение на немецком языке – божественный Моцарт! Подумалось: «Вот, в двух шагах от меня идет нормальная жизнь, а я как оглашенный гонюсь за неведомым и, по сути, ненужным мне человеком. Зачем?»

Смертельный номер

Сверху послышались глухие удары тяжелых ног по железной крыше. «На крышу забрался, как бы не ушел!» – пронеслось в голове Соколова. Он уже был возле широкого карниза – кошмарного места, какое можно было преодолеть лишь чудом.

Труба перешла в колено, под могучим телом гнутое железо зашаталось, заскрипело. Соколов до боли стиснул зубы: «Господи, неужто погибну таким глупым образом!» Он дотянулся до очередного костыля, забросил ногу в сливную воронку: «Ах, хорошо, мгновение отдыха – и я наверху!»

Сердце бешено, словно пойманная в силок птица, колотилось, дыхание было прерывистым, жгло пересохшее горло. «Вперед!» Соколов перехватил руку, зацепился за полукруглый желоб. Он уже сидел на корточках, держась за прочное ограждение, как увидал устремленные на него, со странным, словно волчьим, фосфорным свечением глаза.

Убийца спокойно поджидал Соколова, полагая, что тот на краю крыши вполне беззащитен: малейшее движение назад и – смертельное падение на булыжный тротуар с громадной высоты. Чувствуя свою силу, убийца сиплым, сифилитичным голосом, который бывает лишь у курильщиков, насмешливо произнес:

– Ты, легавый, совсем сдурел? Чего лупетки вытаращил?

И убийца ударом каблука хотел сбить вниз Соколова. Сыщик успел наклониться, и убийца сам чуть не потерял равновесие. Злобно скрипнул зубами:

– Ах ты, костогрыз! – и с размаху ударил левой ногой.

Соколов уклонился от удара. Левой рукой он продолжал крепко держаться за ограду, а правой перехватил ногу убийцы и подбросил ее вверх. Убийца грохнулся навзничь. Соколов перемахнул за ограждение, очутился на крыше. Он хотел схватить убийцу, но тот змеенышем метнулся в сторону, вскочил на ноги и побежал по крутому скату, гулко стуча подбитыми каблуками по крыше. Левой рукой он выдернул из-за пояса нож.

Соколов бросился за беглецом. В голове мелькнула мысль: «Хочет спрятаться в темноте чердака и там меня пырнуть ножом!»

И точно, убийца подскочил к слуховому окну, распахнул его и с необыкновенным проворством собрался нырнуть в его темень. Но Соколов в последний миг умудрился вцепиться в преследуемого. Они оба провалились вниз, полетели на чердачный пол.

Соколов с саженной высоты грохнулся на убийцу, всей тяжестью своего атлетического тела придавил его.

– У, черт! – Убийца беспомощно распластался на чердачном полу.

В скудном свете луны, проникавшем в распахнутое слуховое окно, Соколов заметил слабый отблеск стали, все еще сжимаемой убийцей. Соколов безжалостно нажал каблуком на преступную руку. Кулак разжался, нож выпал, и Соколов ударом ноги отправил его куда-то в чердачную кромешную темноту.

На дыбе

Сыщик оторвал от пола все еще пребывавшего в бессознательном состоянии убийцу. Его карманы оказались набитыми драгоценностями, еще недавно принадлежавшими мисс Рэдман. Бриллианты, изумруды, золото в самом изящном ювелирном оформлении – целое состояние!

Убийца болезненно застонал. Он начал приходить в себя.

– Ремень сними! – приказал Соколов.

Тот повиновался. Соколов отобрал у него серники, зажег огонь. В скудном свете он разглядел скобу, торчавшую на уровне груди из стропильной стойки. Сыщик крепко скрутил ремнем руки преступника за спиной, привязал к скобе, отчего тот взвыл:

– Ой, больно!

– А мисс Рэдман, думаешь, было не больно?

– По ошибке замочил ее, – стонал убийца.

– Ну, конечно! И по ошибке карманы набил ее фамильными драгоценностями?

– Слышите, господин хороший! Заберите себе все цацки эти, а меня отпустите. – Голос убийцы звучал ласково, елейно.

– Ах, какие мы умные! Только что хотел меня с крыши сбросить, а теперь – «отпустите»! Я тебя, прохиндей, отпущу, но только с крыши, кувырком. Кто такой, как зовут, где живешь?

Убийца часто засопел, елейным голосом дурашливо загундосил:

– Голова моя нынче ничего не соображает. Тупой совсем стал. Память вы мне отшибли. Берите золото и камушки – тут много, а меня, убогого, отпустите. Я впредь шалить не стану, в монастырь уйду.

Допрос

Соколов потянул ремень вверх. Убийца сдавленно охнул, широко разинул рот:

– Все скажу… Зовут меня Степан Мурзаев… а… больно!..

Словно молния пронеслась в сознании Соколова: «Мурзаев! Тот, кто писал Шахматисту в саратовскую гостиницу „Европа“!»

Ослабил ремень, насмешливо произнес:

– Кто не знает Степку, великого сочинителя! Как это у тебя: «Преклонные лета и неблагоприятные обстоятельства уже несколько лет меня угнетают…» Так?

Убийца ахнул:

– Откуда это… знаете? – И тут же со злобой сплюнул: – Тьфу, я сразу понял, что легавые на хвост мне сели! Все скажу, только обещайте, что суд сохранит мне жизнь, и ремнем вверх не тягайте, дышать нет мочи.

– Ты, позор земли Русской, и без всяких обещаний мне все расскажешь!

– Чего хотите знать?

– Шифровку условного текста, взятого из берлинского письмовника.

Степка угодливо заторопился:

– Там сделана надпись симпатическими чернилами, но не обычным антипирином, а совершенно новыми – колларголом. Недавнее изобретение – секретнейший рецепт.

– Что это такое?

– Махонькие зернышки, цвет у них серебристо-черный. В простой водичке в момент расходятся… А писать надо ручкой, у которой на кончике шарик. И между строчек, между строчек! Это на самом простом письме, хоть про погоду там али про любовь. И колларгол тут же исчезает, невидимый делается.

– К тебе такие письма приходили?

– Обязательно!

– Как ты, Степка, скрытый текст проявлял?

– А это надо белый порошок растворить, он как сода. У меня прямо на кухне стоит в белой банке. Тут же секретный текст и появится, а остальной исчезнет. Поехали в Москву, я все вам покажу, ей-богу, все без утайки предоставлю. – Заскулил. – Только убивать меня не надо, я молоденький, мне жить еще хочется…

– Где, Степка, колларгол хранишь?

– Тоже на кухне, слева в столе – вместе с маковыми зернышками. Там ложки две их, столовых.

– Зачем?

– Так приказано! На глаз зернышки колларгола от маковых не отличишь. Как в воду бросишь да ситечком мак процедишь, так в банке чернила и останутся, а мак – сам по себе.

– Скрытый текст письма к Тищенко в «Европу» помнишь?

– А как же, обязательно помню! Сказать? «В Саратов едет Аполлинарий Соколов. Примите меры к его уничтожению». Человек я маленький, подневольный. Тищенко калякал: «Все делаем по приказанию самого Касьяна!»

– Кто это – Касьян?

– Точно сказать не умею, мало чего мне объясняли – конспирация, а только Касьян – птица важная, высоко летает. Сведение имею, что он большой чин в охранке.

– Врешь ты все, Степан Мурзаев, забубенная головушка.

– Чтоб сдохнуть без покаяния! Нынешним летом с Тищенко выпивал на свежем воздухе в Екатерининском парке на Самотеке. Тищенко сильно набрался, к уху моему наклонился, буровит: «Касьян – чин в охранке, он всей нашей конторой заправляет. Связь имеет с самим главарем». Назвал фамилию – Уль… Ульянинов, что ль?

– Может, Ульянов-Ленин?

– Так точно, ваше благородие. Именно Ульянов-Ленин, ох, черт, как же я запамятовал… И еще угрожал: «Кому скажешь – головы лишишься!» А я теперь из этого, мать его, Касьяна пропадать должен? Ух, собака, подписал меня на это гнилое дело.

– Как так?

– Третьего дня приперся ко мне на Большую Лубянку. Из себя – благородный, морда сытая. Я его и увидал-то впервой. Говорит: «Дело сурьезное, капитал одним махом сшибешь – пять сотенных!» И сунул мне катюшу, то есть сотенную – авансу ради. Сейчас же уезжай, говорит, в Питер, поселяйся во «Франции», что на Морской. Сам тебя найду и на дело наставлю.

– Наставил?

– Ну, отыскал меня. Повел в ресторан «Малоярославец», рядом с «Францией». Угостил водкой и чемодан передал. Объяснил: «Там фуражка с лакированным козырьком и значком, а еще и куртка с бляхой – вся необходимая форма посыльного. Завтра сразу после шести вечера топай в „Асторию“, иди мимо швейцара решительно, в лицо ему не зырься. Остановят, скажи: „По делу, письмо отдать в руки постояльцу!“ На втором этаже слева от лестницы – вторая дверь, значит, люкс. Держи ключ! Сам откроешь, войдешь и спрячься в воздушный короб – туда не то что тебя, коня с седлом засунуть можно. Постоялец там – сам знаменитый Соколов, сыщик».

– А если бы Соколов был в люксе?

– Касьян сказал, что тот пойдет в это время кино смотреть. А когда вернется и уляжется спать, то накинуть на шею провод электрический и закрутить, – спит он крепко, спросонья и не пикнет. А я говорю: «Мне зарезать удобней, как бы привычней!» А Касьян строго так: «Не рассуждай! Надо именно удавить закруткой! Кусок провода в чемодане». Я смекнул: хотят моей рукой чужой почерк подделать. В нашем забубенном мире такое иногда случается. Да мне что? Всего-то два раза и видел этого Касьяна.

– А ты, Степка, уже резал?

– Обязательно! Троих. Девять годов за те дела оттянул на государевых харчах, совсем парнишкой попался. А когда бежал с каторги, так познакомился с господином Тищенко, он мне липовую ксиву выправил – «Степан Мурзаев, мещанин». К фарфоровому делу приставил. Я делал, что прикажут. А так я из рязанских – Ванька Косолапов.

– А как же ты залез к барыне?

– Да дверью ошибся! Сижу в коробе, все слыхать. Пришли две барыньки, по-чужому лепечут. Одна ушла, вторая дрыхнуть легла. Думаю: «Ухрять отселе надо!» Вылез из короба, а на столике в спальне цацки лежат: бруллианты, изумруды, рыжье, то бишь золото. Думаю: чего тут добро такое без дела валяется? Стал карманы набивать, да вдруг барынька села на постельке, да как заорет. Эх, она мне под горячую руку и попалась. Скажу, что давить не в пример лучше, чем резать: все чисто, аккуратненько, полный ажур. Не то что когда кровища хлещет. Хотел чесать через дверь, да вдруг слышу: кто-то отмычкой в «серьге» шебаршит. Снова спрятался в короб, а в спальне бабий голос заверещал – служанка, видать, заскочила. Прямо в ушах заложило! – В голосе убийцы зазвучали нотки гордости. – Тут шухер начался, легавые набежали. Они всюду нюхали, а в короб заглянуть ума не хватило. – Убийца закашлялся, сплюнул: – Я хорошо на крышу ушел, да откуда вас принесло?

– Я Соколов, которого ты душить хотел.

Задохнулся убийца, засопел:

– Эх, черт меня попутал. Чего ждать мне теперича? Сейчас убьете?

– Руки о такую мразь пачкать не желаю. С тобой закон разберется.