Юродивый

Похоронная толпа всегда состояла из людей трех разборов. Самые важные и необходимые – наследники капитала покойного, просто родственники и свояки. Другая часть – весьма значительная – профессиональные нищие, имеющие на сем печальном торжестве свою маленькую радость – милостыню и подачки пропитанием. И третья – любопытные.

На сей раз хоронили бедную сироту, у которой не было ни капиталов, ни завещания, ни даже родственников. Последних представлял лишь простонародной наружности здоровенный мужчина в двубортном длинном плаще, с волосами, зачесанными на лоб. Это и был фабрикант химического производства Сергей Александрович Барсуков, в доме которого произошло несчастье.

Нищих было много, ибо, как прошел слух, после похорон для всех обещали раздачу мелких денег да пироги и кисель. И хотя Сергей Александрович был необыкновенно скареден, но все поверили этой вести, как наш народ верит всяким небылицам, если они обещают что-нибудь приятное.

Но теперь необыкновенно много приперлось любопытных, составивших такую процессию, что городовые вынуждены были заворачивать на соседние улицы ломовых извозчиков и лихачей.

Соколов пробился поближе к юродивому. На нем свободно висело изношенное барское легкое пальто, большие руки держали посох, босые ноги месили осеннюю грязь. Возраста он был самого неопределенного – то ли сорок, то ли в два раза больше – не угадать. Сыщика поразило лицо Андрюшеньки – породистое, с тяжелыми, чуть прикрытыми веками, полное глубокого смирения и вместе с тем величественное. Юродивый заметил Соколова, задержал на графе умный, пронзительный взгляд и чуть кивнул головой.

Поцелуй

Соколов с Сонькой пристроились к процессии. Среди народа продолжался начатый, видать, уже давно разговор.

Старик с худым бритым лицом, все время покашливая и сутулясь, сказал с застенчивой полуулыбкой:

– Слух есть, что сам хозяин, кхе-кхе, Барсуков-фабрикант, к девице под юбку заглядывал. То-то переживает…

Его весело оборвала красавица лет тридцати, с полным, круглым и очень чистым лицом, на котором живо горели черные глаза:

– Под юбку, говоришь? Куда ему, Барсукову. Бодрится так только, хоть и богат, а не под кадрель он ей! Что за ухажер! Мне такого и бесплатно не хочется.

Маленькая, высохшая старуха с безумно вытаращенными глазами вдруг стала выкрикивать, потрясая клюкой:

– Против воли Божьей пошла самоубитая! Сочеталась со дьяволом – первоначальником греха всякого!

Толстая коротконогая баба, повязанная крест-накрест темным платком, согласно поддакнула:

– Лярва двуногая! Теперь ей за оградой яма вырыта, и панихиды не будет, и записку за ее подавать невозможно.

Сонька вздохнула, перекрестилась:

– Зря, милые, над гробом лаетесь! Велик грех, да Господь и падших завещал любить и жалеть. Долго ли нас, женский пол, охмурить, в любовные тенета завлечь?

Крошечная старуха аж руками замахала:

– Да ты, девка, и сама небось под кустом возлечь рада? Тьфу, окаянство противное!

Набросились на Соньку и другие бабки, да вдруг произошло необычное. Андрюшенька величественным движением руки раздвинул свиту, подошел к Соньке, перекрестил ее и поцеловал в макушку. Громко произнес:

– Господу потребна не жертва, но любовь! – И по его щеке пробежала слеза.

Народ истово крестился, зашептал:

– Истинно не жертва!

Язык французский

В этот момент процессия уперлась в закрытые кладбищенские ворота. Произошло некоторое замешательство. Народец словно забыл, что прах сироты на кладбище не пустят, и самочинно пытался открыть ворота. Появился смотритель в высоких сапогах, перемазанных глинистой землей, и в безрукавной тужурке в полоску. Протянул руку:

– Могилка для самоубийцы во-он возле оврага, за оградой. Извозчик, свою катафалку туда направляй.

Извозчик дернул вожжой. Зашоренные лошадки, покорно опустив головы, толкнулись вперед по косогору.

Вдруг Андрюшенька воздел вверх костыль, властно крикнул:

– Не ходи! В овраге драчие и крапива произрастают, а деве непорочной близ алтаря место.

Народец словно враз выдохнул:

– «Непорочная», говорит… Как же так?

Андрюшенька пробился вперед, замахнулся костылем на смотрителя:

– А я говорю: рой яму возле церкви… Мученица!

Народ дружно загалдел:

– Делай, как Андрюшенька указал!

Смотритель растерянно молчал, отступил за калитку.

В этот решительный момент в дело вмешался сам фабрикант Барсуков. Он выхватил у погребального извозчика кнут и замахнулся на людишек, которые пытались поворотить лошадей вспять – к кладбищенским воротам.

– Пошли, окаянные! Где полиция?

Соколов заметил, что рука у фабриканта перевязана. Сыщик усмехнулся:

– Ну, я полиция! Чего кнутом размахался?

Барсуков недоуменно вытаращился на сыщика, странно смешался, бросил извозчику кнут, примирительно заговорил:

– Как же так, рвань бесчинствует! Порядок такой – хоронить за оградой. А мне что? В ограде даже приличней.

Соколов поманил пальцем:

– Божий человек, Андрюшенька, где сироту хоронить будем?

Юродивый внимательно посмотрел на графа и вдруг произнес на чистейшем французском языке:

– Ou il vous plaira…

Стоявшие рядом людишки хоть ничего не поняли, но прямо-таки ахнули, а Соколов смиренно вздохнул:

– Андрюшенька сказал «на кладбище». – Цыкнул на смотрителя: – Открой, несчастный! – И, ухватившись ручищами за кованую ограду, так стал ее раскачивать, что казалось, она вот-вот слетит с петель и грохнется на осеннюю, присыпанную рыжим листом землю.

Смотритель не на шутку испугался, залепетал:

– А как же без разрешения архиерея? Самоубиенных не положено…

– Ты слыхал, что сказал Божий человек? А он тьму веков прозревать способен. Пусть могильщики быстро роют…

– Я человек казенный, мне все едино. Я к покойным хорошо отношусь. Ведь это такой же человек, только без дыхания. Эй, Прошка, Колька! Полиция указала изготовить могилку срочно. Извиняйте, ваше благородие, господин командир, за труды платить придется. Бесплатно нынче одни воробьи чирикают. – Спрятал ассигнацию, перекрестился. – Вот спасибочки! Все у Бога будем. Да и девушку жалко: померла от веревки разубеждением в любви.