Телеграфист

Соколов залюбовался изящными формами Троицкого собора, который дал название площади, с удовольствием поглядел на стайку мальчишек, вылетевших из дверей 2-й гимназии, увидал несколько скучных, в черном, фигурок семинаристов возле их общежития.

Коляска остановилась у почтово-телеграфной конторы. Соколов бывал здесь часто – отправлял депеши своей супруге Мари. Но впервые, толкнув дверь, прошел в служебное помещение.

Начальник конторы оказался человеком лет сорока, с закрученными вверх усиками, глуповатым выражением широко расставленных глаз, в щегольском чесучовом пиджаке.

Соколов представился, объяснил суть дела. Телеграфист молча слушал, не переспрашивая, не задавая вопросов и всем своим видом показывая, что не собирается выполнять приказаний постороннего начальства.

Соколова это молчаливое противодействие начинало бесить. Но он сдержал себя, вежливо спросил:

– Все уяснили? Вы, сударь, должны задерживать любую корреспонденцию в Москву на имя Степана Мурзаева. Письма не перлюстрировать, но, как и телеграммы, – не отправлять до моего разрешения. Вот номер моего телефона в гостинице «Метрополь».

Телеграфист сидел, словно онемевший.

Соколов ручищей приподнял за подбородок его голову, страшным взором заглянул в лицо:

– Ты, любезный, оглох? А то я тебе быстро слух восстановлю! – и поднес к носу громадный, едва не с арбуз, кулачище.

Губы у телеграфиста задрожали, он часто заморгал. Тихим, испуганным голосом промямлил:

– А коли господин полковник Дьяков узнает? Ведь он меня за Можай загонит. Он мне один начальник. А касательно вас мне ничего не известно. Я доложить обязан…

Соколов задохнулся от бешенства:

– Ни Дьяков, ни губернатор Татищев вместе с архангелом Михаилом не должны знать о моем приказе. Бери, несчастный, перо, царапай.

Телеграфист еще раз глубоко вздохнул, покорно вынул из пачки листок бумаги, долил из заляпанной бутылки в чернильницу.

– Пиши: «Расписка. Перед лицом Бога и государя нашего императора Николая Александровича торжественно обещаю хранить в строжайшей тайне…» Да не трясись ты, как пьяница перед порожней чаркой, вон кляксу посадил. Откуда ты, братец, взялся такой бестолковый? Царапай дальше: «…в строжайшей тайне секрет, сообщенный мне полковником Соколовым. Ежели кому вольно или невольно сообщу тайну, то предупрежден: в таковом случае меня ожидает ссылка в места самые отдаленные, страшные и лишение всех прав состояния». И подпись тут поставь. Дай-ка твой указательный палец, прижмем его крепче к подушечке для штемпелей. А теперь откатаем его, отпечатаем. Видишь? Не отвертишься. Слыхал – пост Корсаковский? Это на юге… Сахалина. Скверное место.

Последний акт – снятие отпечатков – вконец убедил телеграфиста, что перед ним настоящий и очень грозный начальник, которому следует подчиняться. Он заискивающе улыбнулся:

– Господин полковник, как раз нынче, едва я контору открыл в восемь утра, пришел господин в длинном непромокаемом пальто, и пальчики у него, вот тут, перевязаны. Он сдал телеграмму. И как раз тому, про которого вы выражались, – Мурзаеву.

– Где телеграмма?

– Тогда же ушла! Но у меня, как положено, бланк обязан три месяца храниться. Показать? Вот, извольте видеть…

Соколов прочитал написанное крупным, размашистым почерком: «Тищенко исчез тчк Объект цел тчк Мое здоровье плохо тчк Надо срочно уезжать курорт тчк». В графе «Адрес отправителя» стояло: «Проездом».

Соколов сложил бланк, убрал в карман. Теперь его путь лежал через весь город на северную окраину – к кладбищу.

Катафалк

Граф Соколов хлопнул ручищей по широкой спине кучера:

– Гони!

Мимо замелькали портерные, нарядные витрины магазинов с богатыми товарами, кондитерские с намалеванными на металлических листах розовыми булками и пирогами, обувная мастерская с сапогом над входом, «Склад чая и кофе» фирмы «Вагау и К^о», парикмахерская с глядящими друг на друга роскошными бюстами длинноволосых дам, небывалым громадным животным с острой мордой, плавниками, похожими на весла, и надписью на широкой доске: «Живая рыба», мастерские портных с зеркальными витринами, на которых красовалось изображение франтов с тростью и в котелках, а еще многое другое, провинциально-восхитительное.

Соколов положил руку на плечо девицы. Под одеждой угадывалось крепкое, налитое силой и бушевавшее плотскими желаниями тело. Сонька, млея от счастья, прижималась плечиком к красавцу графу, которого любила больше жизни. И не ведало девичье сердечко, что беда совсем рядом.

Тьма египетская

Соколов спросил:

– Говоришь, на похороны нынче много народу соберется?

– А как же! Оно конечно, грех смертный Аглая приняла – руки на себя наложила, а все едино жаль. Девушка – что пичужка глупая, так и норовит по доверчивости в любовный силок попасть, а мужчины тем и пользуются, тенеты расставляют, судьбы женские рушат. Эх, где б пташка бедная ни летала, а к ястребу в когти попала.

– Стало быть, ястребы – это мы, мужчины?

– Самые натуральные хищники, до женского существа охочие. Только мы про семью и детишек мечтаем, а вам – одно развлечение натуры. Вот и довели Аглаюшку до гробового исхода. Даже юродивый Андрюшенька скорбит по ней, обещал хоронить прийти.

– Что за фигура?

– Неужто не слыхали? – Сонька от удивления выкатила глазищи. – Об нем сам государь ведает. А вы – «фигура»! Сказывают, он сын знатных родителей, евонный папаша генералом у самого Николая Павловича воевал. Орденов на груди – что икон в храме Божьем. И Андрюшенька по родительским стопам пошел, в гвардии на коне сидел. А потом в его мозгу переворот случился. Бросил он и дом, и гвардию с лошадью. Объявился Андрюшенька в наших местах, недалеко от Увека – ниже Саратова девять верст. Себе пещерку вырыл, кореньями и грибами питался, круглый год босым и с головой непокрытой терпел. Папаша посылал солдат, чтоб Андрюшеньку арестовать и домой приволочь. Только ничего не вышло, потому как Андрюшенька словно сквозь землю на тот момент провалился. Так папаша его проклял и наследства лишил.

– Чем же просиял Андрюшенька?

– Как же не просиять! Он будущее прорицает, и от болезней исцеляет, и совет полезный подает – все при нем. Подношения отвергает, только хлеб принимает. А уж ласковый со всеми – как отец родной! Народ к Андрюшеньке прет и зимой и летом. А тут, сказывают, подхватился: «Пойду хоронить Аглаю, неправедного обличать!» А ведь он про эту Аглаю и слыхом не слыхал, а внутренним зрением ее смертушку прозрел, – сладко вздохнула. – А я как замуж выйду, детишек нарожаю полный дом! – Сонькино лицо расплылось в белозубой улыбке. Вдруг локтем толкнула Соколова: – Глядите, Аполлинарий Николаевич, гроб на черном катафалке везут. А народищу – тьма египетская!