Берлинское издание

Заварзин скептически усмехнулся:

– Едва прочитав это безобидное письмо, ты, граф, сразу же записываешь его автора в преступники? Ха-ха, это, Аполлинарий Николаевич, ты хватил через край!

– Ну, не скажи: эпистола сия не очень безобидна. Ее писал человек, воспитанный германской культурой. А главное – надо искать основной, скрытый текст.

– Откуда такая уверенность?

– Когда ты видел конверт с сургучной печатью? На Руси сургучом перестали письма заливать лет сорок назад. В Германии, Франции и некоторых других странах обычай этот сохраняется по сей день. Печать, содержащая имя «Степан Мурзаев», повернута прямо. Так делают, когда адресуются к лицам подчиненным.

Заварзин удивился:

– А что, ее могут ставить и наклонно?

– Конечно, если адресуются лицам, равным себе. А когда перевертывают совсем, так называемое оборотя, – стало быть, письмо адресовано высшим лицам. И еще: когда пишут лицам подчиненным или незначительным, сверху листа оставляют только малую долю листа. Понял?

– Для меня это откровение… Торговец Мурзаев, понятно, по своему социальному положению никак не может быть выше Шахматиста.

Соколов широко улыбнулся:

– Но, дорогой друг, приготовься удивляться. Послание Мурзаева, которое вызвало своей стилистикой твой восторг… списано из «письмовника». Он вышел на русском языке в Берлине в 1907 году.

– Невероятно! – Заварзин изумленно выкатил глаза.

– Тебе это легко проверить: зайди нынче же в городскую библиотеку. Спроси «Русско-немецкий письмовник» Фукса. Загляни в раздел «Деловые и коммерческие письма». Это такая небольшая книжечка в матерчатом бордовом переплете.

– У тебя, Аполлинарий Николаевич, феноменальная память!

– На память и впрямь не жалуюсь, но в данном случае все проще: я книжник. В моей мытищинской библиотеке около десяти тысяч томов. И я четко помню каждую книгу, суть ее содержания, историю приобретения, цену, которую заплатил. Впрочем, любая профессия развивает свои особенные свойства памяти.

Заварзин заторопился:

– В военное ведомство телеграмму следует срочно подготовить. Но я не брал с собой шифровальщика. Мне и в голову не пришло, что он может понадобиться. Но «ключ» у меня есть. Сейчас же сяду корпеть над шифровкой.

– Волынистое дело?

– Очень! Надо сообщить руководству, чтобы срочно установили наблюдение за этим Мурзаевым.

Соколов сказал:

– Прекрасно! А я отправлюсь на Соборную площадь, предупрежу начальника почты: пусть задерживает для нас всю подозрительную корреспонденцию.

Осведомитель

Заварзин потопал к себе в номер составлять шифровку, Соколов тоже был готов покинуть апартаменты, как кто-то осторожно поскреб дверь. На пороге стоял парень лет двадцати пяти, одетый со всей простонародной изящностью: суконный сюртук, такие же штаны василькового цвета, глухой жилет в крупную звездочку, белый галстук и трость с костяным набалдашником.

Это был портье гостиницы «Европа» Егор. Тщательно прикрыв за собой дверь, Егор вежливо оскалил свои сплошные белые зубы:

– Ваше превосходительство, прибыл, как вы приказывали, по случаю доклада. Нынче, в семь тридцать утра, можно сказать – спозаранку, я дежурил, а к нам пришел господин, норовил пройти к постояльцу Тищенко.

– А ты?

– Сказал, что постоялец Тищенко вчера собрал чемодан, расплатился и убыл в неопределенном направлении.

– Задержали?

– Никак нет-с! – Егор виновато посмотрел на сыщика. – Городовой, как на грех, по малой нужде отлучился, а я… что я один мог сделать? У этого, может, в кармане револьвер заряжен.

– Как выглядел этот человек?

– Да никак не выглядел. В возрасте такой, годков сорок ему будет. Правая рука у него завязанная, вот тут, возле большого пальца. Как одет? – Егор неопределенно пожал плечами. – Обычно одет, барином. Осенний ватерпруф на нем, черный, куда ниже колен.

Соколов достал портмоне, вынул три рубля.

– Вот, Егор, держи! Если еще кто будет спрашивать Тищенко, надо обязательно в участок доставить. И тут же меня предупредить.

Егор низко поклонился, отчего его соломенного цвета волосы, подстриженные в скобку, провисли.

– Завсегда счастлив усердствовать, ваше превосходительство!

…Соколов вспрыгнул в коляску, помчался на Соборную площадь.

Встреча

Когда коляска пересекала Камышинскую улицу, Соколова окликнул девичий голос:

– Аполлинарий Николаевич, какое удовольствие чувств, вас встретила!

К сыщику подбежала одетая с провинциальным кокетством Сонька. На ней был новый светло-серый сак, отороченный беличьим мехом, с небольшим стоячим воротничком, шелковые чулки, лакированные туфли. Щеки от волнения горели румянцем, изумрудные глаза зазывно смотрели на графа-красавца. Соколов невольно ею залюбовался.

– Куда, красота, путь держишь?

Извозчик загораживал полдороги, но терпеливо сдерживал лошадей. Сонька положила маленькую красноватую кисть на опущенный верх коляски и вдруг печальным голосом проговорила:

– Нынче, Аполлинарий Николаевич, хоронят несчастную девушку, что в услужении у фабриканта Барсукова была. Всего-то шестнадцать годков ей, а уже – в гробу. Сиротинушку, знамо, каждый обидеть может. Вот от страстной любви и наложила на себя руки. Сраму не перенесла, что ее девства племянник Барсукова лишил.

– Девицу жалко. Зато ты, Сонька, помнится, из-за такого «пустяка» не долго переживала. В обморок не падала.

Сонька состроила глазки:

– Так у меня кавалер замечательный, что для него ничего не жалко. Ну, бывайте, Аполлинарий Николаевич, я побегу. Барсукова дом тут недалеко, возле Глебова оврага.

Соколов малость подумал, решился:

– Садись в коляску! Я тебя сразу на кладбище отвезу. Только на почту заглянем.

Сонька, разомлев от счастья, подхватила подол и ловко юркнула в коляску. Коляска понеслись на Соборную площадь.