Пробуждение

Каждое утро Соколов начинал с атлетической гимнастики, впрочем, коли сразу после сна, то с малой нагрузкой, по графским меркам.

Вот и нынче он вызвал в апартаменты пухленькую, смазливую горничную Соньку. Зеленоглазая Сонька обладала веселым нравом, толстенной – в полено! – светло-рыжей косой, тонкой белой кожей и разбойничьим характером. Соколов, малость размявшись, вышел на широкий балкон под навесом, приказал:

– Сонька, садись мне на плечи!

– А больше никуда, барин, садиться мне не надо? – хохотала до слез, но тут же залезала на плечи богатыря.

Соколов, к восторгу толпы, собравшейся внизу под балконом, начинал делать приседания. Толпа, захлебываясь от счастья, подсчитывала:

– Раз, два, три…

На сей раз Соколов сделал пять десятков приседаний. Затем – другое упражнение: граф уперся руками в пол, Сонька села верхом, а богатырь отжался сто один раз.

Приняв душ – попеременно то ледяной, то горячей водой, гений сыска пошел совершать очередной подвиг – будить Заварзина. Тот на стук не откликался. В отличие от своего покойного друга Коли Жеребцова Соколов с собой не носил полезного для сыщика воровского инструмента уистити. Но и без уистити только ему известным приемом – едва ли не мизинцем – Соколов дверной замок открыл.

Пока Сонька заполняла ванну холодной водой, Соколов прошел в спальню. Нежно, как любимого ребенка, поднял на руки сладко посапывающего приятеля и опустил в прохладную купель.

Крик был страшным. На ближайших колокольнях испуганно взмыли под облака стаи голубей. Заварзин, пробуждаясь в ледяной купели, дико вопил, пока не выбрался из воды. Соколов и Сонька весело смеялись.

Сонька принесла в номер ветчину, острый сыр, громадные утиные яйца – граф любил их, икру, исходящий паром и приятно пахнущий дымом самовар.

Ранние гости

Приятели едва расположились завтракать, как в люкс пожаловали Дьяков и Рогожин.

– Пока, гости столичные, вы сон вкушали, мы спозаранку трупом Шахматиста занимались. Вызвали фотографа Лаверна и доктора Субботина, снимали с покойничка отпечатки пальцев, измеряли его вдоль и поперек. Рослый мужик был – два аршина девять вершков, – с гордостью за собственное усердие произнес полицмейстер.

– И, как просили, Аполлинарий Николаевич, отдельно фотографировали наколку – корову под мышкой, – добавил Рогожин.

– Садитесь, труженики, за стол, – пригласил Соколов. – В морге вы привычные, не робели?

Рогожин ответил:

– Наша служба такая – привыкнешь! А вот историю там узнали трогательную – слезу вышибает. В прозекторской девица лежала, от любви повесилась. Говорят, была красавицей. Сейчас мы уезжали, а приказчик фабриканта Барсукова, в доме которого мертвая служила, вещи для погребенья привез. Поначалу вроде рассердился, в морг сдал, даже хоронить не желал. Но теперь вдруг передумал, видать, обмяк Барсуков, приказал устроить похороны.

Дьяков согласился:

– Небось Бога испугался. Раньше дела его плохо шли, с кредиторами расплатиться не мог, а теперь расцветать начал. Новый цех затеял строить. Разжился, знать.

* * *

Соколов вполуха слушал эти разговоры, а сам достал из пиджачного кармана письмо, изъятое Рогожиным при обыске гостиничного номера Шахматиста. Сыщик повертел конверт в руках, изучил сургучную печать, прочитал содержимое, и на его обычно непроницаемом лице отразилось удивление.

Сургучная печать

Соколов с интересом рассматривал письмо, которое Жираф обнаружил в вещах покойного Шахматиста. Наконец начальник саратовской охранки Рогожин и полицмейстер Дьяков распрощались с гостями из Москвы. Они взяли с собой фото, изъятые у Шахматиста, и отправились отыскивать объекты, на них изображенные. И тут гений сыска весьма озадачил начальника московской охранки Заварзина.

Безупречный стиль

Соколов, победно взирая на Заварзина, протянул ему конверт:

– Какой удивительный памятник эпистолярного творчества! Если когда-нибудь создадут музей замечательных предметов, то это письмишко надо будет поместить на главную витрину и брать за его показ большие деньги. Держи, Павел Павлович, только сургучную печать не обломи, пригодится.

– Не иначе как список террористов в этом письме, – пошутил Заварзин. – Ну-с, судя по почтовому штемпелю, отправлено из Москвы. Адресовано на Немецкую улицу Саратова, в гостиницу «Европа», господину действительному статскому советнику Тищенко. Конечно, ведь Шахматист имел паспорт на имя Тищенко и даже выдавал, помнишь, себя за депутата Государственной думы. И что?

– Читай!

– Ну-с. «Ваше благородие, любезный Герман Мартынович! Преклонные лета мои и неблагоприятные обстоятельства, господствующие уже несколько лет по части торговли, которой я занимаюсь, уже давно внушали мне желание удалиться от дел и провести старость свою в покое и бездействии. Теперь пришло время осуществить это желание. И я имею честь известить вас, что я с нынешнего дня прекращаю свои торговые дела. Получив в продолжение многолетней торговой деятельности многочисленные доказательства благосклонности и дружбы, смею надеяться, что эти чувства останутся мне и в будущем моем уединении. Прошу Вас сохранить обо мне дружественное воспоминание и остаюсь от души Вам преданным». И подпись: Степан Мурзаев. Обратный адрес: Москва, Большая Лубянка, дом номер тридцать, владения Дедова, рядом с «Электролечебным кабинетом Фридемана». Ты этот дом помнишь – на углу Сретенского бульвара, трехэтажный, с лепниной. – Заварзин недоуменно воззрился на Соколова: – Ну и что? Очень грамотное письмо, безупречная стилистика. Что тебя, Аполлинарий Николаевич, в нем удивляет? Может, и впрямь Тищенко сообщил свой адрес постоянному продавцу? Тот и написал…

Соколов насмешливо поддакнул:

– Ну конечно! Этот Мурзаев пишет за тридевять земель, чтобы обрадовать закрытием своей лавочки.

Заварзин сказал:

– В жизни, конечно, всякое бывает. На старости лет порой такие странности случаются с людьми, что диву даешься. Может, и этот самый Мурзаев стал графоманом и изыскивает любую возможность для переписки. – Но ты, дорогой Павел Павлович, на сей раз не проявил должного внимания к некоторым мелочам. А пустяки эти порой выдают с головой преступника. Как в нашем случае.