Фокус

В спальне пахло давно не мытым телом, испражнениями и лекарствами. На громадной кровати, застланной какими-то тряпками, лежала старуха. Сквозь зашторенные окна едва пробивался свет.

При виде людей старуха выпучила глаза, плохо выговаривая слова, зашамкала беззубым ртом:

– Шваль… Все вижу, все шашни… Шобаки злые.

Дьяков вздохнул:

– У старушки, кажется, подагра. Суставы раздуты – ужас! Может, не будем беспокоить?

Соколов решительно возразил:

– А мы и не будем больную женщину беспокоить! Кох, открой обе половинки дверей, вот так, – и, запустив под матрас громадные ручищи, с истинно цирковой ловкостью подхватил матрас со стонавшей старухой и бережно вынес в соседнюю комнату.

Затем гений сыска вернулся в спальню, внимательно осмотрел кровать. Чуть усмехнувшись, произнес:

– Сейчас покажу вам фокус, который самому Гарри Гудини не снился!

Он поднял плотно сколоченные доски, на которых прежде находился матрас. У присутствующих округлились от удивления глаза: в строгом порядке, словно куски хозяйственного мыла, лежал динамит. Много динамита.

Соколов задумчиво произнес:

– Знал бы Альфред Нобель, для кого будет служить его изобретение! Если бы рвануло, на улице мало домов уцелело. – Посмотрел на Бренера: – Сколько мы о вас знаем! Признавайтесь, для кого приготовили? Где еще в городе прячут взрывчатку?

Бренер проскрежетал зубами.

– Всех ненавижу! Убивать, убивать… – Взор его безумно блуждал по лицам присутствующих.

– А знаете, кто вас выдал, Бренер? – Заварзин испытующе глядел на преступника. – Ну, сумеете назвать? Выдал ваш ближайший сподвижник и наш осведомитель. Его имя… Ну, сами назовите, а?

Бренер кисло усмехнулся:

– Какая разница? Все наше движение нашпиговано доносчиками и вашими агентами. Люди – это мразь. Азеф – негодяй, а я на него молился. В этом доме я прятал Григория Гершуни, пока он в третьем году не попал на каторгу. Савинкову деньги давал – «на партийные нужды». – Помолчал, коротко попросил: – Пить!

Кох принес из кладовки бутылку зельтерской. Бренер жадно выпил два стакана. Задумчиво, словно никого вокруг не было, произнес:

– Одни обирают голодных и нищих, расстреливают беременных баб. Другие делают из святого дела развлечение: динамит в шляпных коробках, конспиративные квартиры, подворотни, поднятые воротники, срочные переезды, погони. Кощунственный балаган! Нигде такое невозможно, только в гнусной России. Не народ – стадо глупых баранов!

Бренер надолго замолчал, что-то напряженно обдумывая. Вдруг выпалил:

– Все скажу! – Дико расхохотался. – Сподвижники думают: Бренер будет болтаться на виселице, а эти твари с бабами спать? Нет, уйдем вместе… Все расскажу, террор готовят, эксы, грандиозные акты… Ужас! И всем этим руководит из-за границы гениальный и безумный вампир… Он русский, служил помощником присяжного поверенного… Теперь живет в Галиции… Но это потом, а сейчас очень хочу спать, устал. Ведите меня в темницу. Давно чувствовал, что крахом закончится… Кругом тлен и смерть! Я не желаю отвечать на ваши вопросы!..

Дьяков вопросительно посмотрел на начальство:

– Я доставлю его в тюрьму?

– Этого пса бешеного замкни в сырую одиночку! – посоветовал Кох.

– Свяжи руки, под усиленным конвоем! – приказал Заварзин. – А мы с Аполлинарием Николаевичем навестим начальника саратовской охранки Рогожина. Визит вежливости, да и надо поставить его в известность. Утром проведем допрос Бренера.

– Улов должен быть жирным! – потер руки Дьяков.

Соколов и Заварзин сели в поджидавшую их коляску и прибыли к начальнику саратовской охранки.

* * *

Не пробежало и получаса, как в кабинет Рогожина влетел Дьяков. Гримаса ужаса свела его лицо. Воздев руки к небу, он проревел:

– Зачем, Аполлинарий Николаевич, вы столь быстро уехали? Такая беда случилась!..

И он поведал действительно нечто кошмарное.

Полицейские уловки

Полицмейстер Дьяков был раздавлен случившимся. Дабы в трудное мгновение жизни придать себе отважности, он по дороге успел заглянуть в трактир. Увы, это его от неприятностей не спасло.

Свободный полет

Несмотря на хорошую дозу смирновской, он был растерян, но пытался держаться с гонором. Едва войдя в кабинет Рогожина, с деланым возмущением затараторил, обращаясь к сидевшему в кресле Соколову:

– Вот сукин сын этот самый Бренер! Ох, каторжная морда, чего удумал! Натуральная ехидна…

Рогожин и Заварзин насторожились, Соколов грозно раздул щеки:

– Что еще такое?

Дьяков нахраписто продолжал:

– Народ, говорю, нынче весь исхитрился. Напрасно, граф, вы уехали раньше времени. Коляска ваша, Аполлинарий Николаевич, едва за угол, как этот обормот закатил глаза, что тебе воробей в силке, жалобно эдак стонет: «Умираю! Сердечный приступ жуткой силы. Подайте мне таблетки, что на кухне лежат в аптечном ящичке, артигоном называются. Только они спасут мою несчастную жизнь!»

Заварзин и Рогожин с судорожным нетерпением слушали рассказ.

– И что? – Соколов выдохнул, догадываясь об исходе этого маневра.

– Приказываю Коху: «Тащи этот самый артигон!» Тот принес коробочку. Чтобы руки арестанту не развязывать-завязывать, я самолично сунул ему в рот таблетку и хотел даже водицы дать запить. Не успел! Бренер вдруг брякнулся на землю, изо рта розовая пена изошла, задергался руками-ногами – не откачали! Собаке собачья смерть.

– Ты, пес, хоть знаешь, что такое артигон? – Соколов крикнул так, что стекла в окнах задрожали. – Триппер лечить! И он не в таблетках – в ампулах. Нет, ты у меня, подлец, этапом в Сибирь пойдешь, кандалами бренчать будешь!

Полицмейстер неосмотрительно снова стал возражать:

– Так вам бы, Аполлинарий Николаевич, до полной отправки арестанта в тюрьму остаться бы…

Соколов повернулся к Заварзину, возмущенно сказал:

– Видал, Павел Павлович, какие ловкачи в полиции служат! Дескать, виноваты все, кроме этого разгильдяя. Ах, какой обалдуй дерзкий!

Соколов распахнул окно. Он шагнул к полицмейстеру, ухватил его за туловище, перевалил через подоконник. Дьяков истошно завопил. Внизу со всей площади начали сбегаться любопытные. Соколов, на потеху народа, за ноги сбросил полицмейстера со второго этажа. Тот уткнулся носом прямо в клумбу с увядшими астрами и гладиолусами.

Рогожин озабоченно выглянул в окно:

– Живой ли?

Народ на площади умирал со смеху.