Дорога на эшафот

Итак, в тот страшный вечер Юсупов, как накануне Соколов, отправился домой к Распутину, на Гороховую, 64. Чтобы ни с кем не столкнуться, поднялся по черной лестнице – для прислуги, кучеров, истопников. Постучал, двери открыл сам Распутин. Якобы в порыве сердечности Юсупов звонко поцеловал старца в уста.

Распутин подозрительно взглянул на гостя:

– Ну и целуешь ты меня, милый! Не Иудино ли сие лобзание, а?

Юсупов смутился, пробормотал:

– Как можно, святой отец?

Распутин вздохнул:

– Эх, в нынешние времена все можно. То, что прежде было бесстыдным, нынче стало делом обычным и даже почтенным. Извратился народ. Знать, времена последние наступают. А у меня нынче на сердце словно кошки скребут, так муторно. Кроме Ирины, точно у тебя никого нет?

– Да нет, конечно!

– Не лежит, Феля, у меня душа к этой поездке. И сон пригрезился плохой, и верный человек предупредил: дескать, убить меня хотят.

– Враки! Вас, Григорий Ефимович, все любят. И вы обещали Ирину навестить. Сами приказали нынче за вами заехать.

– Да, говорил…

Юсупов просящим тоном продолжал фальцетить:

– Ирина только что вернулась из Крыма. Как вам сообщал, у нее есть важное дело, вот она хотела бы видеть вас совершенно приватно, чтоб спокойно обсудить свои заботы.

Старец подозрительно посмотрел на Юсупова:

– Точно ли говоришь – Ирина просит?

– Разве я смею вас обманывать? Мы с вами давно близкие друзья. Я вас, святой старец, люблю.

– Ты, Феля, люби таких же бесстыдников, как сам – не от мира сего, но коли Ирина зовет, как отказать? – Заглянул в увертливые глаза Юсупова. – Феля, ведь в своем доме гостю ты пакость сделать не можешь?

– Ну что мне, икону, что ли, целовать? – Юсупов нетерпеливо дергал ногой.

* * *

Распутин надел шелковую рубаху, расшитую васильками. Завязал малиновый поясок. Натянул новые бархатные шаровары.

Юсупов тараторил:

– Нам пора, Григорий Ефимович! Ирина заждалась.

Что-то внушало старцу тревогу. Он пристально посмотрел в глаза Юсупова, переспросил:

– У тебя точно никого нынче нет?

– Нет, нет! – блудливо потупил взор Юсупов. – Так, близкие люди… Шубку извольте надеть, ботинки теплые – обязательно, а то нынче морозно. Поземка метет… Как бы не надуло. А сапожки домашние с собой возьмем, позвольте понесу их.

Распутин, не слушая Юсупова, посерьезнел, глубоко вздохнул и перекрестился:

– Да будет, Господи, воля Твоя!

* * *

Спустя десятилетия Юсупов писал: «Невыразимая жалость к этому человеку вдруг охватила меня. Цель не оправдывает средства столь низменные. Я почувствовал презрение к самому себе… С ужасом посмотрел я на жертву. Старец был доверчив и спокоен». Крокодиловы слезы! И еще не обмолвился ни словом: убийство старца было выпестовано в недрах английской разведки.

Средневековые страсти

Услыхав звуки подъехавшего авто с Распутиным, заговорщики начали без конца заводить на граммофоне веселый и громко записанный американский марш «Янки дудл».

Под эту музыку Юсупов сначала уговорил старца съесть два отравленных эклера, но тот, силой Божьей, не только оставался жив, но даже не проявлял никаких признаков беспокойства. Лишь с недоумением спрашивал:

– А где Ирина?

– Ребенка кормит, сейчас придет, – врал сиятельный злодей. – Вот, Григорий Ефимович, откушайте из этого бокала марсалы – лучше не бывает!

– Как ты меня нынче заботливо обхаживаешь! Что ж, сделаю тебе радость, выпью.

На граммофоне заговорщики вновь громко заводили американские пластинки, чтобы заглушить предсмертные крики старца. Но криков не было – яд на Распутина не действовал.

В расстроенных чувствах Юсупов прибежал наверх, спрашивал заговорщиков:

– Что делать? Яд его не берет! И требует, чтобы Ирина пришла.

Великий князь Дмитрий вздохнул:

– Давайте отпустим старца… Видно, его смерть не угодна Богу.

По кабинету нервно расхаживал поджарый господин с тщательно выбритым лицом. Это был британский подданный и агент секретной службы Освальд Рейнер. Все обратили взор к нему: решалась судьба России и Распутина. Рейнер отрицательно помотал головой и едва слышно произнес:

– Убить!

– Да, обязательно убить! – Юсупов положил в карман браунинг. Повернулся к Лазаверту, от ужаса то и дело терявшему сознание: – Вот, доктор, вам каучуковая гиря – подарок от Маклакова-думского. Сам он испугался на дело идти, но советы полезные дал и гирю командировал. Хи-хи! Бейте по голове, да покрепче!

Пуришкевич, единственно здоровый человек в этой компании гомосексуалистов, показал массивный кастет:

– Я сам размозжу ему голову – вдребезги!.. Мозги вышибу.

Юсупов улыбнулся Рейнеру и решительно, на правах хозяина, сказал:

– Нет, господа, честь рассчитаться со злодеем предоставьте мне – пулю ему!

* * *

Пуришкевич вспоминал: «Не прошло и пяти минут с момента ухода Юсупова, как раздался глухой звук выстрела, вслед за тем мы услышали продолжительное: «А-а-а!» – и звук грузно падающего на пол тела.

Не медля ни одной секунды, все мы, стоявшие наверху, не сошли, а буквально кубарем слетели по перилам лестницы вниз…»

Сорокасемилетний Распутин лежал на шкуре белого медведя. Пуришкевич выстрелил: «Для верности!» При свете свечей Юсупов с чувством ужаса перед сделанным вглядывался в лицо старца. Однако, рисуясь перед товарищами по преступлению, презрительно произнес:

– И этот простой мужик правил государством! Нас государь не желал слушать, а внимал речам простолюдина, необтесанного мужлана.

Аристократы не могли простить Распутину именно того, что был он мужиком. При этом забывали, что тот хоть и мужик, да вовсе не простой.

Освальд Рейнер с наслаждением раскурил дорогую сигару.