Вынос тела
И вот главный плакальщик – сухой, как щепка, пожилой мужик в черном фраке – дал знак цыганам:
– Музыку!
Цыгане, едва не умирая со смеху, завели нечто похоронное.
Входные двери распахнулись на обе створки.
Показалась погребальная процессия.
Распутин, обняв за плечи Юсупова, похохатывал ему в лицо:
– Глянь, бабы-плакальщицы цветы на ковер бросают! Это, милый человек, все по ритуалу. Смотри, смотри – крышку внесли, а вот и гроб пошел.
Шестеро рослых траурных мужиков во фраках – один к одному, с белыми гвоздиками в петлицах – несли на плечах роскошный дубовый гроб. В гробу на пуховой перине лежала голая пышнотелая блондинка – якобы цыганка Маша Журавлева. Она скрестила пухлые руки с короткими пальцами под грудями, каждая фунтов на пять. На рыхлом животе утопал пупок. Ногти на ногах были покрашены розовым. Волосы на лобке тщательно выбриты.
Особо эффектное действие произвели плакальщицы. Количеством полдюжины, они завывали противными голосами, от которых стыла кровь, испускали дикие, раздирающие душу крики, лили слезы – каждая не меньше литра, и при этом еще швыряли под ноги процессии цветы.
– Закатилось солнышко ясное, ночь кругом настала темная… Да на кого же ты, Маша, покинула нас, горемычных, горемычных-неприкаянных! Никто теперь не споет нам твоих песен, никто улыбкой белозубой не порадует, детишек не нарожает…
Казалось, что плакальщицы тронулись умом и от горя совершенно собою не владеют.
Но едва они окончили номер, как совершенно спокойно, переговариваясь о чем-то житейском, отправились к фуршетному столику, где выпили водки под семгу.
* * *
Тем временем вынесли громадный венок. На черной муаровой ленте славянской вязью золотом было выведено: «Маше от Григория Ефимовича».
На сцене заиграли на скрипках, а цыганский хор затянул на своем языке что-то грустное.
Если до этого момента, глядя на нагую красавицу, у гуляющих было настроение игривое, то теперь, поддавшись похоронной обстановке, многие роняли слезы.
Соколов за спиной услыхал всхлипывающие звуки. Он повернулся и увидал метрдотеля Фоку Спиридоновича. Тот горько, совершенно искренне рыдал, подрагивая жирным пузом.
Соколов спросил:
– А ты, Фока, чего? Девицу жалко?
Сквозь слезы Фока ответил:
– Девица – тьфу! Деньги жалко…
Оскорбление действием
Машу протащили через весь зал и поставили возле сцены на нарочно приготовленный стол.
Теперь представление дошло до высшей точки, началось прощание. Оно состояло из поливания и присыпания.
Соедов помахал цыганам кулаком:
– Чавелы, играйте «Со святыми упокой»! И погромче, деньги вам вперед уплачены.
Цыгане заиграли и запели.
Стали подходить прощающиеся. Они принимали у лакеев откупоренные бутылки (которые Распутину были вписаны в счет), поливали девицу шампанским и сверху бросали на тело ассигнации.
Возле гроба распоряжался Распутин. Он строго следил за порядком:
– Зачем, обалдуй, шампанское на лицо покойной льешь? Коли на твою морду бутылку опорожнить, чай, захлебнешься? А ты, плешивый, куда пальцем промеж ног норовишь? Уважение имей к девственнице. Придешь домой, к своей супружнице хоть головой заберись в курчавый мех. Эй, с погонами, лучше ассигнациями присыпь – вот так, это душеспасительней. Сотельную не пожалел? Хороший ты все-таки человек, давай тебя поцелую! – Склонился к гробу, с театральной печалью простонал: – И как же я без тебя буду, Маруся? И на кого, сердечная, меня оставила? – Аккуратно салфеткой вытер девушке лицо, сменил тон на игривый: – А ты красивая! – И присосался к устам. – Ох, оживлю сегодня тебя, стены закачаются…
Теперь почти весь зал сгрудился возле гроба, всем было лестно поглядеть на такое зрелище и на самого Распутина.
Тот повернулся к Юсупову:
– Феля, милый человек, отчего же ты себе отказываешь, не прощаешься? Я вижу: весь горишь! Сам был молодым, страсти кипели, да и теперь еще малость бурлят. Иди сюда, – потянул за руку упиравшегося Юсупова. Гаркнул на наседавших: – Куда, борода твоя лопатой, прешься? Чуть покойную не перевернул. Ай-ай-ай, грех с вами, блудниками, право! В землю на сажень смотришь, а все голую девицу за лядвии цепляешь. Стыд, да и только! Отступи, дай моему другу-князю попрощаться. – Ладонью нажал на затылок Юсупова. – Ну, не задерживай, много вас тут желающих, целуй да в сторону. А что не кладешь? Деньги жалко? Эх, бережливые вы, аристократы, только все равно без портков ходите. Давай я за тебя положу.
Юсупов достал портмоне, выкатил оттуда рубль или два, бросил в гроб. Затем, не в силах скрыть отвращения, склонился над гробом, чмокнул воздух и хотел отойти. Однако это дезертирство заметил Распутин. Он дал Юсупову тычка под ребра и гневно прошипел:
– Ты что срамишься? Дожили – последнее прости сказать не умеем. И еще скупердяйничаешь, денежку жалеешь? Сам ведь в гробу распростертым и бездыханным лежать будешь. Только никто над тобой, паршивцем, не заплачет, слезу горькую не уронит. – Уцепился длинными сильными пальцами за шею Юсупова, строго приказал: – Феля, целуй ейные уста крепко! А я – гляди! – за тебя на пупок красненькую кладу. Так что гуляй на всю тридцатку, не отказывай себе!
Юсупов собрался с духом, склонился над гробом, но едва коснулся губ, как «покойная» выкинула что-то этакое, отчего Юсупов с визгом отскочил в сторону, фальцетом вскрикнул:
– Она… она безобразничает! – и стал отплевываться, платочком утирая розовый рот.
«Покойница», не выдержав роли, задергалась дебелым телом, затрясла могучими грудями кормившей женщины – с крупными сосцами, зашлась хохотом.
Сзади напирали и напирали, к гробу подходили новые любопытные: поливали, посыпали, норовили ущипнуть за нескромное место.
Веселье продолжалось. Распутин крикнул:
– Хватит! Повеселились, и будя… Подымай усопшую русалку наверх, в кабинет. Буду ее оживлять. Эй, халдеи, тащи в ложу шампанское и смолку отбивай – помянем всем миром.
И первым легко побежал наверх.
Скоро Распутин появился в верхней ложе. Внизу, под ним, за столиками сидели гости, горячо обсуждая развлечение с русалкой. Распутин ухарски свистнул:
– Фьють! Эй, потоп вселенский начался, рты, православные, ширше разевайте, всем глотки залью! – И, размахивая влево и вправо бутылкой, Распутин начал орошать гостей шампанским.
Публика, спасаясь от пенящихся струй, соскакивала с мест, роняя кресла, разбегалась. Один стол даже перевернули. Дамы визжали, и все хохотали.
Было очень весело, особенно самому Григорию Ефимовичу, который реготал на весь зал.
Лакей его известил:
– Русалку занесли в кабинетец-с!
Распутин деловито потер ладони:
– Пойду оживлять!
* * *
Юсупов, задержавшийся в проходе, в последний раз бросил на Распутина взгляд, полный презрения и ненависти. И это не укрылось от внимательного Соколова.
Юсупов сквозь зубы с ненавистью выдавил:
– Как эту мразь государь терпит?
Соколов услыхал, многозначительно ответил:
– До поры до времени государь многое терпит.
Юсупов заспешил к выходу. На улице его ожидал шофер в роскошном авто – чудо техники за четыре тысячи рублей. Это был американский шестицилиндровый «студебекер» с электрическим стартером.
Ровно во столько же обошелся Распутину загул в «Яре», не считая очередного газетного скандала, полицейского протокола и гнева государева.
* * *
Соколов вспрыгнул на проезжавшую мимо пролетку: – Гони на Тверской бульвар!
Весеннее солнце уже успело подняться на горизонте, осветило золото церковных маковок и разноцветные крыши. Дорога шла мимо прочных, построенных для удобной и счастливой жизни особнячков из красного обожженного кирпича, крестьянских изб с дымами печных труб и мычащими коровами, мимо вековых сосен, закрывавших полнеба.
Приехав на службу, Соколов первым делом позвонил в Петроград Джунковскому, попросил:
– Владимир Федорович, сделай одолжение, прикажи Мартынову отпустить Зинаиду Дитрих по подписке о невыезде. Она дала ценные показания, да и я прилично напугал, она уже решила, что простилась с жизнью.
Джунковский пророкотал:
– Коли просишь, то прикажу. Позови к аппарату Мартынова.
* * *
Соколов лично отправился в Лефортовскую тюрьму, поднялся на второй этаж. На дверях камеры было написано: 92.
Зинаида вновь плакала – теперь слезами радости:
– Молю Бога, чтобы иметь случай отблагодарить вас, Аполлинарий Николаевич!
Соколов с добродушной улыбкой отвечал:
– Если сажать всех, кто закон нарушил, то и стеречь заключенных будет некому: в камерах окажутся все, включая тюремную стражу. А марки подарю вам, как обещал.
* * *
Отто Дитрих после истории с его сейфом, откуда супруга Зинаида черпала секретные документы, тяжело заболел. В июне 1915 года его отвезли на Ваганьковское кладбище.
Зинаида, как и обещал ей Соколов, получила от сыщика подборку филателистических редкостей. Но сыщик сделал ей и более ценный подарок: через своего могущественного приятеля Джунковского замял ее дело, уберег от суда.
В свой час Зинаида отблагодарит Соколова.
