Для радости всеобщей

Соколов и Шаляпин с трудом сдерживали смех, глядя на эту сцену. Юсупов, скривив чувственный рот, с холодным презрением уронил:

– И правильно, что гуляете, Григорий Ефимович! Деньги в гроб не положишь…

Распутин отозвался:

– А чего их, деньги-то, жалеть? Так, тлен…

Кириченко полюбопытствовал:

– А насчет девицы как? Все по-уговоренному сделаете?

Распутин хлопнул цыгана по плечу:

– Без сомнениев! Девицу закидаю купюрами так, что титек ее видно не будет.

– Крупными?

Распутин даже обиделся:

– Что ж, медяки, что ли, сыпать станем? Чай, не на паперти. Мы себя уважаем. Меньше синеньких не будет, а то и красненькие тридцаточки вперемешку с сотенными катюшами полетят. Ничего не пожалею! Эх, цыган, нынче меня черт за ногу зацепил. Безобразия душа жаждет!

Кириченко сочувственно закивал:

– Хорошо, хорошо! Я распоряжусь, пусть лакеи гроб привезут. Только среди ночи не так-то просто, сразу не найдешь.

– Спроси у Судакова, может, от прошлых разов остался?

Кириченко усмехнулся:

– Я ваши, Григорий Ефимович, намерения предвидел и про гроб у Судакова уже спрашивал. Он в подвал меня водил. Там после купца Бугрова, что из Нижнего, стоит, но для вашей солидности не подходит.

– Чего так, днище выломали?

– Днище на своем положенном месте, только гроб не совсем свежий.

– То есть?

– Весь запачканный. Когда гулял Бугров, так в русалку пирожными швыряли. Да и глазет местами мыши погрызли.

– Ну да ладно, прикажи купить новый. И свечи, и траурные одежды, и цветы – все по регламенту. – Полез в брючные карманы. – Вот, держи твои тысячу рублей – за усердие, а эта пачка на расходы.

– Траурную процессию прикажете заказывать?

– Обязательно! И чтоб плакальщицы непременно были.

– Тогда станем действовать через похоронное бюро Александрова – он отсюда ближе всего – у Тверской заставы, в доме нумер два, и ассортимент всегда обширный.

– Гроб-то бери самого ужасного колера… для пущего эффекту.

– Черный с бантами привезем! А что касательно плакальщиц, то у Александрова они восхитительные – голосистей и жалостливей во всем свете не сыскать. Как завоют, так жить противно делается, впору в петлю лезть. Только пока плакальщиц по домам объедут, пока чего – время требуется… Как бы публика не разъехалась…

– Радость, понимаешь, всеобщая нужна, да-с! А ты сделай объявление, тогда публика ждать захочет…

Кириченко побежал на эстраду, похлопал для привлечения внимания в ладоши, крикнул в зал:

– Нынче, ближе к утреннему времени, Григорий Ефимович устраивает необычное зрелище для всеобщего удовлетворения – русалкины похороны.

Зал с удовольствием воспринял новость. Раздались крики:

– Браво! Виват Распутину!

Григорий Ефимович всем приветственно помахал рукой.

* * *

Тем временем Кириченко удалился быстрым шагом за кулисы. Ему предстояло налаживать похороны и готовить Машу Журавлеву: тут выдержка большая требуется – живой во гроб возлечь, хотя за деньги чего не сделаешь!

Распутин взглянул на Соедова:

– Никола, скачи в гостиницу, у меня в нижнем ящике стола деньги лежат – пять толстых пачек. Вчера барыньки Гагарины пожертвования привезли. Вот и пойдут на пользу дела.

* * *

Колесо умопомрачительных развлечений весело закрутилось.

От «Яра» были посланы двое лакеев к Тверской заставе в «Павильон похоронных принадлежностей Алексея Давыдовича Александрова». Другая коляска помчалась к немцу Циммеру, который, как помнит читатель, оказался вовсе не немцем, за белыми гвоздиками и венками.

Машу уговаривать не пришлось. Она с радостью ждала прибыльного предприятия.

Слезы Иоанна Васильевича

Где-то перед самым закрытием ресторана, около шести часов утра, все было готово. Публика не расходилась и была весьма наэлектризована.

Распутин вместе с Судаковым суетился за кулисами этого замечательного зрелища.

Шаляпин стал прощаться с приятелями:

– Завтра, точнее, уже сегодня в полдень киносъемки.

Соедов поддакнул:

– Да, газеты много пишут о ваших съемках в «Псковитянке».

Соколов спросил:

– Сниматься интересно?

– Очень! Меня звал режиссер Дранков, но мой импресарио Резников создал собственное акционерное общество…

– И назвал его в честь учредителей «Шал-Рез»? – показал свою осведомленность Соедов.

– Да, и пригласил фильму снимать Иванова-Гая, отчаянного балагура и лихого гармониста. Я играю Иоанна Васильевича. Снимаем эпизод, полный психологизма: грозный царь сидит у шатра и держит на ладони птенца. Зритель должен понимать: вот малая пташка может взмахнуть крылами и унестись в поднебесье, а царь навсегда, словно цепью, прикован к своему трону. Я сам так растрогался, что слезы на глазах заблестели. А этот горе-режиссер выговаривает мне: «Федор Иванович, сцена эта должна длиться двадцать семь метров, а у вас вышло сорок семь – в кино это скучно». – Шаляпин сердито сверкнул глазами: – Каково? Шаляпин уже стал скучен!

– И что дальше, Федя? – спросил подошедший Распутин.

– Сорвал усы и бороду, швырнул все это в лицо Гаю. Дурак, да и только!

Соколов вспомнил свою конногвардейскую молодость, спросил:

– Федор Иванович, я видел в синематографе любопытную картину: ты верхом скачешь, что тебе заправский казак! Где это ты научился?

Шаляпин рассмеялся:

– А я и не умею скакать верхом!

– А как же в картине? Сам видел – ты крупным планом и несешься стрелой!

– Аполлинарий Николаевич, я ведь тебе говорю: не умею, но если понадобилось, то и скакал. – В голосе прозвучала гордость. – Я ведь актер! Надо уметь себя убедить: «Можешь!» И войти в образ…

Соколов запомнил эту фразу. Придет день, и он воспользуется прекрасным уроком певца.

Шаляпин пожал руку Соколову, остальным поклонился.

– Ну, желаю вам приятно закончить ужин и воскресить русалку, – улыбнулся и заспешил прочь.