Веревочка моя

На ярко освещенную эстраду вновь вышел главный цыган – Николай Кириченко. Все головы – трезвые и не очень – повернулись к нему, жевать и разговаривать перестали. Все ждали представления девственницы Маши.

Распутин подмигнул Шаляпину:

– Сегодня и я всех заткну за голенище!

Кириченко после необходимого предисловия выкрикнул:

– Несравненная Маша Журавлева!

Из-за кулис, с ужимками и закатыванием глаз, показалась весьма смазливая и действительно юная девица. Однако физиономия ее ясно носила отпечаток многих бурных приключений, а если чего мало было в ней, так это невинности и свежести. Бедра девицы не по возрасту были хорошо развиты, как это бывает только у рожавших женщин, а объемистые груди чудом держались в низком вырезе черного шелкового платья, отделанного затейливыми кружевами. Голые пухлые руки девица кокетливо сложила возле сердца.

Распутин воспаленным от вожделения взором пожирал девицу.

– Ах, хороша, словно картина рисованная! – И вдруг, как с ним порой случалось, заговорил весьма поэтично: – Глазищи – что лазоревые озера лесные и с поволокой печальной. Не девица, а тайна вожделенная! – Укоризненно посмотрел на Соедова: – А ты буровишь: «Из борделя»! Это не бордель, а красота настоящая, цыганская. Во всем мире слаще не найдется. – Торопливо махнул рукой стоявшему возле стены метрдотелю: – Тащи цветы, скажи: «Григорий Ефимыч от своего размаха души подносит!» И во всеуслышание объяви: дескать, восхищен…

Лакей поспешил с подносом к эстраде.

Распутин повернулся к Юсупову:

– Ну, признайся, хороша?

Юсупов уморительно развел руками:

– Упоительная штучка!

Распутин с восторгом восхищался:

– Уж сколько красавиц я повидал – и певиц из театра, и цирковых наездниц, и простонародных, и самого изысканного высшего света. Даже немецких три экземпляра было – тощие они больно. А вот такую заманчивую вижу впервой.

Метрдотель потянулся к певице, так что фалды разъехались, и сказал в зал жирным голосом:

– От Григория Ефимовича-с, потому как произвели на него особое внимание и он с восхищением желает ближе познакомиться!

Девица приняла букет, прижала цветы к обширному бюсту и, загодя наученная старшим цыганом, отыскала взором столик Распутина. Она присела и послала воздушный поцелуй:

– Мерси!

Зал зашумел от восторга и зависти.

Распутин, вполне счастливый, самодовольно помахал рукой:

– Ради твоей красоты златые горы не пожалею!

Юсупов фыркнул носом, Соколов и Шаляпин улыбнулись, Соедов вытер платком порозовевшую лысину:

– С неземной страстью на вас, Григорий Ефимович, взирает! – И в сторону: – За такие деньги любая воспылает страстью…

Цыгане заиграли, Маша слабым голосочком, стараясь казаться игривой, завела:

 

Чернобровый парень летом

На завалинке сидел.

Вил веревочку детина,

Песню грустную он пел.

 

Слаженный хор мощно поддержал:

 

Вейся, вейся, не развейся,

Веревочка моя.

 

Распутин поманил пальцем лакея, приказал:

– Беги к старшему цыгану, пусть явится!

Торг

Кириченко, размахивая руками и задыхаясь от быстрой ходьбы, подкатил к столику:

– Чего изволите желать, Григорий Ефимович?

Распутин, облизнув губы, горячо произнес:

– Хочу с Машей поближе познакомиться.

– Сделать такое совсем просто…

– Познакомиться и повеселиться, – уточнил Распутин. – Я желаю с Машей устроить похороны русалки. – Подумал, решительно сказал: – Тебе, милый человек, триста рублей, нет, полтыщи заплачу. И девицу не обижу, потому как мне весьма показалась.

Кириченко стал изображать сомнение:

– Ох, дело это невероятное! Может, Григорий Ефимович, устроить аквариум в рояле? Зальем инструмент шампанским и живую рыбу запустим. А пианиста посадим, так он на мокром инструменте «Амурские волны» сыграет. Чего лучше? Повеселимся от души…

Распутин заволновался:

– Не хочу аквариума! Хочу русалку во гробе…

Все было загодя решено: Маша с радостью согласилась исполнять роль умершей от любви русалки за пятьсот рублей и еще, что в гроб накидают. Но тонкий знаток загульных сердец Кириченко старательно вел свою партию:

– Григорий Ефимович, Маша еще девушка не целованная, стыдливая. Ей совестно при всех неглижом в гробу находиться. Позвольте, святой отец, доставить вам радостное удовольствие – купание в шампанском? Ванна у меня припрятана в посудомойке – для вас нарочно берегу. Зальем ее французским редерером, первую цыганскую красавицу Алену Дыркину или, к примеру, Долорес Баткину лишим покровов. Можем их вместе в шампанское поместить, и пусть себе плескаются. Такое замечательное безобразие – первый сорт!

– Да не хочу этого! – застонал Распутин. Помолчал, почесал мясистый нос, решительно махнул рукой:

– Ладно уж, ресторатора Судакова тоже озолочу.

Хотя главный цыган услыхал желанное, он ради форса еще продолжал ломать комедию:

– Нет, похороны с Машей неверуятны.

– Отчего же так?

– Боюсь, девственница не согласится – срамно ей на большой публике без покровов. В ней застенчивость большая. Лучше бы тихо и мирно в отдельном кабинете… Тут, сударь, распоряжайтесь со всем размахом, никаких пределов не будет.

– В кабинете наглядности нет. Что за похороны тайком? Будем прощаться с Машей в зале – пусть все знают, каков Григорий Ефимович! А в кабинет это уж потом, для оживления покойницы и заключительного пассажа.

Ресторатор Судаков, внимательно наблюдавший за разворотом событий, поспешил вставить слово:

– Это оно конечно, да только полиция косо нынче на такое вольнодумство смотрит.

– С полицией договорюсь – не твоя, Судаков, забота. Тебе на новый фрак – где моя не пропадала – тысячу рублей жертвую. – Ткнул пальцем в грудь Кириченко: – Тебе за уговор и усердие, так и быть, семьсот целковых откажу.

Судаков удовлетворенно крякнул:

– Коли так, отдыхайте, Григорий Ефимович, себе в наслаждение-с! Для вас в нашем заведении никаких преград-с нету! Потому как вы человек заметный. – И отправился по своим делам.