Фавн и пастушка

Соколов облегченно вздохнул. После слов «Что я наделала!» девять преступниц из десяти начинают давать признания.

Что этот случай несчастный, выяснилось после того, как Зинаида кончила плакать, выкурила очередную папиросу, откинулась на спинку дивана и стала молча рассматривать сыщика.

Тот деликатно спросил:

– Сударыня, вы приняли правильное решение – принести чистосердечное признание, дабы очистить свою совесть перед Отчизной. Можете сейчас все рассказать мне. Или, если желаете, собственноручно напишите на бумаге. – И сыщик положил перед арестанткой стопку писчих листов, протянул перо. – Гершау обманул вас, коварно увлек в шпионские сети. Где он может скрываться? Ведь мы все равно его поймаем, но ваша помощь вам зачтется.

Зинаида подумала-подумала, взяла лист и начала скрипеть пером.

Соколов подошел к решетчатому окну, предвкушая победу. Он был мастером допросов. И даже самые закоренелые преступники после великолепно проведенных графом допросов давали признательные показания.

Минут через пять за его спиной раздался голос Зинаиды:

– Аполлинарий Николаевич, я кончила!

Соколов заметил, что на лице арестантки проскользнула ехидная улыбка. Он взял бумагу. На ней был изображен Фавн со всей своей могучей атрибутикой. Он ласкал распростертую на лужку пастушку. Рисунок был выполнен верной, твердой рукой.

– Хороша картинка, надо в Третьяковскую галерею передать!

Зинаида с нескрываемой гордостью сказала:

– Я была любимой ученицей Федора Ивановича Рерберга, ездила к нему в училище на Мясницкой.

Соколов одобрил:

– Талант несомненный! Вам следует продолжить учебу, а не сидеть в тюрьме. Теперь, сударыня, пишите показания – чистосердечные. И я нынче же выпущу вас из тюрьмы, отвезу домой.

Сыщик рассуждал: «Выпустить эту даму необходимо для пользы дела. С нее возьмем подписку о невыезде, а за домом установим тщательную слежку. Гершау или кто другой из шпионской братии обязательно припрутся к ней».

Зинаида опять надолго задумалась, покусывая кончик ручки. Сложив сочные губы бантиком, капризным тоном ответила:

– Писать что-то нынче не хочется. А хочется рисовать. Давайте, Аполлинарий Николаевич, изображу вас в моем будуаре. Во всех салонах говорят о ваших… о вашей исключительной мощи. Я создам полотно: «Граф Соколов и шпионка Дитрих предаются утехам любви». Замечательная картина!

Соколов понял: допрос зашел в тупик.

Зинаида устало потянулась:

– Я больше не буду раздеваться. Вы меня убедили – игра не стоит свеч.

Соколов возразил:

– Я обещал отвести вас домой, обещание сейчас сдержу. После обыска вас вновь привезут в тюрьму, коли вы упорствуете в своем преступлении.

Зинаида на мгновение задумалась. Вдруг кротко улыбнулась:

– Это очень хорошо – домой, хотя бы на час… Я так скучаю о своем родном уголке. – Помолчала, ее большие красивые глаза вновь набухли слезами. – Мне все давно надоело. Я красива, но всю жизнь эта красота мне приносила только несчастья. Все гнались за моей внешней оболочкой, а моя душа никого не интересовала. Я всем чужда. Пусть скорей конец! Не все ли равно – умереть или жить? Мгновение – и все кончено. Финита ля комедия! Отправляйте меня в камеру. Но знайте, мой бедный муж ни в чем не виноват.

* * *

Соколов отправил Зинаиду с надзирателем вниз, к вахте, на выход. Сам протелефонировал Мартынову:

– Выезжаю на обыск, да и тебя буду рад видеть…

– Не задержусь! Как Зинаида?

– Крепка, как гранит. Но я излечил ее от любовного помешательства. Дурочку строить из себя не будет.

– Это замечательно! Стало быть, отправлять к психиатрам нет нужды.

Соколов полюбопытствовал:

– Гершау не поймали?

– Увы! Как в воду канул. В наш невод попалась всякая шушера: три дезертира, несколько бродяг, взломщик сейфов, находившийся в розыске, и прочее. Прослежка Отто Дитриха тоже ничего не дает – он пока лежит пластом. У него сильная мигрень и сердечные перебои. Выезжаю, встречаемся у Бормотова.

Глава X

Музыкальная история

Собачьи клыки

В то памятное апрельское утро известный своей солидностью торговец фруктами купец и домовладелец Максим Михайлович Бормотов проснулся, как всегда, затемно. Отчего-то на сердце была беспричинная тревога. Купец долго, сосредоточенно молился на старинные старообрядческие образа, но на душе легче не стало.

Бормотов без молока – пост! – съел гречневую кашу, моченое яблоко, под изюм выпил два больших граненых стакана крепкого чая. Поцеловав супругу Евдокию Ивановну и осенив себя крестным знамением, вышел в родной 2-й Коптельский переулок.

Конюх Борис наводил последний лоск на двух сытых караковых лошадок – большой щеткой чесал густые гривы.

Дворник Матвей, старик с громадной седой бородой, в накрахмаленном переднике и бляхой посредине, подметал булыжную мостовую.

Увидав хозяина, дворник и конюх сдернули с голов холщовые картузы, низко поклонились:

– Наше вам почтение, Максим Михайлович!

Бормотов молча кивнул, полез в карман, достал семик – две копейки, протянул дворнику. Борис поспешил помочь хозяину забраться в мягко осевшую на рессорах коляску.

Бормотов оглянулся на собственность – дом под № 5 выглядел основательным, прочным: на высоком кирпичном фундаменте, с подвалом для кухни и прислуги, с просторным первым этажом – для себя, со вторым – для квартирантов. Второй этаж снимал интендантский полковник Дитрих, казавшийся до поры до времени порядочным, благонадежным человеком. Но, видать, народ верно речет: «В тихом омуте черти водятся».

Совсем недавно исчезла супруга Дитриха – Зинаида, и по этому поводу судила-рядила вся улица, но никто ничего положительно сказать не мог. Впрочем, промелькнул неясный слух, что Зинаида оказалась не то бомбисткой, не то отравительницей колодцев.

Из-за забора, злобно скаля пасть, бешеным лаем заливалась громадная черная овчарка учителя черчения второй мужской гимназии Букина. Овчарку почему-то звали Вильгельмом.

С овчаркой у Бормотова отношения не сложились. Года за два до наших событий, еще в мирное время, Вильгельм сорвался с цепи, пролез в щель под забором и задрал купеческого песика Гаврюшу, любимца супруги Евдокии Ивановны. Сам Бормотов ринулся на защиту своей живности, но злобная овчарка укусила и его за руку.

Гаврюшу отнесли в дальний угол обширного сада и похоронили в ящике из-под марокканских ананасов, а учитель Букин даже не извинился.

Бормотов с той поры крепко невзлюбил овчарку, еще больше, чем самого германского императора Вильгельма II Гогенцоллерна, что, впрочем, по человечеству вполне понятно.

Теперь он плюнул в сторону овчарки:

– Чтоб ты сдох, Вильгельм ненавистный!

Не знал купец, как близко исполнение его желания. Но пока что приказал:

– Гони в Лаврушинский!

Лошади дернули и понеслись.

В Лаврушинском, 9 у Бормотова была лавка с обширной торговлей медом, яблоками, арбузами, апельсинами, виноградом, дынями, грушами и прочим.

Сердце не обмануло. Беда уже подступила вплотную.