Прощальная песня

Казарин, еще утром изнывавший в тоске по дому, по детям и по музыке, словно в счастливом сне воспринимал все происшедшее, ту странную и неожи данную перемену, которую внес в его жизнь этот громадный человек – Соколов и которого он в силу его профессии должен был бы ненавидеть, но теперь он любил его как самого близкого. С Казариным то и дело раскланивались незнакомые люди – завсегдатаи филармонических вечеров, его помнили и восторгались им.

Они удобно разместились в ложе.

Зал был полон. Богатые женские туалеты, важные мужчины, золотые эполеты, звуки настраивавшихся инструментов, сдержанный французский и русский говор, бинокли и лорнеты – обычная театральная атмосфера. Многие с любопытством поглядывали на директорскую ложу, где сидели две легендарные личности.

Соколов произнес:

– Узнаете? В ложе напротив, с эполетами, – Гершельман. Он волком смотрит на нас и что-то объясняет сидящему рядом поручику, вот этому, с длинной кадыкастой шеей. Адъютант, полагаю.

Из-за кулис к рампе выкатился невысокий круглый человечек, откашлялся, потер пухлые ручки – это был ведущий. Он сказал несколько слов о «юном гении» Ефреме Цимбалисте, представил его и дирижера – маститого Василия Сафонова.

Оркестранты осветили пюпитры.

Ведущий бархатно пророкотал:

– Никколо Паганини. Концерт номер один для скрипки с оркестром ре мажор, сочинение шесть. Аллегро маэстозо…

Ефрем Цимбалист днями уезжал в Америку. Он знал, что в последний раз играет перед соотечественниками, и скрипка в его руках словно ожила, пела волшебным голосом.

Затем Цимбалист играл композиции Петра Ильича – концерт для скрипки и «Размышление». Зал неистово рукоплескал.

Ведущий объявил перерыв.

Скандал

И тут же, словно ждал за дверью, в ложу стремительно вошел юнец с длинной шеей и погонами поручика. Вытянувшись перед Соколовым, он решительно и довольно громко, так что многие в зале повернули головы, произнес:

– Позвольте представиться: адъютант их превосходительства, поручик Сильвестр Петухов. Господин Соколов, их превосходительство Сергей Константинович приказал вам срочно к нему явиться в ложу!

Соколов, развалившись в кресле и поигрывая мысками изящных штиблет, лениво и по своей привычке говорить исключительно громко, произнес:

– А ты скажи Сергею Константиновичу, что я слушаю концерт. Если завтра понадоблюсь, пусть сообщит мне. Кру-гом!

Глупый адъютант разволновался так, что его кадык, как загнанная в угол мышь, заметался туда-сюда. Он враз осипшим голосом продолжал настаивать:

– А все-таки, граф, вам лучше явиться к их превосходительству сейчас же! Вы ведете себя вызывающе, придя в публичное место с государственным преступником.

Соколов сочувственно покачал головой:

– Ну?!

Адъютант еще больше вытянул шею, вскинул подбородок:

– И вы осмелились демонстративно сесть в директорскую ложу!

Все, кто не успел выйти из зала, с улыбками и с нескрываемым любопытством следили «за этим ужасным графом». Даже Гершельман поднялся с кресла и, упершись руками в обитый бархатом барьер, уставился рачьими глазами на происходящее.

Соколов тем временем с любопытством разглядывал адъютанта, решившегося на столь необдуманный шаг. Ласковым голосом произнес:

– Как же ты, маменькин сынок, смеешь мне дерзить? Вваливаешься в ложу, шумишь на весь зал. Стыдно, право. Извинился бы, что ль.

Поручик, ощущая себя важной персоной, возмутился и аж притопнул ножкой:

– Как, вы мне, адъютанту их превосходительства Сильвестру Петухову, посмели сказать «ты»?! Как вы такое себе позволяете? – взвизгнул адъютант. – Да я прикажу вас арестовать! Да я… требую сатисфакции.

Соколов печально вздохнул:

– Да и я не против постреляться с кем-нибудь равным мне! А ты, мальчик, какая мне ровня? И угрожаешь к тому ж. Нет, тебя надо малость поучить. Потом сам же «спасибо» скажешь.

Сыщик медленно поднялся с кресла. Зал замер. И вдруг Соколов медвежьей хваткой сграбастал адъютанта и с такой силой швырнул его в дверь, что она с треском распахнулась. Адъютант, как боксер после тяжелого нокаута, остался лежать на полу.

Зал ахнул. Гершельман гневно сжал кулаки. Бледный капельдинер поспешил прикрыть дверь в ложу.

Соколов отряхнул ладони:

– Какая молодежь бесцеремонная пошла! – и опустился в кресло. – А шампанского нам сегодня принесут?

Успех

Пятнадцатиминутный антракт закончился, но в зале еще весело обсуждали скандал. Ложа генерал-губернатора опустела.

Далее случилось еще одно неординарное происшествие – такой уж, видно, выпал вечер. Едва притушили свет в зале, как раздались дружные крики:

– Просим Казарина! Пусть Казарин сыграет! Ка-за-рин! Ка-за-рин!

Василий Ильич Сафонов повернулся лицом к публике и сказал:

– Да, я тоже слыхал, что в ложе находится этот замечательный скрипач. Мы не простили бы себе, если бы упустили такой счастливый случай. Вениамин Александрович, пожалуйста, подымитесь на сцену!

Казарин, приятно пораженный общим вниманием, вопросительно глянул на Соколова. Тот одобрительно улыбнулся:

– С Богом!

* * *

Через минуту Казарин стоял на сцене, низко раскланиваясь с рукоплескавшими зрителями, помнившими его триумфальное выступление на этой сцене в мае. Из-за кулис появился Цимбалист. Он в руках держал скрипку. Друзья сердечно обнялись. Казарин принял скрипку и обратился к залу:

– Спасибо, дамы и господа, за память! Так получилось, что уже две недели я не брал в руки инструмент, пальцы мои загрубели. Мне доставляет большую радость вновь играть вам, но я прошу вашего снисхождения. – Он что-то спросил у Сафонова, тот согласно кивнул. И вновь Казарин обратился к залу: – Людвиг ван Бетховен, романс номер один соль мажор.

Заключенный, на краткое мгновение вырвавшийся из тюремных стен, играл столь вдохновенно, что каждый сидевший в зале понял – творческая сила всегда идет лишь от Бога. Затаив дыхание, зал внимал страстной игре.

Даже видавшие виды меломаны не могли припомнить такого успеха, с которым скрипач исполнил «Цыганские напевы» Сарасате. Публика поднялась с мест, сгрудилась возле сцены, бесконечно аплодировала, раздавались крики «бис!», к ногам Казарина летели цветы. У многих на глазах блестели слезы восторга.