Эпилог

Уже в день ареста Милютина художник Левицкий с извинениями был выпущен из заключения. Хотя еще прежде объяснил следствию: «Утверждая, что я „уничтожил“ Доброво, я имел в виду уничтожение моральное, ибо оскорбил его по лицу. О том, что он убит, я узнал лишь во время следствия». Соколов утешил художника:

– Ваше счастье, что вы были под стражей. Террористы, желая спрятать концы в воду, планировали ликвидировать и вас. А это было бы большой потерей для русской культуры.

– И лично для меня! – нашел в себе силы пошутить художник.

Что касается террористов, Милютин был приговорен к повешению, но ловкий адвокат сумел так затянуть исполнение приговора, что подошло великое торжество – трехсотлетие царствующего дома Романовых, и государь в числе прочих преступников заменил Милютину смерть пожизненной каторгой. По десять лет каторги получили Блажнова и Фейга Ройтман.

Большевистская революция возвысила из этой троицы лишь одного – Николая Давидовича Милютина. Будучи близким человеком Троцкого, он занимал важные посты в народном хозяйстве, успел потрудиться и в доблестном ЧК. В середине 30-х годов Сталин расстрелял его – как «врага народа». И это было истинной правдой – все эти типы с партийными билетами в карманах были врагами русского народа.

Где-то сгнила на Соловках Блажнова, все-таки добившаяся своего – свержения «проклятого самодержавия».

С Фейгой Ройтман, она же Фанни Каплан, случилась очень странная история. Почти полностью потеряв зрение, даже в туалет пробираясь на ощупь – вдоль стен, она в августе 1918 года была обвинена в покушении на бесценную жизнь великого Ленина и якобы расстреляна.

Обвинение абсурдное, да и политика вообще – дело темное, нередко уголовное.

Что касается изумрудоокой Маргариты, то вся эта история с Доброво так сильно на нее повлияла, что стала для нее хорошим уроком. Маргарита родила маэстро двух очаровательных сыновей. После захвата власти большевиками они уехали в Париж. Маргарита теперь уже до конца жизни оставалась верна Левицкому. Супруги жили в согласии, тосковали по прежней России и были похоронены на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа под Парижем. Впрочем, по истечении срока аренды земли их захоронения были похерены. Печальная проза жизни!

Секретный сотрудник

При необычайных обстоятельствах задержали человека, связанного с кровавой бандой революционеров. Все усилия дознавателей зашли в тупик. На помощь призвали самого Соколова. И тут знаменитому сыщику пришлось столкнуться с совершенно невероятной ситуацией.

Подозрительная личность

На дебаркадере Саратовского вокзала в Москве, недавно открытого и позже переименованного в Павелецкий, царила та шумная суета, которая всегда бывает с приходом поезда: улыбки и радостные крики, торопливо снующие кондукторы с фонарями, промасленные машинисты, сцепщики в рукавицах, носильщики, согнутые тяжелой поклажей.

Из вагона второго класса поезда 181 Саратов-Москва сошел молодой, весьма элегантный человек с тщательным пробором и в модном сюртуке с золотыми пуговицами. Пышные темные волосы львиной гривой спадали на плечи. В его руках был небольшой фибровый чемодан.

Пассажир тут же попал в поле зрения заинтересованных по службе лиц. Но его благородный поэтичный облик никак не совпадал с физиономиями тех типов, фотографии которых заполняли полицейские альбомы. Так что бдительное око наружной службы было перенесено на другие подозреваемые персоны. И это было ошибкой!

Тут как тут возник Сидор Муштаков – носильщик в фартуке с бляхой:

– Счастливого прибытия, ваше степенство! Позвольте вам насчет чемоданчика послабление сделать-с!

Пассажир мгновение колебался, но потом все же произнес:

– До извозчика, пожалуйста, только бога ради, осторожней!

Носильщик с привычной легкостью подхватил было чемодан, но крякнул:

– Эка тяжеленный! А на вид, право, не скажешь.

– Книги там! Я вам хорошо заплачу, только бережней…

Тут видавший виды носильщик задумался: «Чего сюртук так переживает?» Он вспомнил приказ начальства: «Выявлять и сообщать о подозрительных!» И в этот момент, словно нарочно, на глаза попался ловкий филер Калязин. Носильщик вспомнил, что совсем недавно тот угостил его водочкой по поводу собственного дня рождения. «Долг платежом красен! – подумал носильщик. – Может, это так, одно предисловие, а вдруг и впрямь – в чемодане леварюционные прокламации!» Он многозначительно подмигнул Калязину.

А дальше началось такое, о чем носильщик сначала с удовольствием, а потом – после большевистского переворота – со страхом вспоминал всю свою жизнь, окончившуюся в славную годовщину Великого Октября 1935 года, когда он упился насмерть.

Крупный улов

Калязин считал себя человеком счастливым. Кем только не пришлось ему побывать: пространщиком в Селезневской простонародной бане, смотрителем Биологического музея, уборщиком в Елоховском ломбарде, продавцом воздушных шариков, сторожем морга!

– Но сделал свой карьер, в люди вышел! – хвалился он в кругу семейных. – Потому как в чердаке есть малость! – И он немилосердно стучал себя по лбу.

Уловив сигнал носильщика, Калязин встрепенулся, приосанился и подскочил к пассажиру в сюртуке:

– Наше вам почтение! Вы, случаем, поклажу не перепутали? Это точно ваш фибровый багаж? А то чемодан кожаный, богатый забыл кто-то.

У пассажира затряслись губы, он дотронулся до плеча носильщика:

– Идите, идите! Спасибо, но я ничего не оставлял.

Калязин, увидав волнение пассажира, почувствовал азарт охотника.

– Нет уж, позвольте убедиться! И не следует меня руками хватать. Я при исполнении. Пройдемте сюда. – И, вынув свисток, Калязин дунул в него, как в охотничий рог.

Тут же подскочили еще трое сотрудников и повели в контору, что в левом крыле вокзала, которая называлась «Жандармский отдел на железной дороге».

* * *

В тот день в конторе было довольно многолюдно.

Коллеги, завидя Калязина с задержанным, который еле двигался на ватных ногах, заинтересовались:

– Важную птичку поймал? Прокламации опять, поди? А по виду внешность – что тебе порядочный.

Чемодан был поставлен на стол. Калязин долбанул по нему кулаком:

– Открывайте!

И вот крышка была откинута. Поднаторевшие в проделках революционеров, расплодившихся вдруг, словно тараканы за печкой, сыщики ахнули и невольно отпрянули от страшного содержимого, которое сразу же распознали.

В чемодане находились две большие стеклянные банки, слегка оплетенные лозой. Сквозь просветы в лучах ярко бившего в окно солнца проглядывала маслообразная желтоватая жидкость – нитроглицерин.

Все находившиеся в конторе – филеры, жандармы, носильщик – с изумлением и некоторым страхом замерли. Первым пришел в себя Сидор Муштаков. Он с ненавистью посмотрел на задержанного:

– Ну, сиволдай! – и плюнул себе на ботинок.

Калязин растянул рот в улыбке:

– Подсолнечное масло везешь – теще блины жарить! А? – Филер вплотную подступил к пассажиру. – Нет! – вдруг рявкнул Калязин, словно со стороны любуясь своей неустрашимостью и предвкушая награды, которые теперь посыпятся на него. – Нитроглицерин тут, курва! – И он с размаху хрястнул пассажира в ухо.

Пассажир схватился за голову, возмутился:

– Как вы смеете!

Калязин повернул ладони с растопыренными пальцами вверх, поднес их к самому лицу пассажира:

– Смею! Взрыватели… – Он нецензурно выругался. – Вешают вас, вешают, а выходит, что мало, – надо больше! Ух, Иуда, Россию-матушку продаешь! С жидами да поляками, поди, схлестнулся? Но ничего, вздернут тебя в два счета. Кому вез, отвечай? Чего нахмурился? Я те нахмурюсь…

Пассажир гордо поднял подбородок:

– Вы от меня больше ни слова не добьетесь!