Вскрытие

Душным июльским вечером, не спешившим смениться ночною прохладой, возле приземистого домишки прозекторской Яузской городской больницы прохаживался Соколов. В прозекторской, несмотря на поздний час, светились электричеством небольшие окошки. Сыщик то и дело нетерпеливо поглядывал на ворота, явно кого-то поджидая. Но вот на тихой Таганной улице, с каждым мгновением усиливаясь, послышался цокот копыт по булыжной мостовой, затем крик возчика. Сторож распахнул противно заскрипевшие ворота. Запряженная парой сильных лошадей, к прозекторской подкатила мрачная карета. В сопровождении Жеребцова и двух охранников из кареты неловко вылез мужчина. Его руки, несоразмерно длинные по отношению к короткому туловищу, были перехвачены наручниками.

Вся эта странная процессия ступила под своды мертвецкой. Тошнотворный запах формалина и разложения ударил в нос. На низких широких нарах лежало несколько обнаженных трупов. На их лицах навечно застыли мучительные гримасы, возле синих губ – скорбная мина. Открытые глаза бессмысленно уставились перед собой.

Процессия проследовала в препаровальную комнату. Здесь находились два стола, обитые листовым железом, со специальными стоками для крови. Тот стол, что был слева, оставался свободным. На другом лежал женский вскрытый труп. Рядом склонился высокого роста человек в окровавленном клеенчатом переднике поверх белого халата.

Марлевая повязка почти закрывала его лицо. Он поднял глаза на вошедших, кивнул на того, что был в наручниках:

– Этого вскрывать? Раздевайте! Веревку привезли? Привязывайте крепче, будет дергаться.

Через три минуты дрожавший от ужаса мужчина был голым распластан на столе. Человек в переднике реберным ножом деловито обозначил линию вскрытия – от кадыка до лобка…

Гешефт

Старый больной еврей по фамилии Гофштейн в газетах и адресных книгах печатал объявления: «По самым выгодным ценам покупаю бриллианты, жемчуга и цветные камни. Оплата без промедления».

Ювелир принимал клиентов прямо у себя дома на Петровке, на втором этаже старого дома. Конечно, у Ф. Лорие или К. Фаберже дело было солидней. Их громадные магазины на Кузнецком Мосту в доме номер 4 блистали витринами и золотыми галунами швейцаров, но и больной Гофштейн имел на этом свете свой кусок хлеба. Что ж! В каждом доме свое счастье и каждый кушает свой цимес.

Гофштейн жил не совсем плохо, потому что платил в два, в три раза дешевле, чем стоила вещь, и потом он нес покупку к тому же Лорие или Маршаку на Софийку и получал свой гешефт. Старый Гофштейн не был дураком и порой точно знал, что покупает у какого-нибудь мазурика ворованную вещь. Тогда он платил десятую часть настоящей цены, а вещь переделывал так, что ее просто невозможно было узнать.

Тем не менее раза два-три у Гофштейна были неприятности с полицией. Однако большой ум выручал ювелира: он давал кому надо и сколько надо, и его, обозвав плохим словом, выбрасывали из полицейских дверей. Лучшего и быть не могло, но Гофштейн к старости стал очень всего бояться и по этой причине упускал иногда свою большую выгоду.

Так едва не произошло в тот июльский день, когда к нему пришел какой-то тип в кепи и длиннющем двубортном пиджаке с оторванной пуговицей.

Тип вежливо снял кепи:

– Это у вас покупают по выгодным ценам караты?

– Это у нас по самым выгодным ценам покупают! – тряхнул седыми пейсами Гофштейн. Ему очень нравились те объявления, которые он печатал, так как под «выгодой» каждый понимал свое.

Тип выволок из брючного кармана массивное бриллиантовое ожерелье, так что у Гофштейна зарябило в глазах от блеска и мелко задергалась какая-то жилка на правой щеке. Но у него все-таки было замечательное самообладание, и потому Гофштейн равнодушно произнес:

– Сколько?

– Хочу знать вашу выгодную цену! – хитро ответил тип. И начал врать: – Это от моего деда в наследство осталось. Если вам дорого, могу и к другому пойти.

– Вещичка неплохая, но глядите, вот желтоватый цвет, вот уголек, да и подбор камней без иллюзии, а тут, кажется, пузырек, – в свою очередь понес галиматью Гофштейн и сразу же решил вещь не упустить. Подумал: «Не менее тридцати тысяч за нее сорву!» – и сразу весь вспотел. – Как, сударь, будет угодно, могу дать вам просто превосходно: пять тысяч наличными.

Тип протяжно свистнул и замотал головой:

– За такие гроши – никогда.

– И сколько вы, интересно, желаете? – кисло протянул Гофштейн.

Тип задумался и решительно произнес:

– Шесть – и ни копейкой меньше.

Гофштейн заворчал:

– Всем хочется выпить мою кровь, но сердце мое доброе, каждому нужен праздник. – Он отмусолил ассигнации. – Тут ровно пять тысяч четыреста. Сегодня больше нет у меня. Приходите завтра после обеда, отдам остальные.

Тип злобно зыркнул глазами, забрал деньги, натянул кепарь на уши и, не прощаясь, ушел.

Явка с повинной

Всю ночь Гофштейн ворочался в постели, тяжело вздыхал, пил сердечные капли, и его голова лопалась от разных беспокойных мыслей. Он уже очень раскаивался, что связался с типом и его бриллиантами. Вещь была настолько замечательной, что без крови и шума здесь не могло обойтись. Гофштейн рассуждал: «Этот Фоня Квас – отпетый уголовник, явный убийца – сейчас гуляет где-нибудь в трактире, сорит деньгами, болтает нетрезвые глупости. Конечно, его арестуют, он покажет на меня. И что тогда? Тогда прощай, хорошая жизнь, и здравствуйте, тюремные нары. В моем возрасте в остроге сидеть неприятно. Это ведь меня с разбойником сравняют. А что, если сейчас уже придут за мной? Ох, зачем я сделал такую большую глупость?»

С трудом дождавшись утра, он побежал в участок. Выложил перед опешившим дежурным ожерелье и все рассказал. Дежурный позвонил в городской сыск. Уже через полчаса Кошко закрыл бриллианты в свой сейф, а делом этим – явно нечистым! – поручил заниматься самому Соколову.